Сергей Кисин
Генерал Деникин. За Россию, Единую и Неделимую

Понятно, что сменить командование Добрармии было утопией, но разрешение на формирование «Астраханской армии» в районе станицы Великокняжеской (Сальский округ), где компактно проживали донские калмыки, Краснов дал. С удовольствием отметив, что армия обязывалась воевать под почти «деникинскими» лозунгами «За веру, царя и Отечество» и «Великая, Единая и Неделимая Россия». За «веру» было особо актуально для буддистов калмыков.

Однако немецких денег Тундутову хватило лишь на то, чтобы к середине июля сформировать один Астраханский казачий дивизион (200 сабель), который Краснов сразу же причислил к Задонскому отряду полковника Быкадорова. Причём, по признанию самого Краснова, «калмыки были босы и оборваны, сидели на двухлетках и трехлетках, большинство не имели сёдел и оружия». К концу лета на базе дивизиона удалось сколотить бригаду в составе 1-го казачьего, 2-го и 3-го калмыцких полков. В конце сентября её переформировали в Астраханский корпус, но уже под командованием генерал-лейтенанта Александра Павлова (не казак, потомственный дворянин Волынской губернии). Там же оказался и первый командир 1-й Сводно-офицерской роты, любимец юнкеров штабс-капитан Василий Парфёнов, не ужившийся в Добрармии.

С капитуляцией Германии прекратился денежный поток и был упразднён сам корпус, включённый в состав Добрармии. Само собой, Тундутову, которого терпеть не мог Деникин, там места не нашлось. По утверждению самого генерала, нойон получил 20 тысяч рублей отступного за лишение его атаманского звания и занялся политическими интригами против своих многочисленных конкурентов. «Чтобы положить конец всем этим выступлениям, волновавшим степь и вызывавшим дезертирство из калмыцких полков, в октябре 1919 года я приказал выслать Тундутова и двух его сподвижников из пределов Северного Кавказа (после падения Юга Тундутов в качестве „светского и духовного главы калмыцкого народа“ мистифицировал Константинополь и Будапешт, окончив свою карьеру переходом в советскую Россию)».

Таким же мёртворождённым оказался ещё один германский проект формирования на севере Дона так называемого Саратовского корпуса из крестьян одноимённой губернии для действий на Царицынском направлении, куда не удалось заманить Деникина. Из мужиков-лапотников на переданные гетманом немецкие деньги (всего донцы получили около 76 миллионов рублей) удалось сколотить незначительные по численности 42-й Якутский и 187-й Аварский пехотные полки (в Аварском в своё время служил штаб-трубачём знаменитый Василий Агапкин, автор бессмертного «Прощания славянки»), эскадрон лейб-гвардии её императорского величества полка ротмистра Сергея Длусского, Технический батальон и ещё несколько мелких подразделений с громкими «императорскими» именами, но малобоеспособные как по боевому духу, так и по идеологии. В результате «корпус» понёс большие потери (главным образом от дезертирства), пока его не переформировали в отдельную бригаду уже в составе армии Деникина. Но фельдмаршал Эйхгорн этого уже не увидел – 30 июля 1918 года в Киеве он вместе с адъютантом был разорван бомбой левого эсера с многозначительной фамилией – Борис Донской.

Тем не менее Краснов попытался свести все эти пронемецкие подразделения воедино, подчинив Воронежский, Астраханский и Саратовский корпуса Особой Южной армии, во главе которой он поставил престарелого генерала от артиллерии Николая Иванова, столь бездарно провалившего поход на Петроград в феврале 1917 года. За 9 месяцев до того, как аналогичный поход провалил и сам Краснов.

Интересно, что сам атаман считал командующего Астраханской армией князя Тундутова «пустым и недалёким человеком, готовым на всяческую интригу, и очень плохим организатором»; Южной армии – генерала Иванова человеком с «несколько расстроенными умственными способностями»; Саратовского корпуса Генерального штаба полковника Виктора Манакина человеком «без ориентаций». Понятно, что с таким командованием ожидать выдающихся военных успехов было неловко.

