Сергей Николаевич ПРОКОПЬЕВ
Икона для президента
Схимонахиня Феодора
Девяносто пятый год, я с младшим сыном полетела в паломническую поездку в Израиль. Через Москву.
Паша никогда в столице не был, сделали остановку. Быть в Москве и не посмотреть Красную площадь? Погуляли, перекрестились на храм Василия Блаженного. Как же в ГУМ не зайти, советскую молодость не вспомнить. На первом этаже стоят монахини, человек пять, на шее ящички для пожертвований. Одна явно пенсионного возраста, другие – моложе.
Монашеская одежда виделась тогда пропуском в Царствие Небесное. Перед монахами-мужчинами благоговела, вдвойне почитала монахинь. Мужчина есть мужчина, он по своей сути свободнее, а женщине оторвать себя от мира, уйти бесповоротно – это какой небывалый подвиг. Подошла к монахиням, положила пожертвование. Не поскупилась, весомую купюру опустила в прорезь ящичка. Пожилая монахиня поблагодарила, певучим голосом пожелала Божьей милости. Настолько искренне и сердечно… Не дежурно: ты снизошла до нас, мы в ответ головой кивнули, пару слов сказали. Так желают добра самым близким, кого любят, кто дорог… Я положила еще одну купюру, тоже не копеечную… Монахиня заговорила со мной. Я поделилась с ней планами: вот еду с младшим сынком в Израиль по святым местам, столько мечтала увидеть землю, по которой ходил Спаситель, наконец удалось… Она сняла с руки четки, благословила ими. И где-то в разговоре попросила телефон и адрес. Я продиктовала, стоящая рядом монахиня записала.
Прошло с год, вдруг звонок, трубка представляется:
– Схимонахиня Феодора, помните ГУМ?
Попросила помочь монастырю.
Через полмесяца матушка снова звонит, поблагодарила за перевод и выразила желание приехать в Омск. Не скажу, что сходу была готова к такому повороту событий, да раз у человека есть надобность совершить поездку по делам церкви, почему не помочь… Дело во славу Божию. Материально мы жили основательно, покупка билетов на поезд от Москвы и обратно семейному бюджету ощутимого урона не нанесёт. Предварительно попросила благословения у владыки Феодосия. Мало ли что, не подружка в гости собралась, а монахиня – обвинит в самочинности… В немилость к нему лучше было не попадать…
Возможно, благословение владыки спасло мне жизнь. Он еще сказал:
– Если что, познакомишь меня с ней.
Не категорично «познакомь». Как бы на мое усмотрение. Не стала знакомить. Вскоре снова звонок от матушки, на этот раз спросила, можно приехать вдвоем с еще одной монахиней и на самолете. Я отказала – это было для меня дорого. Кольнуло первое сомнение. По моему разумению, самолет – не совсем по-монашески аскетично.
Поделилась насторожившей информацией со знакомой. Та работала в милиции, мозги до последней клетки на криминал повернуты, как накинулась на меня:
Ну ты, подруга, простофиля! Головой своей думай, прежде чем незнакомым двери открывать – заходите, люди добрые, берите че хотите! Она прекрасно поняла: деньги у тебя водятся, значит, что? Есть чем поживиться… Знаешь, сколько «народных артистов» бродит по стране, в любого переоденутся, хоть в папу Римского и навешают такой густой лапши… Запустишь ее к себе, она ночью, пока вы будете дрыхнуть, откроет сообщникам дверь, обнесут квартиру, а вас придушат. Сама подумай, зачем свидетели им?
Это я понимала, что свидетели в такой ситуации ни к чему. Из квартиры было что нести. Вспомнила, как знакомого батюшку обворовали. Только-только церковь в селе построил, к нему зашел под вечер шагающий монах. Бедный, несчастный – переночевать негде. Разжалобил батюшку, тот пустил. «Шагающий» все утащил из алтаря. Вместе с ним под покровом ночи «ушагали» евхаристический набор, дарохранительница, напрестольный крест. Вещи дорогие, батюшка с трудом наскреб нужную сумму (какие там деньги в сельском приходе?), ухарь обчистил, только что свечи не взял… Это раньше церковные воры презирались даже в своей среде, обирать храмы было последним делом, нынешние нравы опустились ниже некуда…
Заметалась я: как быть с гостьей? Муж тоже не выразил никакого удовольствия от перспективы видеть в своей квартире какую-то монахиню.
