Сергей Николаевич Прокопьев
От Гудзона до Иртыша крыша едет не спеша
– Наши войска только подходили к границе, вели бои на своей территории. Поляки спрятали отца на хуторе. Сами впроголодь жили, но русского не бросили помирать. И немцам не сдали. Хотя знали, те чикаться не будут, найди они русского – весь бы хутор порешили.
Мать рассказывала, что отец не раз потом мечтал: вот бы поехать в Польшу к ним…
Я в 1995-м «БМВ» гнал из Германии и решил: должен побывать. Набрал пива немецкого, деликатесов. Название хутора от матери знал, по карте привязался. На магистрали Варшава–Гродно узенькая асфальтированная дорога от трассы, и километра через полтора за полоской леса домов пятнадцать…
Приехал и разволновался, как тот пацан перед экзаменом.
Да никто ни капли не помнит. По-русски все как я по-польски. Через пень колоду, с пятое на десятое объясняемся. Самому старому жителю лет пятьдесят пять. Я для начала просто на ночлег попросился. Он, дескать, без проблем. Потом талдычу ему: пан, война с немцами, русский у вас прятался. Он мне объясняет, что от горшка два вершка был, ничего не знает. Что ты будешь делать! Я абсолютно уверен – тот хутор, и вдруг облом… Фотографии, спрашиваю, есть. Мать говорила: по рассказу отца у одного крестьянина шрам в пол-лица от удара лошади копытом. У нас в деревнях фотографии в залах, у них в спальнях почему-то. Провёл меня пан. Лиц много, но никаких шрамов. Ладно, думаю, пора заканчивать поиск, надо хозяев пивом угощать. Достал упаковку. За столом спрашиваю, хутор дальше за болотом есть? Да, говорят.
Не поверишь, Танюша, сюжет чисто киношный. После войны выяснилось, что родного брата отца в соседнем хуторе прятали. Лётчик дальней авиации он, отбомбив Берлин, на обратном пути был сбит, спрыгнул с парашютом. Поляки его, всего в ожогах, подобрали. Крестьяне яйца собирали, это в те-то голодные годы! белóк отделяли, чтобы на этой жидкости лежал.
Нью-Йорк освещало солнце, Казань донимал нудный ночной дождь, Татьяна смотрела на студенческую фотографию, что стояла на книжной полке – смеющийся жизнерадостный Миша в светлом плаще, широкополой шляпе – и слушала его рассказ из-за океана.
– Попили пива, поужинали, я пошёл спать в машине. Рано утром просыпаюсь – красота!.. Туман, роса по колено. Двинул в соседний хутор. Километра два вдоль болотца. Стоит восемь домов. Собаки загавкали. Зачем, думаю, со вчерашним днём к людям приставать? Развернул себя в обратную сторону. Прихожу, хозяина нет, в поля уехал. И никого. Дом открыт. В здоровенном сарае комбайны. Подумал-подумал: нет, уезжать нельзя. Не попрощался, да и вдруг что пропадёт. Не по-людски. Первой к вечеру дочка хозяина вернулась, лет двадцати, попросил её, чтобы в соседний хутор сводила, захотел продолжить поиски. Пришли. Призываю самых старых ветеранов. Дед, порядком за семьдесят, подходит. Крепкий ещё пан. Но глуховатый. Начал с ним изъясняться о делах прошлых лет. Вообще не могу понять его панскую мову. Переведите, прошу поляков. Они, на меня уставились: с какого языка на какой переводить – с польского на польский?
– В иностранном языке самое трудное – детей и стариков понимать, – заметила Татьяна. – Когда начнёшь, считай, язык освоил.
– Короче, дед тоже никакого лётчика не помнит.
Махнул я рукой. Отдаю им пакеты с колбасой, конфетами, пивом. Нате, говорю, где-то в этих местах русского лётчика поляки спасли, моего дядю. Но перед уходом попросил фотографии показать. В один дом завели, во второй, и вижу фото мужчина, лицо шрамом обезображено.