Однако, пока немцы ещё оккупировали Украину и часть Донской области, положение было относительно терпимым. Части Краснова держали фронт, даже не пытаясь выходить за его границы, несмотря на объявленный атаманом в ходе своего выступления в ноябре 1918 года в Таганроге «поход на Москву». Южная армия с переменным успехом билась с красными отрядами на Воронежском, Саратовском, Балашовском, Царицынском направлениях, неимоверно растянув фронт для небольшой донской армии. К началу ноября в её составе при 3 тысячах реальных штыков на фронте в тылу числились более 40 штабов, управлений и учреждений, в которых кормились около 20 тысяч человек. Атаман всячески препятствовал попыткам гвардейских офицеров перебраться в Добрармию, правдами и неправдами пытаясь оставить их у себя. Те же, указывая на «пронемецкость» донских подразделений, правдами и неправдами уходили к Деникину.

Но как только после «второй битвы на Марне» (июль— август 1918 года) и последующим началом так называемого «стодневного наступления» Антанты в Пикардии и Фландрии фронт на Западе рухнул, кайзер отрёкся от престола, и немцы вынуждены были начать отвод своих войск в метрополию, положение резко изменилось. «Золотой дождь» из Берлина иссяк, и с таким трудом сколоченные корпуса стали просто разбредаться по домам, оголяя тылы. На Украине восстал Петлюра (по тонкому замечанию кадетской прессы, «выкидыш русской революции, с которым недостойно даже разговаривать»), соединившись с бывшим генеральным секретарём УНР Владимиром Винниченко, поднял ряд восстаний против Скоропадского, перекрыв ещё и поставки оружия.

Генерал Марков в приватном разговоре говорил своим подчинённым: «Как офицер Великой Русской Армии и патриот, я не представляю для себя возможным служить в „Крымской“ или „Всевеликой“ республике, которые мало того что своими идеями стремятся к расчленению России, но считают допустимым вступать в соглашение и находиться под покровительством страны, фактически принимавшей главное участие в разрушении нашей Родины. Что даст офицерам, пошедшим на службу в какие-то Татарские, Астраханские или иные армии несуществующих государств? Хотите высших чинов? Пожалуйста!.. Но я как был произведён в генерал-лейтенанты законным русским Монархом, так и хочу остаться им»^[54].

Василий Шульгин в киевской газете «Россия» обращался к командованию Астраханской и Южной армий с уверением в том, что «Ваша тяжкая жертва была принесена напрасно», призывая «соединиться с людьми, которые, как и вы, любят Россию, но которые шли к её спасению другими путями»^[55].

Ждать долго не пришлось, ибо большая часть офицеров этих армий после ухода немцев и разложения Донского фронта в скором времени перешла в подчинение командования Добрармии.

Германский сапог оказался слишком тесен, чтобы вместить в себя всё многообразие политических баталий юга России и Украины. Германизация Дона а-ля атаман Краснов провалилась. Подавляющее большинство донского казачества германофильство атамана не поддерживало. Его пафосная риторика о том, что «дружба, спаянная кровью, пролитой на общих полях сражений воинственными народами германцев и казаков, станет могучей силой для борьбы со всеми нашими врагами», вызвала недоумение в самых широких рядах казачества, четыре последних года проливавшего кровь как раз в битвах с тевтонами. На самом Кругу против атамана высказался уже не только Богаевский, но и его председатель – авторитетный кадет Василий Харламов, депутат всех царских Дум. Обидевшийся Краснов на Кругу даже попытался отказаться от власти, так метнув на стол пернач, что расколол столешницу. Тут же вмешались благодетели немцы, срочно приславшие майора Кохенхаузена в поддержку атамана. Краснова оставили на второй срок (вторым кандидатом был Богаевский), но уже было ясно, что «вотума доверия» среди донцов ему не видать. Лучшим показателем этого стало эмигрантское противостояние между Красновым и Богаевским, когда первый требовал от Врангеля вернуть ему пернач. Сначала сам барон не поддержал генерала, затем «Объединённый совет Дона, Кубани и Терека» отверг монархические идеи Краснова, а затем и сами казаки «проголосовали ногами» – сформированные в эмиграции казачьи станицы (десятки тысяч человек) в полном составе отказались подчиняться германофилу. Это уже было закономерным итогом ношения им «германских сапог».

А в начале ноября 1918 года пока ещё атаман Краснов, имея хотя бы относительно организованную вооружённую силу и надеясь стать главным деятелем Белой России (адмирал Колчак произвёл переворот в Омске лишь 18 ноября), готовился примерить сапог французский или английский. Но у Антанты было другое мнение. Его прогерманские эскапады не забылись, и делать ставку на Краснова ни в Париже, ни в Лондоне уже не желали.