Матушка снова позвонила, я сказала, что могу принять её одну с оплатой проезда в плацкартном вагоне.
Встретила матушку на вокзале и слукавила, мол, извините, такая ситуация возникла, муж ни с того ни с сего ремонт затеял, дома поселить не могу, в гостинице. Подруга-милиционер, спасибо ей, подсказала снять недорогую гостиницу. Так и сделала. Матушка не выразила никаких отрицательных эмоций – гостиница так гостиница.
В первый день поговорили, матушка вручила несколько книг по православию, и пачку листков: молитвы, песни (от руки переписанные), старинные канты, их пели в древности монахи в монастырях. Я прижала к груди эти драгоценные подарки:
– Спасибо, матушка, спасибо!
Только года через четыре-пять церковные лавки начнут наполняться книгами, а тогда мы испытывали страшный голод. Акафисты, молитвы переписывали друг у друга, по возможности копировали на ксероксах. Вернувшись домой, начала перебирать матушкины листки и наткнулась на Киприанову молитву. Что уж меня привлекло к ней? Не знаю. Дернуло тут же читать. Не остановило, что длинная. Перед этим взглянула на себя в зеркало – непорядок, бросила в кастрюльку пластмассовые термобигуди… Волосы у меня хорошие, носила шапку кудрей. Как такую красоту закрывать? Платочек если и повязывала, только в церковь. Матушка Феодора укорила:
– Ничего себе, как ты ходишь! Будешь в преисподней из кипящего котла волосы, что остригаешь, голыми руками доставать.
Тут она положительно на меня повлияла, заставила задуматься…
Духовная сила в ней, безусловно, была… К Богородице обращалась как к бесконечно родному человеку… Так говорят о горячо любимой маме, зная, она поймет, поможет, не оставит один на один с твоей скорбью. Матушка начинала говорить о Богородице, и в мое сердце входила уверенность – вот Она рядом, слышит каждое моё слово… В моей жизни матушка Феодора была первой женщиной с живой верой, с большим духовным опытом… Вокруг меня такие же новоначальные, как я, она с Богом всю жизнь… Двадцать лет странствовала…
Я долго не могла избавиться от душевной боли – столько абортов сделала. Осознала грех, покаялась на исповеди, все равно гнетет мысль – этого мало. Томила безысходность: не исправить совершенное, не облегчить участь зачатых и не рождённых младенцев. Матушка привезла молитвенное правило, о существовании которого я и не знала. Позже в книгах появилось, тогда только по рукам ходило. Начала читать, молиться с поклонами, просить Господа покрестить убиенных моих чад. Боль утихла, стало легче на душе.
В тот первый день пришла от матушки, кастрюльку с бигуди поставила на газ, сама пошла в дальнюю комнату, села на край кровати и принялась читать Киприанову молитву… И отключилась. Полностью. Очнулась, а у меня состояние смерти. Вокруг тяжелая темнота. Кромешная. Лежу навзничь (когда успела лечь?), бумажка с молитвой в руках. Такое ощущения – меня взяли и выключили, а потом включили… Не могла я уснуть сидя… И задыхаюсь. Нащупала в темноте дверь на балкон, рванула на себя ручку, выскочила, воздух ртом хватаю, сердце бешено колотится, вот-вот вырвется из груди…
Как от восьми бигуди может быть столько копоти? Четырехкомнатная квартира закоптилась до самого последнего угла. Стою на балконе, прихожу в себя, слышу – звонок, звук откуда-то издалека идёт… Муж вернулся. Его бурную реакцию от увиденного на печатный язык не переведёшь! В квартире будто жгли полдня не меньше пионерский костер. Пришлось обои везде сдирать… Ремонт, о котором нафантазировала матушке, получила в самом реальном виде…
Позже встретила в книге – Киприанова молитва не православная, читать её нельзя.
