Сергей Кисин
Генерал Деникин. За Россию, Единую и Неделимую

Монархический дуализм

Особых проблем не было только в верховной власти Добрармии. Уставший от поражений и несбывшихся мечтаний Алексеев вроде бы совершенно не претендовал на первенство. Со своей стороны, вынужденно ставший вождём Белого движения на юге России Деникин и подавно не обладал замашками вождя и с самого начала не метил в «спасители Отечества». Не в пример ситуации с Корниловым, они поделили полномочия тихо и без всяких амбиций: Алексееву отошли общее политическое руководство, внешние сношения и финансы, Деникину – исключительно военные вопросы и командование армией. Как подчёркивал глава Добрармии, «за всё время нашего совместного руководства этот порядок не только не нарушался фактически, но между нами не было ни разу разговора о пределах компетенции нашей власти. Этим обстоятельством определяется всецело характер наших взаимоотношений и мера взаимного доверия, допускавшая такой своеобразный дуализм»^[34].

Пока они были вместе, вопроса старшинства не вставало. Но как только Алексеев перебрался в Новочеркасск для решения «насущных политических вопросов», тут же дала о себе знать его старая тяга к Олимпу. Именно из недр образованного в Новочеркасске при Алексееве военно-политического отдела, возглавляемого Генерального штаба полковником Яковом Лисовым, в печать было отправлено сообщение, в котором «ввиду неправильного осведомления общества» объяснялась иерархия добровольцев. При этом генерал Алексеев в сообщении именовался именно «Верховным руководителем Добровольческой армии».

Стоит подчеркнуть, что сам главнокомандующий об этой «смене вектора» ничего не знал: «Мне казалось лишь несколько странным, что узнал я о новом положении из газет, а не непосредственно. Об этих эпизодах я никогда не поднимал разговора с генералом Алексеевым». Характерно, что находившийся в Новочеркасске экс-спикер Думы Родзянко в качестве политического органа Белой армии неоднократно предлагал Деникину «для спасения России» идею созыва некоего Верховного совета, в который бы вошли народные избранники – старые члены Государственной думы всех четырёх «царских» созывов. При этом в письме от 7 июня 1918 года Родзянко ставил «непременным условием, чтобы М. В. Алексеев был абсолютно устранен из игры». Вероятно, сугубо статский «первопоходник» Родзянко, пройдя с Добрармией не одну сотню вёрст, достаточно хорошо изучил личность Алексеева, чтобы убедиться в том, что странная позиция генерала во время отречения императора, Корниловского мятежа, Октябрьского переворота и пр. была отнюдь не случайной. Причём вряд ли его вводили в заблуждение громкие заявления Алексеева: «Руководящие деятели армии сознают, что нормальным ходом событий Россия должна подойти к восстановлению монархии, конечно, с теми поправками, кои необходимы для облегчения гигантской работы по управлению для одного лица. Как показал продолжительный опыт пережитых событий, никакая другая форма правления не может обеспечить целость, единство, величие государства, объединить в одно целое разные народы, населяющие его территорию. Так думают почти все офицерские элементы, входящие в состав Добровольческой армии, ревниво следящие за тем, чтобы руководители не уклонялись от этого основного принципа»^[35].

Монархизм Алексеева уже вследствие его двусмысленной позиции при отречении Николая вызывал самые серьёзные сомнения. Либерализм же Деникина никогда таковых не вызывал.

Вообще же достаточно остро переживались добровольцами политические вопросы. После Ледяного похода, когда стало ясно, что широкие народные массы за Белым движением не пошли, предстояло скорректировать свои политические цели и задачи, дабы привлечь к себе «здоровые силы общества».

Как раз тут и была загвоздка. Значительная часть добровольцев во главе с Алексеевым, Лукомским, Драгомировым, Дроздовским исповедовала монархические принципы государственного устройства. В Добрармии создавались монархические организации, пели царский гимн, предлагали на престол великого князя Николая Николаевича. Даже демократ Милюков, подпавший под модное германофильство, убеждал командование Добрармии принять немецкую помощь и восстановить конституционную монархию. На идею Учредительного собрания рукой махнул и князь Трубецкой, призывая к трону.