Кубанский транзит

Во время «германского периода» истории Юга России командующий Добровольческой армией параллельно военным и политическим решал ряд важных для него личных и этических проблем. В первую очередь генерала Деникина волновала судьба супруги, оставленной в Ростове. Зная, какие повальные обыски, аресты и экзекуции были в городе среди «буржуев» и «кадетов», от большевиков можно было ожидать чего угодно. Но в непредсказуемом походе опасность вырастала многократно, и опасаться за судьбу супруги легче было пусть в далёком, но всё же мирном городе.

Чужие люди оказались лучше многих «своих» и не выдали красным тех, кто находится в их доме, а фамилия Ксении Чиж мало что говорила малограмотным красногвардейцам, белогвардейских газет не читавшим.

Когда отряд полковника Дроздовского последовательно выбил противника сначала из Ростова, а затем из Новочеркасска, Ксения перебралась в столицу казачества, которая казалась ей надёжнее пролетарского города на Дону. Вполне вероятно, что ей наскучили домогательства одного местного студента-армянина Донского университета, увлёкшегося ей настолько, что даже предложившего стать его женой.

Сняв скромную меблированную комнату в Новочеркасске, госпожа Чиж-Деникина скромно ожидала возвращения добровольцев, себя по-прежнему никак не афишируя.

Дождалась далёких от тыловой галантности офицеров-дроздовцев, которые, естественно, не опознали в юной «курсистке» супругу командующего, и поручик Борисов корректно попросил её сматывать удочки. Ибо перед очередным походом к генералу Деникину в Мечетинскую им было не до политеса и волокитства, а просто до хорошего и спокойного сна под человеческим кровом.

Сама Ксения так описала этот эпизод:

«– Как же это вы хотите выгонять из дома жену вашего командующего?

– Как так? – полюбопытствовал офицер.

– Да очень просто, потому что я жена генерала Деникина.

Последовал взрыв веселого смеха.

– Ну, барышня, если вы жена генерала Деникина, то я в таком случае – персидский шах! Пошутили, и довольно. А теперь поторапливайтесь, мы устали, не заставляйте нас ждать!»^[56]

И молодой особе, жившей под именем Ксения Чиж, не без труда удалось наконец доказать, к большому смущению офицеров, что она действительно жена командующего Добровольческой армией. Только предъявив тщательно припрятанное свидетельство венчавшего их священника.

Но лишь через восемь дней её нашёл в Новочеркасске сбившийся с ног от поисков в Ростове специально посланный командующим генерал Кисляков. Он передал ей письмо от 13 мая: «Думаю, Тебе уже известны подробности нашего похода, или о них расскажет Кисляков. Моя душа полна Тобой. Я сейчас не могу и не хочу связно описывать события. Жив. Здоров. Бодр. Сознаю крайнюю сложность обстановки, но вижу просветы. Борьба – до конца. Все мои мысли, желания, мечты – к Тебе, любимая, к Тебе, моя желанная»^[57].

С некоторых пор прописная «Т» в слове «тебе» стала для Деникина символом вдохновенной и нежной любви. Ужасы войны никак не повлияли и не очерствили безумную жажду человеческого тепла и душевной близости для боевого генерала.

Молодая семья воссоединилась, правда, всего на три недели. Дочь Марина (Деникин так надеялся, что будет сын Иван) должна была благодарить именно этот «медовый период» жизни своих родителей за свое появление на свет.

Тем не менее, если на семейном фронте было всё безоблачно, на служебном оставались проблемы взаимоотношений уже внутри высшего офицерства Добрармии, которые также ложились на плечи командующего.

Сложившиеся во время Ледяного похода отношения между людьми были неоднозначны, но терпимы. Прибывавшие в армию новые люди в самых высоких чинах далеко не всегда в них разбирались и уж тем более не всегда могли мириться с тем, что закалённый Гражданской войной первопоходник-поручик командует закалёнными Первой мировой полковниками. В Добрармии изначально и негласно образовалась каста тех, кто начал с Корниловым поход и проливал кровь ещё на подступах к Ростову и Новочеркасску. Их выдвигали в награду в первую очередь (ордена Деникин запретил, ибо в братоубийственной войне было постыдно награждать за кровь), в ущерб пришедшим позднее. Сами первопоходники также свысока относились к вновь прибывшим, считая, что те отсиживались в тылу, когда они малыми силами уже выступили на защиту России.