Рассказала матушке Феодоре о случившемся со мной, так, мол, и так… Она молча выслушала, никак не прокомментировала…
Конечно, интерес у матушки ко мне был не в последнюю очередь финансовый. Не один раз хорошие переводы ей на строительство монастыря отправляла. Да и в Омске она неплохо собрала. Может, надеялась на большее… У меня полгорода друзей и знакомых, ещё до приезда матушки сообщила всем: схимонахиня прибывает, редкая молитвенница. Кому-то очень понравилась встреча с ней, кто-то другого ожидал…
Несколько раз проскальзывала в её речах критика православия. Матушка будто проверяла меня, только я этой темы сторонилась, не поддерживала. Стала называть меня своим духовным чадом, себя – духовной матерью. Я не возражала, но через несколько дней стала я тяготиться её визитом. По телефону разговор был – приедет дней на пять-шесть, пробыла две недели. Под конец сказала, раз я её духовная дочь, то не следует исповедаться и причащаться у местных батюшек, надо приезжать к ней в Москву, есть старец, духовник их будущего монастыря. Меня неприятно удивило «не надо причащаться у местных батюшек», но промолчала, будто приняла приглашение, как информацию для размышления. Про старца матушка говорила, что он – провидец и целитель. В молодости, когда ещё был далек от церкви, его способностями заинтересовались органы и привлекли к работе. Создавалось впечатление, матушка, хотя и осторожно, старается меня себе подчинить.
Почувствовала огромное облегчение, посадив её в поезд.
После той встречи состоялся у нас с матушкой Феодорой всего один телефонный разговор, на этом связь прервалась. Проходит пятнадцать лет. Возвращаюсь вечером домой, сын сообщает, что звонила схимонахиня, оставила телефон. Я позвонила. Матушка заговорила всё тем же светлым, проникающим в сердце голосом, сказала, что страшно соскучилась… Конечно, опять собирала деньги… Нет, не осуждаю… Это вечная проблема церковных подвижников, занятых строительством, сама неоднократно собирала, как называю «небесную сберкассу», на строительство, ремонты… Собирают от сельских церквушек до афонских монастырей. Матушка сообщила, что она уже схиигуменья, обитель, о которой давно мечтала, основали в Подмосковье. Сейчас строят еще одну церковь. Пригласила к себе. Я искренне обрадовалась. Не обычной паломницей поехать, а посмотреть изнутри женскую монашескую обитель. Можно неделями жить (и жила) в монастыре и ровным счетом ничего не узнать, не увидеть, что скрыто от глаз постороннего, а в сердцевину никто не пустит. Я уже мечтала о монашестве, хотелось узнать как можно больше. Романтики розовой не было, где благодать, там и скорби, там бесы колотят со страшной силой. У матушки предоставлялась возможность войти и посмотреть не с парадного крыльца.
Привлекла подругу. Та загорелась: конечно-конечно…
По-хорошему, без благословения владыки ехать нельзя. Поразмыслили и пришли к выводу – нет, не благословит. Врать ему не будешь, однако стоит честно открыть цели поездки – едем изучать опыт – откажет, дескать, что у нас своих монастырей нет. Свои-то есть, да в том-то и дело, что внутренняя их жизнь сокрыта… Надумали мы по-партизански провернуть операцию. Никому ничего не говоря, на недельку сорваться…
На том и порешили. Матушка дала адрес монастыря, рассказала, как добраться. Подруга полезла в Интернет поинтересоваться, что пишут о новой обители… Нашла. После чего мы резко передумали ехать за опытом – монастырь оказался раскольничий…
И все же, считаю, не случайно в ГУМе шагнула к монахиням… Тоже было промыслительно…
Где розы, там и шипы
Случилось это перед праздником Введения во храм Пресвятой Богородицы. У меня осталась неделя от отпуска, я себе устроила паломническую поездку в Ярославль. Запланировала обязательно поклониться мощам святителя Игнатия Брянчанинова. Почему-то была уверена, обитель, где они покоятся, недалеко от Ярославля. Отправилась туда во второй половине дня с намерением отстоять вечернюю службу и вернуться в Ярославль. Смеркаться начало ещё когда ехала в автобусе, от остановки до монастыря два километра, пока шла совсем стемнело. Высоченные стены обители, кромешная тьма вокруг, я почувствовала себя настолько одинокой, заброшенной и беспомощной, что стала отчаянно стучаться в калитку ворот. А получилось истинно по пословице «Ломиться в открытую дверь». Было не заперто.