Деникин, Марков и Романовский были более либерально настроены и понимали, что монархические флаги губительны для Белого движения. Казалось бы, естественный лозунг «Великая, Единая и Неделимая Россия» отзывался в сердце каждого белогвардейца, но вряд ли с ним стоило приходить к бредящим сепаратизмом национальным окраинам и даже к записной «опоре трона» – казачеству. Сокрушительный развал империи показал, сколь хрупким было это лоскутное здание и сколь мощны центробежные силы, до поры до времени в нём дремавшие. Региональные элиты, дорвавшись до местной власти, уже не собирались с нею расставаться (поведение якобы монархиста генерала Краснова тому пример). В украинской Раде и слышать не хотели ни о какой «единой и неделимой» – там срочно перешивали «триколор» на «жовто-блакитный прапор». В Закавказье, Средней Азии, Прибалтике лишь облегчённо вздохнули, избавившись от опеки «старшего брата». Польша и Финляндия уже чувствовали себя Европой, а не Азией, срочно переписывая историю и отмахиваясь от любых разговоров о совместном с русскими прошлом. В казачьих регионах, Поволжье, Урале, Сибири, на Дальнем Востоке возникали стихийные государственные образования, которые лихорадочно выискивали сильных покровителей за рубежом – Японию, Англию, Францию, Германию, Турцию. Батьки и атаманы отчаянно торговались с «инвесторами» за власть, эмиры и шейхи объявляли о бесконечных «халифатах» и «имаматах». Даже крупные промышленники создавали себе внушительные частные таёжные армии.

Что могло объединить этот котёл в целое государство? Какой лозунг, какая политическая сила?

Прежняя монархия показала свою недееспособность, либерализм очень быстро дискредитировал себя властной импотенцией, совдепы с их тактикой геноцида по имущественному признаку были ненавистны. За кем идти и с чем?

Необходимо было выработать решение «всем миром», для чего Деникин собрал в Егорлыкской всех старших и младших офицеров.

Выступая перед ними, главнокомандующий заявил:

«Была сильная русская армия, которая умела умирать и побеждать. Но когда каждый солдат стал решать вопросы стратегии, войны и мира, монархии и республики, тогда армия развалилась. Теперь повторяется, по-видимому, то же. Наша единственная задача – борьба с большевиками и освобождение от них России. Но этим положением многие не удовлетворены. Требуют немедленного поднятия монархического флага. Для чего? Чтобы тотчас же разделиться на два лагеря и вступить в междоусобную борьбу? Чтобы те круги, которые теперь если и не помогают армии, то ей и не мешают, начали активную борьбу против нас? Да, наконец, какое право имеем мы, маленькая кучка людей, решать вопрос о судьбах страны без ее ведома, без ведома русского народа?

Хорошо – монархический флаг. Но за этим последует, естественно, требование имени. И теперь уже политические группы называют десяток имен, в том числе кощунственно в отношении великой страны и великого народа произносится даже имя чужеземца – греческого принца. Что же, этот вопрос будем решать поротно или разделимся на партии и вступим в бой?

Армия не должна вмешиваться в политику. Единственный выход – вера в своих руководителей. Кто верит нам – пойдет с нами, кто не верит – оставит армию.

Что касается лично меня, я бороться за форму правления не буду. Я веду борьбу только за Россию. И будьте покойны: в тот день, когда я почувствую ясно, что биение пульса армии расходится с моим, я немедля оставлю свой пост, чтобы продолжать борьбу другими путями, которые сочту прямыми и честными»^[36].

Это была личная позиция, которую Деникин не изменял все годы Гражданской войны. 16 января 1920 года, когда провалился фронт и Красная армия неудержимо гнала Деникина к новороссийской катастрофе, он выступал на Кругу в Екатеринодаре: «Счастье Родины я ставлю на первом плане. Я работаю над освобождением России. Форма правления для меня вопрос второстепенный. И если когда-либо будет борьба за форму правления – я в ней участвовать не буду. Но, нисколько не насилуя совесть, я считаю одинаково возможным честно служить России при монархии и при республике, лишь бы знать уверенно, что народ русский в массе желает той или другой власти. И поверьте, все ваши предрешения праздны. Народ сам скажет, чего он хочет. И скажет с такой силою и с таким единодушием, что всем нам – большим и малым законодателям – придется только преклониться перед его державной волей»^[37].