Не проще было и с высшим руководством. Отдавая должное полковнику Дроздовскому («Своим трудом, кипучей энергией и преданностью национальной идее Дроздовский создал прекрасный отряд из трех родов оружия и добровольно присоединил его к армии»), командующий всё же признавал его «крайнюю нервность и вспыльчивость», особенно в конфликтах с генералом Романовским, чьи действия тот неоднократно подвергал критике.

Сверкая пенсне, полковник-бессребреник обличал: «Мы достаточно хорошо знали Романовского: он был злым, ревнивым, самолюбивым, не останавливался ни перед чем, чтобы сохранить своё влияние и свою власть, и сметал со своей дороги всех тех, кого считал опасным для себя…»^[58]

Сам начальник штаба армии на фоне поражений часто был мишенью для острой критики со стороны добровольцев. Деникин писал о нём:

«Романовский был деятельным и талантливым помощником командующего армией, прямолинейным исполнителем его предначертаний и преданным другом. Другом, с которым я делил нравственную тяжесть правления и командования и те личные переживания, которые не выносятся из тайников души в толпу и на совещания. Он платил таким же отношением. Иногда – в формах трогательных и далеко не безопасных. „Иван Павлович имел всегда мужество, – говорит один из ближайших его сотрудников по штабу, – принимать на себя разрешение всех, даже самых неприятных вопросов, чтобы оградить от них своего начальника“»^[59].

Генерал Романовский был вообще слишком крупной величиной сам по себе и занимал слишком высокое положение, чтобы не стать объектом общественного внимания».

Это «внимание», как правило, выливалось в откровенную ненависть со стороны и монархистов, и националистов, и генштабистов, у каждого из готовых к нему были обоснованные претензии.

Тут уж сам Деникин (его самого считали «республиканцем»), называвший Романовского «Барклаем де Толли» добровольческого эпоса, каждый раз вступался за своего начальника штаба, не отдавая его на съедение до самого трагического конца в Константинополе. Он успокаивал того как мог: «Иван Павлович, вы близки ко мне. Известные группы стремятся очернить вас в глазах армии и моих. Им нужно устранить вас и поставить возле меня своего человека. Но этого никогда не будет»^[60].

Монархист полковник Кутепов обиделся за то, что командование не стало выдвигать лозунг «за царя», и подал рапорт об уходе. То же сделал и генерал Марков, надувшийся на неправильно, по его мнению, составленную штабом сводку о действиях его подразделения. Первого успокоил Деникин, второго – старый приятель Романовский. «Подчинявшиеся во время боевых операций всецело и безотказно моим распоряжениям, многие начальники с чрезвычайной неохотой подчинялись друг другу, когда обстановка требовала объединения групп. Сколько раз впоследствии приходилось мне командовать самому на частном фронте в ущерб общему ведению операции, придумывать искусственные комбинации или предоставлять самостоятельность двум-трем начальникам, связанным общей задачей. Приказ, конечно, был бы выполнен, но… неискренне, в несомненный ущерб делу», – писал командующий^[61].

Сам бывший главковерх Алексеев метался из стороны в сторону. То он уговаривал Деникина уводить армию на Волгу (письмо от 30 июня: «Углубление наше на Кубань может повести к гибели… Обстановка зовет нас на Волгу… Центр тяжести событий, решающих судьбы России, перемещается на восток. Мы не должны опоздать в выборе минуты для оставления Кубани и появления на главном театре»), то кардинально менял своё стратегическое мнение и соглашался с командующим (письмо от 31 июля: «Уничтожение большевиков на Кубани, обеспечение левого фланга общего стратегического фронта, сохранение за Россией тех богатств, которыми обладают Дон и Кубань, столь необходимых Германии для продолжения войны, являются составной единицей общей стратегической задачи на Восточном фронте, и Добровольческая армия уже в настоящую минуту выполняет существенную часть этой общей задачи»)^[62].

С другой стороны, воду мутили политические деятели. Окончательно запутавшиеся в политической ситуации кадеты во главе с Милюковым критиковали Добрармию за то, что та не идёт на сближение с немцами, которые вроде бы настроены против большевиков. Монархисты укоряли лидеров Белого движения в пренебрежении «идеей трона», предлагая даже провести в Добрармии «чистку». Совет монархического блока принял тактику «подхваливания» добровольцев, но «зато всемерно, всеми способами травить и дискредитировать руководителей армии». Националист Михаил Акацатов договорился до того, что утверждал, дескать, «для России и дела ее спасения опасны не большевики, а Добровольческая армия, пока во главе ее стоит Алексеев, а у последнего имеются такие сотрудники, как Шульгин…».