Вечерняя служба уже началась. Я первым делом отправилась к свечному ящику. С пустыми руками в паломничества не езжу, заказала на приличную сумму требы (от себя и многочисленных знакомых) и спросила у монахини на свечном ящике о свободных местах в гостинице для паломников. Думать не хотелось, что придётся идти на автобусную остановку в незнакомой местности по ночи. Монахиня обнадёжила возможностью ночлега в обители и посоветовала после службы обратиться к гостиничной матушке. Показала ее:
– Вон у киота стоит.
Душа моя успокоилась и вознеслась. Праздничная служба, храм богато убран, у монахинь голоса нежные, чистые, душа пела вместе с хором и таяла от любви и умиления. Райские минуты пережила в тот вечер. Ни я никого не знаю, ни меня… Ничто не отвлекает. Ангелами поют сестры-хористки…
В таком благостном состоянии подошла к гостиничной монахине. Хотя служба ещё не закончилась, но я побоялась, вдруг уйдет куда-нибудь… Высокая, молодая, с красивым лицом она на мою просьбу о ночлеге ответила с нескрываемой неприязнью:
– Зачем вам это нужно?
Я залепетала, что завтра служба начинается рано, не успею приехать из города, а сегодня боязно одной возвращаться по ночи. Она бросила, что ранняя служба только для монахинь, и отвернулась – разговор окончен.
Служба продолжалась, а я стояла и плакала. Ладно бы на мою просьбу прозвучало, что мест нет, всё занято, я бы отошла с молитвой и надеждой на Божию помощь. От резкого тона, граничащего с враждебностью, сердце заболело от обиды… Повернулась идти из храма и столкнулась с приветливой монахиней со свечного ящика, та спросила, нашла ли я гостиничную, а увидев мои слезы, все поняла и твердо сказала:
– Подождите-подождите.
Ушла, быстро вернулась и радостно сообщила, что настоятельница благословила меня ночевать в монастыре.
А я упрямо решила: выгнали, так выгнали. Как тот ребенок – пусть мне будет хуже. Развернулась и пошла из храма на остановку. Была почти у ворот обители, когда догнала всё та же монахиня, несущая послушание у свечного ящика. Она отчитала:
– Нехорошо уходить из монастыря, если есть благословение настоятельницы.
Я отправилась к гостинице. Минут через пять появилась гостиничная – стремительная, с по-балетному прямой спиной, за ней семенила старушка. В гостинице никого не было. Старушка, я да ещё одна женщина. Поселили нас в одной комнате. Женщина заявила, что в пять утра начнёт читать правило и включит свет. Так она и сделала, а могла бы спокойно читать в коридоре, где всю ночь горела лампочка. Что тут скажешь?
Старушка всю ночь бегала мимо моей кровати, почему-то топая валенками. Оказывается, тоже попросилась переночевать. Ей посоветовали сначала поужинать. Она отправилась в трапезную и только принялась за скромный ужин, как со словами:
– Вы что сюда есть приехали? – вошла гостиничная.
Старушка расстроилась до спазмов в желудке, всю ночь пробегала в туалет, и не смогла стоять на утренней службе. Приехала издалека причаститься, да так и уехала ни с чем.
Такой урок преподнес мне Игнатий Брянчанинов: где розы, там и шипы.