Когда в 1920 году уже в Лондоне Черчилль его спросил: «Скажите, генерал, почему вы не объявили монархию?», тот ответил: «Почему я не провозгласил – неудивительно. Я боролся за Россию, но не за формы правления. И когда я обратился к двум своим помощникам: Драгомирову и Лукомскому, людям правым и монархистам, считают ли они необходимым провозгласить монархический принцип, оба ответили: нет! Такая декларация вызвала бы падение фронта много раньше»^[38]. Сам он прекрасно помнил слова Достоевского: «Если кто погубит Россию, то это будут не коммунисты, не анархисты, а проклятые либералы».

Как вспоминал генерал, ещё в Быхове у них заходили беседы о будущем государственном устройстве, которые ничем не кончались:

«О прошлом говорили мало, больше о будущем. Помню, как однажды, после обсуждения судеб русской революции, ходивший крупными шагами по комнате Марков вдруг остановился и с какой-то детской доброй и смущенной улыбкой обратился к нам:

– Никак не могу решить в уме и сердце вопроса – монархия или республика? Ведь если монархия – лет на десять, а потом новые курбеты^[39], то, пожалуй, не стоит…

Эти слова весьма знаменательны: они являются отражением тех внутренних переживаний, которые испытывала часть русского офицерства, мучительно искавшая ответа: где проходит грань между чувством, атавизмом, разумом и государственной целесообразностью».

Попытались было наладить сотрудничество с оставшимися в Киеве офицерами и генералами, которые отказывались служить у Скоропадского и Петлюры. Но убежденный монархист генерал от кавалерии граф Фёдор Келлер через генерала Бориса Казановича передал Деникину ответ: «Объединение России – великое дело, но такой лозунг слишком неопределённый, и каждый даже Ваш доброволец чувствует в нём что-то недосказанное, так как каждый человек понимает, что собрать и объединить рассыпавшихся можно только к одному определённому месту или лицу. Вы же об этом лице, которым может быть только прирождённый, законный Государь, умалчиваете. Объявите, что Вы идёте за законного Государя, и за Вами пойдёт без колебаний всё лучшее, что осталось в России, и весь народ, истосковавшийся по твёрдой власти»^[40].

Прославленный генерал, к сожалению, не видел дальше собственной шашки. Через несколько месяцев в Киев во шли петлюровцы – тот самый «истосковавшийся по твёрдой власти народ». Без всяких лозунгов они попросту пристрелили Келлера и двух его адъютантов – полковника Андрея Пантелеева и ротмистра Николая Иванова – на Софийской площади перед памятником «объединителю» Богдану Хмельницкому, в самом сердце «матери городов русских». Тоже весьма символично.

Деникин понимал, что армия попадает в замкнутый политический круг. В письме начальнику военных сообщений в штабе армии Генерального штаба генерал-лейтенанту Николаю Тихменёву (тоже монархисту) летом 1918 года он писал: «Если я выкину республиканский флаг – уйдёт половина добровольцев, если я выкину монархический флаг – уйдет другая половина. А надо спасать Россию!»^[41]

Необходим был компромисс, который хотя бы временно спаял армию, оставив самые острые вопросы формы государственного управления после того, как страну очистят от большевизма. Поэтому было сочтено за благо пока оставить этот вопрос для будущих политиков. Генерал Алексеев так объяснял это в письме генералу Щербачёву: «Добровольческая армия не считает возможным теперь же принять определённые политические лозунги ближайшего государственного устройства, признавая, что вопрос этот недостаточно ещё назрел в умах всего русского народа и что преждевременно объявленный лозунг может лишь затруднить выполнение широких государственных задач». В письме к Шульгину в июне 1918 года он намекал: «Относительно нашего лозунга – Учредительного собрания – необходимо иметь в виду, что выставляли мы его лишь в силу необходимости. В первом объявлении, которое нами будет сделано, о нём уже упоминаться не будет совершенно. Наши симпатии должны быть для вас ясны, но проявить их здесь открыто было бы ошибкой, т. к. населением это было бы встречено враждебно».

Даже левая оппозиция на Дону устами меньшевика Павла Агеева заявляла: «Деникин – кристально чистый патриот великой России… Он не чужд идее демократии, он ей не враг».

В итоге это вылилось в деникинскую компромиссную декларацию:

«I. Добровольческая армия борется за спасение России путём: 1) создания сильной дисциплинированной и патриотической армии: 2) беспощадной борьбы с большевизмом; 3) установления в стране единства государственного и правового порядка.

II. Стремясь к совместной работе со всеми русскими людьми, государственно мыслящими, Добровольческая армия не может принять партийной окраски.