Лидер киевского монархического союза «Наша родина» граф Владимир Бобринский (депутат II–IV Государственных дум) даже признавался: «Я боюсь не левых, а крайних правых, которые, еще не победив, проявляют столько изуверской злобы и нетерпимости, что становится жутко и страшно…»^[63]

На самой Кубани, куда должна была идти Добрармия, гремели политические баталии. К схватками между «социалистическими» черноморцами и представлявшей их интересы Кубанской Раде, с одной стороны, и «правыми» офицерам-линейцам во главе с атаманом Филимоновым – с другой, добавлялись склоки внутри правого крыла.

Кубанская Рада требовала отозвать генерала Покровского, обвиняя его в «безотчетном израсходовании войсковых сумм». Деникин же признавал, что тот «был молод, малого чина и военного стажа и никому не известен. Но проявлял кипучую энергию, был смел, жесток, властолюбив и не очень считался с „моральными предрассудками“… Как бы то ни было, он сделал то, чего не сумели сделать более солидные и чиновные люди: собрал отряд, который один только представлял собой фактическую силу, способную бороться и бить большевиков». Врангель тоже считал Покровского сильной личностью, однако был более осторожен в оценках: «Незаурядного ума, выдающейся энергии, огромной силы воли и большого честолюбия, он в то же время был мало разборчив в средствах, склонен к авантюре»^[64].

Филимонов, пользуясь подавляющим большинством офицеров в Мечетинской, уже порывался разогнать Раду и правительство, а то и попросту отправить «расхитивших его власть» политических врагов «в штаб к Духонину». Почему Краснову можно установить диктатуру, а кубанскому атаману нельзя? Деникин еле удержал Филимонова от глупого шага, который попросту отправил бы обиженных кубанцев в объятия германцев.

Денег катастрофически не хватало даже на то, чтобы содержать ослабленную армию. Разосланные Алексеевым по Белой России эмиссары (в том числе и личный адъютант генерала ротмистр Шапрон дю Ларре, женившийся в скором времени на дочери Корнилова Наталье) пытались наскрести хоть что-то у толстосумов в Вологде, Ростове, подпольной Москве, Поволжье, у союзников. Обещали все – донской миллионер Николай Парамонов, Пётр Рябушинский, кадеты, монархисты. Но никто ничего не давал. Бывший главковерх воскликнул: «Ну что же, соберу все свои крохи, разделю их по-братски между добровольцами и распущу армию…»^[65]

По свидетельству Деникина, «после долгих мытарств для армии через „Национальный центр“ было получено генералом Алексеевым около 10 миллионов рублей, то есть полутора-двухмесячное ее содержание. Это была первая и единственная денежная помощь, оказанная союзниками Добровольческой армии».

Несмотря на поступления от донцов, не хватало и вооружения. У Добрармии было два броневика (один из них, «Смерть кадетам и буржуям», отбит у красных и перекрещён в «Генерала Корнилова», второй, «Верный», – на ходу, был ещё «Доброволец», но его никак не могли починить), 21 исправное орудие.

В начале июня перед походом на Кубань в составе армии числились:

– 1-я дивизия (генерал Марков):

1-й Офицерский пехотный полк;

1-й Кубанский стрелковый полк;

1-й конный полк;

1-я отдельная легкая батарея (3 орудия);

1-я инженерная рота.

– 2-я дивизия (генерал Боровский):

Корниловский ударный полк;

Партизанский пехотный полк;

Улагаевский пластунский батальон;

4-й Сводно-кубанский полк (конный);

2-я отдельная легкая батарея (3 орудия);

2-я инженерная рота.

– 3-я дивизия (полковник Дроздовский):

2-й Офицерский стрелковый полк;

2-й конный полк;

3-я отдельная легкая батарея (6 орудий);

Конно-горная батарея (4 орудия);

Мортирная батарея (2 мортиры);

3-я инженерная рота.

– 1-я конная дивизия (генерал Эрдели):

1-й Кубанский казачий полк;

1-й Черкесский конный полк;

1-й Кавказский казачий полк;

1-й Черноморский казачий полк;

– 1-я Кубанская казачья бригада (генерал Покровский):

2-й Кубанский казачий полк;

3-й Кубанский казачий полк;

взвод артиллерии (2 орудия);

Пластунский батальон, гаубица^[66].