Потом по Белоруссии еду и осенило, в войну детям ничего о русском не говорили. Проболтается кто – всем хана. После войны, наверное, тоже не распространялись. Я сколько лет не знал о лагерном и военном прошлом отца. А глухой дед, стреляный воробей, и сейчас держит язык за зубами. Приехал непонятный гусь в хутор и докапывается – о лётчике ему расскажи.
Брат отца, мой дядя Вася, в 1947-м умер. Сильно обгорел.
Летом 1944-го в хутор вошла Красная Армия, отца мобилизовали и для начала на откорм поставили. Дистрофиком не был, но для его роста шестьдесят килограммов – это кощей. Уже через месяц – есть у нас фотография – отец щекастый здоровяк под…
Написал письмо матери, узнал, что отец и два родных брата погибли. Стал проситься в разведку. Отговаривали. «Я их так ненавижу!» – стоял на своём. И добился, попал во фронтовую разведку. Немецкий знал хорошо. Похоже, каждый второй рейд в тыл – это орден или медаль. Неполный год воевал, а только орденов пять.
Как-то пацаном просыпаюсь, родители кино по телевизору смотрят о разведчиках – «Звезда». Слышу, мать отца спрашивает: «Когда страшнее всего было?» Он начал рассказывать, однажды языка захватили, допросили, а потом командир приказал труп сжечь, заметая следы. В деревне два дома горели после бомбёжки. «Бросили в огонь, – рассказывал отец, – а он вдруг зашевелился. До того жутко стало. Мышцы от высокой температуры стали сокращаться. Полное ощущение – ожил».
Был случай, с командиром и ещё одним бойцом отец заскочили в брошенное селеньице. На их беду немцы вынырнули из лесочка на двух мотоциклах. Куда прятаться? Посреди улицы огромный развалившийся воз сена, телега засыпана, колёс не видно, лошади нет, хозяина нет. Нырнули под телегу в надежде – фашисты мимо проследуют. Да не совпали планы русских и намерения немцев. За мотоциклистами подъехала на машине пехота. Заколготились вблизи воза. Гыр-гыр-гыр по-своему, пару охапок сена взяли. Сидят наши, автоматы сжимают. От сверхнапряжения у одного голова не выдержала, крыша поехала. Глаза бешеные и рвётся выскочить. Командир, могучий мужчина, сгрёб его одной рукой, так что шея на сгибе руки оказалось, и придушил.
– Боже! – воскликнула Татьяна.
– Не насмерть, тот сознание потерял. Без шума вроде бы получилось, но немцы что-то почуяли. Щелка наблюдательная имелась в сене, наши увидели – человек пять пошли с автоматами к возу, тогда разведчики – пан или пропал – выскочили из-под телеги, отец лимонку вверх подбросил, несколько немцев положил, но и командира наповал, а сам перемахнул через забор и дёру. Без царапины вырвался.
Отец к концу войны стал лейтенантом. А после победы попал в караульную роту Нюрнбергского процесса. Оно и понятно. Русский богатырь: волосы русые, глаза голубые, грудь, живого места нет – в орденах и медалях. Но в 1948-м не помогло героическое прошлое. Припомнили работы в Германии и Франции, закатали в лагерь. За колючкой проволокой отец стал строителем. Освободившись, очень быстро вышел в начальники строительно-монтажного управления. И погиб на объекте. Никогда не видел столько людей на похоронах. В основном мужчины. Помню на поминках… Одноэтажная столовая, толпа народа с кладбища приехала. Распорядитель говорит: «Нас так много – закусывать некогда. Партия заходит, сели за столы, выпили, помянули и подъём, уступаем место другим!»
А я перед отлётом в США на кладбище к отцу не сходил… И к бабушке…
«Хватит грусти и тоски», – решил про себя Миша, в трубку сказал:
– Танюша, здесь есть музей «Метрополитен», приедешь, обязательно посетим. Там картина Эль Греко «Вид Толедо»! Я в Москве видел, когда выставка приезжала. Поразительная вещь. Посмотрим!.. Мои любимые импрессионисты…
– Всенепременно! – засмеялась Татьяна. – Фантазёр ты, Миша!..