III. Вопрос о формах государственного строя является последующим этапом и станет отражением воли русского народа после освобождения его от рабской неволи и стихийного помешательства.

IV. Никаких сношений ни с немцами, ни с большевиками. Единственно приемлемые положения: уход из пределов России первых и разоружение и сдача вторых.

V. Желательно привлечение вооружённых сил славян на основе их исторических чаяний, не нарушающих единства и целостности Русского государства, и на началах, указанных в 1914 году Верховным главнокомандующим».

Толку от этого нейтралитета было мало. Своих офицеров это не убедило, новых сторонников не призвало. Генерал Лукомский заклинал Деникина: «Я глубоко убеждён, что это воззвание вызовет в самой армии и смущение, и раскол. В стране же многих отшатнёт от желания идти в армию или работать с ней рука об руку. Может быть, до Вас ещё не дошёл пульс биения страны, но должен Вас уверить, что поправение произошло громадное. Что все партии, кроме социалистических, видят единственной приемлемой формой конституционную монархию. Большинство отрицает возможность созыва нового Учредительного собрания, а те, кто допускает, считают, что членами такового могут быть допущены лишь цензовые элементы. Вам необходимо высказаться более определённо и ясно…»^[42]

Интересно свидетельство о тогдашней политической жизни протопресвитера военного и морского духовенства Добровольческой армии Георгия Шавельского, в 1918 году оказавшегося в кубанской столице: «Очень скоро, по прибытии в Екатеринодар, я был приглашён на „учредительное собрание“ одною группою, как я потом разглядел, группою крайних правых. В этой группе роль заправил разыгрывали два молодых человека: капитан Хитрово и другой штабс-капитан, оба с очень подозрительной репутацией, как многие отзывались о них. Среди участников были: два брата генерал-лейтенанты Карцевы, полковник Кармалин, овцевод Бабкин и др. Имелось в виду образовать „русскую государственную партию“. Прислушавшись к их разговорам, я понял, что у них вся государственность сводится к восстановлению всех помещичьих прав и сословных привилегий». Приглядевшись к настроению и поведению собравшейся в Екатеринодаре интеллигенции, я вынес прочное убеждение: ничему она не научилась. Всё происшедшее очень отразилось на её горбе и кармане: прежние богачи стали нищими, и те, коих раньше не вмещали дворцы и не могло нарядить никакое обилие одежд, теперь зачастую жили в подвалах и ходили почти в лохмотьях, но сердца и умы их остались прежними. Революция, по их мнению, бунт, а задача „государственной партии“ – вернуть пострадавшим благоденственное и мирное житие, достойно наказав при этом бунтовщиков. Перестройка, обновление жизни, устранение накопившейся в прежнее время гнили, пересмотр жизненных норм, порядков государственных и т. п., необходимость всего этого чувствовалась только очень немногими, а большинством или ставилась под подозрение, или совсем отрицалась»^[43].

Споры о лозунгах и будущей форме правления не затихали. Будучи неразрешённой, проблема непредрешённости оттолкнула от Белого движения гораздо больше сторонников, чем привлекла. Цели и задачи армии так и остались непонятыми, а позиция её вождя – невыясненной. Идея созыва нового Учредительного собрания не радовала никого.

Однако предстояло продолжать борьбу за спасение России и идти во 2-й Кубанский поход, освобождать Екатеринодар, где армия потеряла своего первого вождя.

Деникин опубликовал воззвание к армии:

«Полный развал армии, анархия и одичание в стране, предательство народных комиссаров, разоривших страну дотла и отдавших ее на растерзание врагам, привело Россию на край гибели.

Добровольческая армия поставила себе целью спасение России путём создания сильной, патриотической и дисциплинированной армии и беспощадной борьбы с большевизмом, опираясь на все государственно мыслящие круги населения.

Будущих форм государственного строя руководители армии (генералы Корнилов, Алексеев) не предрешали, ставя их в зависимость от воли Всероссийского Учредительного собрания, созванного по водворении в стране правового порядка.

Для выполнения этой задачи необходима была база для формирования и сосредоточения сил. В качестве таковой была избрана Донская область, а впоследствии, по мере развития сил и средств организации, предполагалась вся территория т. н. Юго-Восточного союза. Отсюда Добровольческая армия должна была идти историческими путями на Москву и Волгу…

Расчеты, однако, не оправдались… Предстоит и в дальнейшем тяжёлая борьба. Борьба за целость разорённой, урезанной, униженной России; борьба за гибнущую русскую культуру, за гибнущие несметные народные богатства, за право свободно жить и дышать в стране, где народоправство должно сменить власть черни.