Шла после утренней службы на остановку, округа блистала тонким пушистым покровом снега, совсем недавно укрыл он землю, спрятал осеннюю черноту, шагала посреди белого поля и думала, если сподобит меня Господь Бог принять когда-нибудь монашеский постриг, то пусть в нашем монастыре гостиничная будет самая сердечная и доброжелательная монахиня.
Увидел кусок золота…
Сколько помню свое детство – жили в бедности. Моей первой кроваткой служило оцинкованное корыто. Это, само собой, не запечатлела моя память – знаю по рассказам. Настелют сена – вот и перина для дитяти, спи, вес набирай. Понадобится маме или бабушке постирать белье, достанут меня из корыта, сено вытряхнут. Росла я, вдыхая душистый аромат трав Башкирии, крепким и здоровым ребенком. А что бедность? Очень может быть, не познай в детстве-молодости нужду, была бы совсем другим человеком… Как тут Бога не благодарить!
Бабушка учила: «Увидишь кусок золота на земле – не поднимай, не к добру оно». Была она коммунисткой, и не рядовой – сельсоветом командовала. Ни золота, ничего другого не поднимала на коммунистической дороге в светлое будущее, бывало, и валенок не на что купить, ходила зимой в калошах на толстые шерстяные носки надетых. Троих детей без мужа подняла, два сына на войне погибли. Жила с дочерью, моей мамой, и со мной, когда я появилась.
В Уфе квартирка у нас была мизерная. Я на раскладушке спала, кровать поставить некуда. Да кто бы только знал, как мы радовались, переселившись на эту жилплощадь! Не у родственников ютится, не в коммуналке – у себя!
Когда приехали в Уфу, жили в полуподвале у двоюродной маминой сестры. Их пятеро и нас трое. Кто бы сейчас кого вот так принял? Нынче мы стали эгоистами. А тогда полтора года всем скопом в полуподвале. И ничего. Мирно, сердечно. Мама устроилась на фабрику бухгалтером. От фабрики в брусчатом доме на четыре хозяина дали ей квартирку. Ещё и огород – одна соточка. Клочок этой земли кормил нас – на зиму бочку огурцов засолим, бочку помидоров, жить можно. В Башкирии летом суш постоит, потом дня на три дождь зарядит, а после него жаркое солнце – все прёт из земли.
Когда переезжали в новый дом, в грузовик покидали вещи, собрались отъезжать, смотрим, котенок мяукает, подобрали – надо в квартиру кошку первой запустить. Так у нас появилась Муся.
Приехали в дом, строители только-только перед нами ушли, ещё пакля торчала из стен. Бабушка с мамой не спали всю ночь: не могли поверить – наше собственное жилье. Дом на окраине Уфы, впритык деревня, я туда в школу ходила. Недалеко от нас в одну сторону был огромный общественный сад, в другую – конфетная фабрика, оттуда всегда шел карамельный запах. Вкусный! Ребята однажды полезли в сад яблоки воровать, меня поставили на вассаре – на стреме. Стояла и тряслась. Яблоко дали за работу – не смогла съесть. Не прижилось воровство ко мне. Больше в набегах не участвовала. Ни украсть, ни покараулить – это про меня.
Рядом с бабушкиной кроватью стоял сундучок. Как я любила школьницей, забравшись на него с ногами, слушать бабушку. На дне сундука лежал видавший виды ридикюль, предмет особого почитания в доме, случись пожар, его бы из вещей первым делом выносили. Он играл роль семейного банка, в котором хранились самые ценные вещи: документы, семейные деньги и фотографии. Что касается такой ценности как деньги, они в бабушкиных «закромах» никогда не задерживались, вечно не хватало. Тут гореть было нечему. У мамы и бабушки был жесткий жизненный принцип – никогда ни у кого не занимать. Его не восприняла от них. Если установку «кусок золота увидишь на земле – не поднимай…» впитала намертво, то одалживала всю жизнь легко и запросто. Вовремя отдать – это обязательно, только и попросить язык легко поворачивался. Это к слову. В ридикюле меня страшно интересовали фотографии. Снимки тридцатых, сороковых годов. Дядя Родимир (погиб под Смоленском) стоит в форме летчика на фоне какого-то дома, мама в девчонках, бабушка со вторым сыном, Михаилом – плечистый, красивый парень… Было много (для меня казавшихся страшно древними) дореволюционных фотографий. Давно умершие прабабушки, прадедушки… Я теребила бабушку: расскажи. Не всегда она сразу соглашалась:
– Я тебе тысячу раз рассказывала!