Всего в армии состояло: 5 полков пехоты, 8 конных полков, 5,5 батареи, общей численностью 8,5–9 тысяч штыков и сабель, и 21 орудие.

При этом часть из подразделений находились в Новочеркасске или в составе Донской армии.

Им противостояли красные войска Северокавказской армии главнокомандующего вооруженными силами Кубанской советской республики бывшего хорунжего Алексея Автономова численностью 80—100 тысяч человек. Соотношение – 1:10.

Расклад сил уже не удивлял, ибо на стороне белых были профессиональные офицеры и казаки, на стороне же красных – вялая, бесформенная масса, задержанная при возвращении с фронта, мобилизованная, явно не желающая «все как один умирать в борьбе за это». Как таковая Красная армия ещё не сложилась. По Дону, Тереку, Кубани и Ставрополью гарцевали бесчисленные партизанские отряды неопределённой политической ориентации, главным лозунгом которых был «грабь награбленное». Этим они лишь озлобляли население, объективно работая на Деникина. Ожидаемой в конце 1917 года «твёрдой власти» не получилось. Юг России погрузился в хаос. Поэтому добровольцев ждали не как «кадетов и буржуев», а уже как избавителей от анархии и бандитизма.

К тому же среди самих большевиков бушевали сплошные дрязги и скандалы. 28-летний малорослый хорунжий в неизменной бекеше, очках и с горским кинжалом у пояса разругался с председателем Совнаркома только что учреждённой Кубано-Черноморской советской республики Яном Полуяном, пытавшимся установить собственный контроль над его партизанщиной. Автономов понимал по-своему революционную борьбу и, к ужасу Ленина, затеял сопротивление наступающим немцам. В районе Азов – Кущёвка – Сосыка он выставил против них приличный заслон в 30–40 тысяч штыков при 90 орудиях и 2 бронепоездах. Сделал неудачную попытку высадки десанта на Таганрог.

Главкома, естественно, тут же попытались лишить власти за вопиющее «нарушение Брестского мира». Чичерин слал истеричные телеграммы, требуя прекратить наступление и немедленно начать мирные переговоры с немцами.

По утверждению генерала Шкуро, встречавшегося с ним в Баталпашинской весной 1918 года, Автономов ему говорил: «Моя главная задача – примирить офицерство с советской властью для того, чтобы начать борьбу против немецких империалистов по-прежнему в союзе с Антантой и добиться отмены позорного Брест-Литовского мира». По его словам, тот признавался, что не в силах быть главкомом и желает передать эту должность генералам Рузскому или Радко-Дмитриеву, которые в это время проживали в Ессентуках. В этом случае Автономов был уверен, что Деникин и Алексеев пойдут не против Красной армии, а вместе с ней. Шкуро вдохновился и приступил к формированию казачьих отрядов, прерванному лишь свержением главкома.

Автономов отбыл в Тихорецкую, перетащил на свою сторону популярного в войсках партизана-есаула Ивана Сорокина, женившегося на его сестре Екатерине, и объявил СНК «немецкими шпионами и провокаторами». В ответ обоих припечатали смачным большевистским «бандиты и враги народа».

В Кремле призадумались. За Автономовым и Сорокиным – мощная партизанская сила, за Полуяном – политическая власть. Убирать первых значило развалить фронт и дать дорогу Деникину, второго – подрывать собственный авторитет и политический курс. Приняли соломоново решение: назначить Автономова на ничего не значащую, но звучную должность инспектора и организатора войсковых частей Кавказского фронта (Орджоникидзе просил), Полуяну – сделать вид, что ничего не произошло. Вместо Автономова командовать обожавший военспецов Троцкий прислал бывшего Генерального штаба генерал-лейтенанта Андрея Снесарёва, однокашника Деникина по Академии. Ему придумали нейтральную должность военрука Северо-Кавказского военного округа, после чего тот не захотел испытывать судьбу в столкновениях со старым академическим приятелем и всё время проводил в Царицыне, на который напирали части Донской армии. Вместо Снесарёва реально командовал войсками на Кубани Карл Калнин.

Такой выгодный момент бескомандования нельзя было упустить. В ночь с 9 на 10 июня Добровольческая армия выступила во 2-й Кубанский поход (1-м считали Ледяной).