Борьба до смерти.

Таков взгляд и генерала Алексеева, и старших генералов Добровольческой армии (Эрдели, Романовского, Маркова и Богаевского), таков взгляд лучшей её части. Пусть силы наши не велики, пусть вера наша кажется мечтанием, пусть на этом пути нас ждут новые тернии и разочарования, но он – единственный для всех, кто предан Родине.

Я призываю всех, кто связан с Добровольческой армией и работает на местах, в этот грозный час напрячь все силы, чтобы немедля сорганизовать кадры будущей армии и, в единении со всеми государственно мыслящими русскими людьми, свергнуть гибельную власть народных комиссаров.

Командующий Добровольческой армией генерал-лейтенант Деникин»^[44].

Германский сапог

Только один вопрос был решён окончательно и бесповоротно – отношение к оккупантам. Здесь Деникин и Алексеев оставались единодушны. Алексеев утверждал: «Союз с немцами морально недопустим, политически нецелесообразен»^[45]. По его мнению, связь России с Германией сулит ей такую формулу: «Политически – рабы, экономически – нищие…» Деникин категорически запрещал своим подчинённым любые контакты с оккупантами. Из армии были выдворены открытые германофилы: доктор Всеволжский, Ратманов, Сиверс и другие. Даже попытки немцев через майора Кохенхаузена завязать невинные сношения со штабом армии в виде упорядочения движения коммерческих судов через Новороссийский порт, как и в случае с Дроздовским, наталкивались на вежливый, но решительный отказ. Вряд ли дело было только в аморальности германской помощи, с совестью руководство Добрармии как-то умудрялось справляться. Вероятнее всего, расчёт делался на реакцию Антанты, победа которой казалась Деникину несомненной, но которая бы впоследствии припомнила Белой армии контакты с германцами. К тому же не пошедшая на поводу у кайзера и не признавшая брестской капитуляции Белая Россия, по мысли руководства Добрармии, вполне обоснованно рассчитывала стать полноправной участницей будущей мирной конференции и претендовать на свою долю от раздела пирога победителей. Если уж она была не в состоянии воевать с Германией, то должна была хотя бы не пачкать руки сотрудничеством с оккупантами.

Тем более для этих целей существовали руки донского атамана, который по соглашению с германцами получал от них вооружение и амуницию, делясь при этом с Деникиным. На общественном уровне и в прессе перепалки между донцами и добровольцами продолжались. «Но что же Войску делать, – вещал генерал Денисов. – Немцы пришли на территорию его и заняли. Войску Донскому приходится считаться с совершившимся фактом. Не может же оно, имея территорию и народ, ее населяющий, уходить от них, как то делает Добровольческая армия. Войско Донское – не странствующие музыканты, как Добровольческая армия»^[46].

Из штаба Деникина тут же парировали: «Войско Донское – это проститутка, продающая себя тому, кто ей заплатит».

Денисов за словом в карман не полез: «Скажите Добровольческой армии, что если Войско Донское проститутка, то Добровольческая армия есть кот, пользующийся ее заработком и живущий у нее на содержании»^[47].

И все же политическая целесообразность подсказывала Краснову, что Добрармия прикрывает Дон с тыла, освобождая Кубань. Её пусть малочисленные, но крепко спаянные отряды в состоянии сдерживать красных ещё долго. Провоцировать Деникина на окончательный разрыв было себе дороже. Стало быть, надо делиться деньгами, а главное, оружием. Без лишнего шума.

Деньги же у немцев были. Еще 11 декабря 1917 года военный министр Уинстон Черчилль публично заявил: «Россия окончательно побеждена Германией. Её великое сердце разбито – и не только германской мощью, но и германской интригой, не только германской сталью, но и германским золотом»^[48]. «Золото» потоком шло в Совнарком на ликвидацию Восточного фронта, его ручейки явно добивали и до Дона, чтобы этот фронт больше никогда не возникал.