Да мне было снова и снова интересно. Она могла кого-то сходу не вспомнить или перепутать, я ей подсказывала. С фотографиями в руках бабушка пускалась в волнующие меня воспоминания о своей жизни.
Своему появлению на свет, как ни рассуждай, я обязана шутке помещиков. Не повеселись в девятнадцатом веке два представителя этого сословия, не было бы данного рассказа. Что уж им в голову взбрело пошутить таким образом – от скуки ли деревенской или по другой причине? Женщины нашего рода (в том числе и я) отличаются высоким ростом, статью, широкой костью. По словам моей любимой бабушки Лены, её бабушка, а моя прапрабабушка Елизавета была девушкой заметной: лицом хороша и габаритная – гренадер женского рода. Время подневольное, помещик, которому прапрабабушка принадлежала, сидел летним вечером на террасе со своим соседом. За чаем ли время коротали, а может, что покрепче подавали из погребов, никто доподлинно не скажет за давностью лет. В прохладе вечера помещики разговоры разговаривают, напитки для связки слов употребляют, а моя прапрабабушка Елизавета по двору идёт. Большая, сильная. Хозяин и говорит: «Видишь, какая могучая выросла, целая история мужа подобрать». Собеседник, секунды не раздумывая, предлагает вариант по разрешению затруднений с замужеством: «А есть у меня кандидатура под данный размер!» Никто, конечно, тот разговор в рукопись не стенографировал, за достоверность нельзя ручаться, но суть заключается в том, что «под данный размер» шутки ради был предложен парень ростом метр с кепкой в прыжке. Дело крепостное, не тот случай ерепениться «буду – не буду», на распоряжение барина не рубанешь сплеча: с таким под венец ни за что! Обвенчали.
Кровей во мне каких только не намешано. Прапрабабушка Елизавета – полька. Кто её муж, мой прапрадедушка – не знаю, семейное предание даже имя не сохранило. Единственная информация, которая задержалась в моей голове – от неравного (если брать в расчет рост супругов) брака родилась моя прабабушка Анна. Тоже, говорят, до последних своих дней высокая и большая. Прабабушка вышла замуж за украинца Петра Савейко, и родилась моя бабушка Лена. Душа прадедушки Петра не лежала к крестьянскому труду. Совсем не значит, что он отъявленным лодырем круглый год на печи возлежал. Любил лес, охоту, а ещё был озабочен просвещением односельчан – открыл школу в своем доме. Сам грамотный и о других думал. Я, когда занималась воскресными школами для детей и взрослых, получается, по его просветительским стопам шла. Прадед учил читать-писать, я основы духовного просвещения по мере сил закладывала.
Прадед Пётр первым из нашего рода в Сибирь попал. В отличие от меня – корни не пустил. Его отправили из Гомельской губернии на разведку. Односельчане хотели переселиться на вольные сибирские земли. Да разведчику Сибирь не понравилась, тогда как Башкирия приглянулась. Подозреваю, потому, что леса для охоты богатые. Ну и земля нетронутая, башкиры, как и прадед, земледелием не занимались. Другой плюс для переселения – дорога короче, чем в Сибирь из Белоруссии ехать. С подачи прадеда оказались переселенцы в деревне Белорус-Александровка.