– Надо верой притягивать мечту!..
Собачий день в Пенсильвании
Американские евреи с пейсами, что в любую адскую жару ходят в чёрных длинных одеждах и в широкополых шляпах – особая статья для нелегалов из России-матушки. Больше для нелегальщиц, у коих в канун еврейской пасхи сенокос. Ортодоксально верующие евреи несколько улиц в Нью-Йорке, в Бруклине, занимают, Баро-Парк называется. Каждый дом, квартиру положено перед пасхой до блеска отмыть. Повальные размойки, генуборки, согласно закону. Центы евреи – учить не надо – считать умеют, торгуются до последнего, норовя по минимуму нанять уборщицу. Зато работы море разливанное. Любят русские женщины еврейскую пасху. К сожаленью, только раз в году… Каждый месяц бы такое раздолье. Пасха прошла и опять, как говорит Антон, геморрой на голову: где следующие доллары зарабатывать?
Хозяйки, как водится, разные. Другая год к плите не прикасается, семь потов прольёшь, химией отдирая до первозданного лица. А уж пылесосом надо в самые укромные углы залезть. Даже в рюкзачках школьных каждый карманчик требуется очистить. Крошечки хлебной в доме не положено остаться, крупинки микроскопической. Холодильники пустые. Шкафы с продуктами некоторые хитромудрые заклеивают бумагой и скотчем. Дверцу открываешь, а там лист бумаги от самого верха до самого низа. Боженька придёт, увидит, очень бедная семья, кушать нечего, и что-нибудь подаст.
Об этом Миша знал от Аннушки, Риты, подмышки бриты, других омичек… Радио ортодоксам разрешается слушать, телевидение – ни-ни! Кроме новостей другим нельзя оскверняться. Оберегаются от бесовского мира. Аннушка рассказывала, как-то убирается в Баро-Парке, хозяйки нет, ушла. Вдруг ба: музыка шаловливая зазвучала, речь с предыханиями… Что за напасть? Откуда в этом доме? Пошла на звук. Дочка хозяйская лежит на кровати, курит, как паровоз, и порнуху во все глаза по компьютеру смотрит. Ты беса в дверь, он не мытьём, так по другому залезет.
Миша после «Хилтона» уборкой не занимался. Но как-то пришлось поработать на ортодоксальных евреев. Не в период пасхального сенокоса, ближе к осени. На бирже сняли нашего нелегала детский лагерь отдыха, что в Пенсильвании в трёх часах езды от Нью-Йорка, в порядок приводить.
Доставили работодатели бригаду, гастарбайтеры думали увидеть отель минимум в три звезды, а увидели строения, коим троечку даже по советским меркам поставить рука не поднимется. Соединённые Штаты капитализма, но в Мишину пионерскую бытность под Омском пионерские лагеря на порядок лучше были. Миша даже подумал: может, привезли их в учреждение специального назначения, куда на выживание ортодоксы деток своих бросают? Чтобы жизнь кока-колой не казалась.
Халабуды барачной архитектуры, фанерно-гипсокартонного исполнения. Нары вместо кроватей из досок сколочены, тумбочки – на дрова давно пустить пора. А все удобства на улице. Убогая эстетика. Зато кто выживал в сих спартанских условиях, было что вспомнить в Нью-Йоркских каменных джунглях . Природные ландшафты, как в рекламе. Поросшие лесом горы, сосновая роща, чистейшее озеро, воздух хрустальной чистоты!..