Сам Краснов как-то съязвил по поводу обвинений представителями Добрармии в связях с немцами: «Да, да, господа! Добровольческая армия чиста и непогрешима. Но ведь это я, донской атаман, своими грязными руками беру немецкие снаряды и патроны, омываю их в волнах Тихого Дона и чистенькими передаю Добровольческой армии! Весь позор этого дела лежит на мне!»^[49]

Атаман был совершенно прав. По его информации, за первые полтора месяца оккупации немцы передали Дону 11 651 трехлинейную винтовку, 46 орудий, 88 пулемётов, 109 104 артиллерийских снаряда и 11 594 721 ружейный патрон. Треть артиллерийских снарядов и одна четверть патронов были уступлены Доном Добровольческой армии.

На претензии большевиков к Германии о несоблюдении Брестского мира немцы выставили в Батайске специальную заставу, которая должна была следить, чтобы на юг не уходило донское оружие. Однако немцам было не до политеса с Москвой, слишком заняты они были на Западе. Поэтому каждый день грузовики по грунтовым дорогам вокруг Батайска возили на станцию Кагальницкую и далее на Кубань снаряды и патроны. Поручик Сергей Мамонтов писал: «Донцы обеспечивали наш тыл и снабжали нас патронами и снарядами. Снаряды они получали от немцев из украинских складов. Мы же с немцами не имели ничего общего, ориентируясь на „союзников“ большой войны»^[50].

Между тем в начале лета мятежный Чехословацкий корпус (порядка 40 тысяч штыков), считавшийся действующей боевой силой Антанты, сбив красногвардейские заслоны у Самары, вышел к Волге. Один из создателей Чехословацкого корпуса, командир его 1-й дивизии генерал Станислав Чечек отмечал в своем приказе: «Наш отряд определен как предшественник союзнических сил, и инструкции, получаемые из штаба, имеют единственную цель – построить антинемецкий фронт в России в союзе с целым русским народом и нашими союзниками».

Таким образом, чехи оказались всего лишь в 60 верстах от позиций донцов, теснивших красных к Царицыну. Если бы Краснов пошёл на контакт с чехами и соединился с союзниками, Германия получила бы второй фронт на Дону, где у неё к тому времени оставались лишь слабые пехотные части. Можно было бы не сомневаться, что в этом случае Добровольческая армия активно выступила бы на стороне атамана и чехов.

Однако Краснов поспешил заверить представителя рейхсвера майора фор Стефани в лояльности донцов и запрете пропуска через свою территорию чешских подразделений. Что было вскоре премировано немцами возвратом Украиной Таганрогского округа. У гетмана-марионетки его мнения вообще никто не спрашивал.

Пока не восстали чехи, немцы делали вид, что не знают, куда идёт оружие и куда набирает добровольцев вербовочный пункт в Киеве. После ряда екатеринодарских газетных публикаций о необходимости объявления войны прогерманской Украине и изгнания немцев (чувствуется стиль прибывшего на Кубань блистательного журналиста Василия Шульгина) майор Кохенгаузен жёстко потребовал от Краснова, чтобы атаман надавил на Деникина и «прекратил газетную травлю гетмана Скоропадского и возбуждающие против немцев статьи»^[51]. Но как признался сам Краснов, «генерал Деникин не обратил внимания на просьбу атамана». Тогда на Дону были поставлены жёсткие кордоны, все офицеры вербовочного центра в Киеве были арестованы, добровольцы задержаны.

Однако командующий Добрармией заявил, что защиту своих соратников считает вопросом чести и что, несмотря на желание избегать столкновения с немцами, он не остановится в случае нужды даже перед боем.

Тем временем немцы лихорадочно пытались создать на Юге подконтрольные себе национальные русские подразделения, которые могли бы реально противостоять как неподконтрольным красногвардейцам, так и непонятным белогвардейцам, в случае их выступления на стороне Антанты. В Киеве при самой плотной опеке германских военных началось формирование так называемой «Южной армии». В конце июля с Дона прибыл бывший петербургский присяжный поверенный и член Русского собрания Михаил Акацатов, который с полковником лейб-гвардии Конного полка герцогом Георгием Лейхтенбергским (председатель Общества ревнителей истории) приступил к сколачиванию организованной вооружённой силы в составе пехотной дивизии военного времени с конницей и артиллерией. Монархическая направленность «армии» особо оговаривалась с немцами и подчёркивалась имперскими бело-чёрно-жёлтыми шевронами на шинели. Оккупанты ставили условие: офицеры этой «армии» должны были обещать воевать только против большевиков в Богучарском уезде Воронежской губернии в союзе с войсками генерала Краснова (в его лояльности уже не сомневались). Если же офицеры «армии» условие нарушат и захотят объединиться с Деникиным, они будут обязаны выданное немцами оружие вернуть.