Тут-то и подмешалась к польско-украинской крови белорусская – бабушка вышла замуж за белоруса Василия Мороза. Как она рассказывала, Василий был мужчина сильный, добродушный. Наверное, наивный. По его инициативе, стремясь к новой справедливой и радостной жизни, вместе с бабушкой они вступили в коммунистическую партию. В результате пламенного увлечения родителями интернациональными идеями марксизма-ленинизма моя мама получила по рождению германское имя – Гертруда. Не оттого, что дедушка раболепно преклонялся перед немцами, просто он расшифровал имя, как герой труда. Брата мамы, ставшего впоследствии летчиком, назвали Родимир. Значит – родина и мир. Время героическое, следовательно, имя должно соответствовать.
Так в деревне среди Марий, Надежд и Евдокий появилась Гертруда. Имя свое мама не любила всю жизнь. За год до семидесятилетия покрестилась и стала Галиной. Но быть героем труда пришлось, чтобы выжить. Правда, сокровищ не снискала. Только когда я окончила техникум и стала зарабатывать, им с бабушкой стало легче.
Дед тяготел не только к коммунизму, но и к лесу – работал лесником. Кстати, из партии в конце концов вышел. Совершил серьёзный по тем времена проступок – положил партбилет на стол: вычеркивайте! Умер тем не менее своей смертью и очень рано.
Так что дедушку я не знаю. Даже фото нет. Сама себе нарисовала его образ. Я уже достигла тех лет, когда бессонные ночи не удивляют, бывает, лежу, одно вспомнишь, другое, и вдруг увижу ту картину. Родилась она из рассказов бабушки. Дед с утра объезжал на лыжах свой участок. Ближе к вечеру вышел из лесу. Лес на горе, а деревня далеко внизу. Начало марта, снег настом затвердел, сверкающим полем до деревенских огородов сбегает. Деду всего-то тридцать семь лет. Бабушка рассказывала, жили они дружно, дед слова худого не скажет. «Жалел меня, – вздыхала. – Всегда старался помочь. Тяжелое не давал делать». Наверное, деда на горе переполняла радость от красоты дня – солнце скатывается к горизонту, горящий в его лучах снег. А внизу из трубы родного дома дымок поднимается – жена Елена у печки хлопочет, его ждёт… Распахнул полушубок крыльями и полетел, едва касаясь лыжами наста. Наверное, перед этим взмок, в лесу снег рыхлый, тяжело по такому идти. Сколько он спускался с горы, какие-то минуты, но хватило застудиться. Обдало холодным ветром. Сразу не придал значение и заболел скоротечной чахоткой, через год умер.
Осталась бабушка с тремя детьми. Мама – младшая. Дядья служили в авиации, ну а в войну самолет дяди Родимира сбили под Смоленском, а дядя Миша был авиатехником, погиб в Польше.
Отца своего не знаю, разошлись с мамой, мне и года не было. По его линии знакома только с дядей Сашей. Были они из сельской интеллигенции. Дедушка по отцу преподавал в мужской гимназии. Не хочу папу осуждать, да какой-то он не такой. Дядя Саша рассказывал, однажды приехал и просит мой адрес, дескать, съезжу к дочери. Мне в ту пору было уже двадцать пять. Двадцать четыре года, как покинул папа семью, ни одной копейкой не помог чаду, вдруг возжаждал прижать его к груди. Дядя Саша адрес мой не дал. Так и выросла, папы не зная. Замуж мама больше не вышла. Мужчин в нашем доме никогда не было. Мама, бабушка, я и кошка – тоже женского рода. Одна Муся жила гармоничной жизнью. У нее были кавалеры, регулярно приносила котят, славные всегда, пушистые…
Бабушка в Бога не верила, никогда ничего про веру не говорила, ни хорошего, ни плохого. Мама над верующими подсмеивалась. Покреститься я её уговорила, согласилась за год до смерти. Один раз исповедалась, причастилась. Один раз пособоровалась.
Когда батюшка старец Николай Гурьянов, напутствуя паломников (в том числе и меня), приехавших к нему на остров Залит, просил обязательно соблюдать заповедь: «Чти отца своего и матерь…», – мое сердце не обдало жаром, дескать, поздно, тут я чиста, этот долг перед мамой и бабушкой выполнила. Можно было, наверное, и лучше, да, слава Богу, хватило ума, не хуже…