Работают ребята, вдруг треск в лесу, олень выходит. И не одинокая сиротинушка, чудом выжившая, целый выводок. Глазом не повели, рогом не пошевелили, что люди в их владениях объявились. Собственно, шевелить нечем – безрогие, но глаза на месте. Миша кусок хлеба вытащил, протянул оленю, кушай, лесной собрат. Не отказался, зашевелил влажными губами. И другие пошли к лакомству…
В процессе работы Миша познакомился с Юрой Гуреевым. Вместе чистили территорию американского пионерлагеря. Юра недавно выиграл грин-карту, жил в США без заячьей дрожи, на законных основаниях. Юра поведал, как скандально столкнулся полгода назад с ортодоксальными евреями. По сей день икается.
– Угораздило при парковке клюнуть машину, – начал рассказ. – Еле заметная вмятина. В Баро-Парке своя Америка, машины редко меняют, как советские граждане, на старье ездят. «Форду», который я почеломкал, было сто лет в обед, калоша семидесятых годов. Они полицию вызвали.
Как нередко бывает с рассказчиками, Юра освещал событие со своей колокольни. В Баро-Парке на самом деле много машин, ведущих летосчисление с тех золотых времён, когда на прекрасных американских дорогах места было хоть отбавляй, бензин дешёвый, мода автомобилестроения диктовала удлинённые широкие кузова. Громоздкие автомобили тех лет производства за долгий срок эксплуатации утратили былой блеск и надёжность, что-то плохо открывалось, что-то держалось, образно говоря, на соплях, однако жителей Баро-Парка вполне устраивали. Один такой музей Юра задел, выруливая со стоянки. Когда хозяин указал на непорядок, Юра взорвался:
– Вы меня за дурака с немытой шеей считаете?
Ему бы достать кошелёк да разойтись полюбовно, он разбушевался. Нелестно отозвался о задетой машине, коей красное место на свалке, американцах, которые всех остальных считают за умственно отсталых. Соединённым Штатам тоже досталось в гневном монологе. В их адрес тоже бросил нелицеприятный камень.
И это Юра, который где надо и не надо восхищался раем Соединённых Штатов. Превозносил их до седьмых небес и ругал непечатными словами «немытую, отсталую, убогую» Россию, которую век бы не видеть. И вдруг прорвало в обратную сторону. Явно день был не Юрин.
Товарищи, с которыми с которыми сидел в машине, пытались урезонить Юру. Дескать, не кипятись на весь Баро-Парк, давай поторгуемся да и замнём скандал. Делов-то. Куда там – Юра докрасна распалился.
Потерпевший тратить время на словопрения не стал. Не захотелось собачиться с русским посреди. Вызвал третейского судью – полицию.
Стражи порядка быстренько Юрину машину забрали на штрафную площадку. С грин-картой Юра был уже отчасти американцем, но горе заливал с привлечением сугубо русских подходов. Случился автопоцелуй в субботу, выходной ушёл на борьбу с нервным потрясением, которое гасил стаканным способом. В понедельник голова болела, во вторник тоже не лежала душа вызволять машину. Когда отыскал принудительную стоянку, штраф накапал, дешевле было другую машину купить, чем арестованную вызволять. Для американца не смертельная сумма, для Юры, ещё не совсем полноценного, особенно по доходам, гражданина США – серьёзная.
В хорошую копеечку влетело недержание языка…
– Язык мой – враг мой, – подвёл черту рассказу Юра.
– Слово не воробей, – поддакнул Миша, – вылетит – не расплатишься!
На операцию по мытью полов в корпусах Миша отправился с Петей Оскотским. Петя был американцем питерского происхождения. Работал в русской газете в Нью-Йорке, утверждал, что заместителем главного редактора. Похоже, щелкопёрский талант оплачивался не густо, в свободные от газетных забот дни Петя мог позволить расслабиться только извилинам, мышечную энергию подключал к подработкам. Мише объяснил сей факт с глубокомысленым выражением на лице: таким образом ходит в народ для познания жизни в непосредственном контакте с читателями газеты.