Монархисты предложили возглавить будущую «армию» генералу Келлеру, отказавшемуся переехать к Деникину. Тот снова отказался: «Здесь часть интеллигенции держится союзнической ориентации, другая, большая часть – приверженцы немецкой ориентации, но те и другие забыли о своей русской ориентации»^[52].

За лето 1918 года на Украине было открыто 25 вербовочных бюро, через которые в «Южную армию» завербовались около 16 тысяч добровольцев, 30 % которых составляли офицеры. Ещё около 4 тысяч человек ушли через бюро в Добровольческую армию Деникина через Дон.

Как вспоминал герцог Лейхтенбергский, он написал генералу Деникину о том, что «Южная армия» готова к совместным действиям с «добровольцами» против общего врага – большевизма. На это был получен сухой и вежливый ответ от главкома Добрармии: «Добровольцы совершенно самостоятельны, ни в чьей помощи не нуждаются, а о совместных действиях можно будет говорить только тогда, когда „Южная армия“ освободится от иноземной зависимости и обязательств».

Вряд ли Деникин просто так стал бы разбрасываться немногочисленными союзниками, завязнув в боях на Кубани и в Ставрополье. Скорее всего, хорошо помня опыт генерала Корнилова, окружившего себя откровенными проходимцами и авантюристами, он не хотел наступать на те же грабли в случае с этим явным «троянским конём» рейхсвера. Компроментировать себя открытым сотрудничеством с непонятными личностями германской ориентации в ожидании обещанной помощи от Антанты Деникин не собирался.

Именно тогда при штабе «Южной армии» появилась весьма одиозная и авантюрная личность, назвавшая себя подполковником князем Павлом Бермондт-Аваловым. На самом деле он был всего лишь уроженцем Тифлиса, корнетом 1-го уланского полка, сыном Рафаила Бермондта, караимом по вероисповеданию (разновидность иудаизма). Называл себя бароном, хотя по материнской линии находился в родстве с княжеским родом Авалишвили. В своё время крестился в православие, а во время службы в Уссурийском казачьем дивизионе уже значился как «казак». Уверял, что Временное правительство ему, как избранному солдатами командиру Санкт-Петербургского уланского полка, присвоило чин подполковника, но бумаги о его производстве в чин якобы затерялись после большевистского переворота.

Вскоре выяснилось, что князь-барон близок к германскому командованию и финансируется из его источников. Иными словами, обычный шпион, приставленный, чтобы следить за непредсказуемыми монархистами. А через год князь «всплыл» в Прибалтике уже как «генерал» во главе созданного опять же немецким генералом Рюдигером фон дер Гольцем прибалтийского ландсвера, ставшего Западной добровольческой белой армией. Герцог Лейхтенбергский горестно воскликнул: «Плохи же дела, если немцам пришлось во главе столь серьёзного предприятия поставить такого мелкого человека. Неужели они не могли найти настоящего русского генерала с именем, а должны были прибегнуть к помощи авантюриста, самодельного генерала и бывшего своего, вероятно, мелкого агента?»^[53]

Прогерманский князь тут же стал конфликтовать с ориентирующимся на Антанту командующим Северо-Западной армией генералом от инфантерии Николаем Юденичем, отказываясь подчиняться его приказам, что стало одной из причин провала наступления белых на Петроград. В итоге разбиты оказались оба. Следующие 15 лет Бермондт-Авалов провёл в Германии, создавая на немецкие деньги организации русских фашистов, пока за растрату денег не оказался в концлагере.

Параллельно немцы занялись формированием так называемой «Астраханской армии» из представителей крайне правых монархических групп, возглавляемых атаманом Калмыцкого казачьего войска (образовано в сентябре 1917 года из астраханских калмыков) полковником князем Данзаном Тундутовым (нойон Малодербетовского улуса Астраханской губернии). Неудивительно, что с Красновым они нашли общий язык, особенно на почве доставленной ими ноты командующего оккупационными войсками на Украине фельдмаршала Германа фон Эйхгорна, настаивавшего на скорейшем образовании Юго-Восточного союза (естественно, под германским протекторатом) и удалении с Дона Добровольческой армии. Или хотя бы смене её антигерманского командования.