Весь день трудилась бригада под небом Пенсильвании, в перекурах восторгались гастарбайтеры природой. К вечеру восторг к окружающему ландшафту поубавился. Приехали из нью-йоркского пекла в шортиках и футболочках. Для работы ведущих специалистов по перемещению тяжестей – бери больше, тащи быстрее – одежда в самая подходящая, кабы к вечеру горный климат резко не понизил температуру в градуснике.
Важная деталь поездки – день недели. Не среда, четверг или вторник, даже не воскресенье – пятницу показывал календарь. Значит, с заходом солнца у работодателей шабат шалом. Бросай лопату, остальные дела и сутки не кантовать. До заката солнца в субботу никакого напряга, палец о палец не ударь.
К заветному моменту поставленную задачу бригада закруглила от и до. Рапорт сдан, рапорт принят. Территорию до последней бумажки вычистили, весь бедлам после деток убрали, полы в домиках вымыли. Можно отправляться на равнину.
Нет, нельзя. Шабат у заказчика.
Наши атеисты не согласны с религиозной постановкой вопроса. Требуют вернуть себя на место, откуда взяты.
А им говорят: отдыхайте до завтра.
Оно бы, может, и неплохо на свежем горном воздухе, да зуб на зуб не попадает от горной свежести. Работодатели в корпусе для администрации чтут свой кодекс, работникам отвели пару домиков. Температура – что внутри, что за порогом – не уснёшь. Просто холод собачий. И никаких постельных принадлежностей. Днём матрасы с одеялами, подушки с простынями сами на машины грузили, отправляли на склад. Знать бы, что так получится.
И есть хочется просто невмоготу. Ни у кого из пятнадцати человек ума не хватило взять с запасом провианта. Ерунду какую-то каждый сунул в дорогу – бутербродов, водички. Миша из Сибири и то дал слабину, забыл принцип: хлеб сам себя несёт. Идешь на день – бери еды на три. Американское изобилие подточило нюх.
Холод. Голод. Где-то олени бродят. Может, и волки. Начали атеисты-гастарбайтеры возмущаться в полный голос. Ненормативная лексика в ход пошла. Работодателям наплевать, они поголовно русский не знают.
Петя Оскотский завозмущался на английском в лицо работодателям. Дескать, не борзейте! Мы обговоренное сделали, отправляйте сейчас же в Нью-Йорк! Мне завтра на работу в газету.
На что наниматели говорят: хочешь вылететь из своей паршивой газетёнки? Сделаем выкинштейн, нам тебя как два пальца об асфальт уволить. Сиди и не вякай! Остальным полицией начали угрожать: будете бузить – заложим в иммиграционную службу и отправят по этапу домой.
Юра Гуреев тоже в полный голос возмущается, в дверь административного корпуса пинает (работодатели предусмотрительно закрылись) с требованием: вывозите сейчас же!
Случай с машиной не научил держать язык за зубами. И все нелегалы от голода и холода озверели, наплевать стало на угрозы. Хором требуют справедливости. Сглаживая конфликт, работодатели привезли гамбургеры с кока-колой. В момент бригада уничтожила подачку, да что там те гамбургеры – червяка заморить. Снова гастарбайтеры начали бузотёрить – даёшь Нью-Йорк.
Ортодоксы уже не прочь отделаться от нервных гастарбайтеров, самим надоела такая ночка, не шабат, а что попало! Но не могут решить, кому закон религиозный нарушить, садиться за руль и везти бузотёров в Нью-Йорк.
Наконец, посадили бригаду в школьный – тупоносого фасона, жёлтого цвета – автобус…
Заплатили за работу бригаде копейки. Компенсировали тем самым испорченный праздник. Бригада не решилась возмущаться при расчёте, только бы вывезли из этих дебрей. Ехали в Пенсильванские края с розовыми мечтами: туда три часа, обратно столько же. По правилам, если расстояние до рабочего места большое, время на дорогу в одну сторону по тарифу оплачивается. И семь часов пахоты. В сумме десять часов должны оплатить. Мечтали – веселились, при расчёте – прослезились. Вместо обещанных восьми долларов в час, получилось пять с половиной.
