Сергей Кисин
Генерал Деникин. За Россию, Единую и Неделимую
Казачья нагайка
Совместное освобождение от большевиков Нижнего Дона отнюдь не решило многочисленных проблем Белого дела. Оно лишь обнажило новые проблемы, возможно ещё более неразрешимые. Прежде всего моральные и политические.
Как должно отнестись командование Добрармии к «нашествию гуннов» на Дон, учитывая, что фактически полковник Дроздовский брал Ростов вместе с немцами? Как теперь относиться к «пробудившемуся» казачеству, верхи которого вряд ли пожелают делиться политической и военной властью? Какие политические лозунги выдвигать теперь, после провала (надо называть вещи своими именами) «легендарного» Ледяного похода, пусть даже при «сохранении лица» и боевых порядков Белого движения? Ко всему прочему, у добровольцев закончился четырёхмесячный контракт, и многие из них, вдоволь нахлебавшись братоубийства и не видя перспектив борьбы, пожелали покинуть ряды армии (к примеру, будущий известный белогвардейский писатель прапорщик Корниловского ударного полка Роман Гуль со своим братом).
Немецкая оккупация была серьёзным моральным ударом по идеологии Белой гвардии, большая часть которой три с половиной года провела в окопах Первой мировой войны и не признавала Брестского мира. При этом приходилось отдавать себе отчёт в том, что противопоставить мощной военной машине что-либо серьёзное слабовооружённым и обескровленным белогвардейцам было бессмысленно. Деникин писал: «Это событие, словно удар грома среди прояснившегося было для нас неба, поразило своей неожиданностью и грозным значением. Малочисленная Добровольческая армия, почти лишённая боевых припасов, становилась лицом к лицу одновременно с двумя враждебными факторами – советской властью и немецким нашествием, многочисленной красной гвардией и корпусами первоклассной европейской армии. Этот чужеземный враг был страшен своим бездонным национальным эгоизмом, своим полным отрешением от общечеловеческой морали; он с одинаковым цинизмом жал руку палача в Брест-Литовске, обнадёживал жертву в Москве и Киеве и вносил растление в душу народа, чтобы вывести его надолго из строя столкнувшихся мировых сил»[21].
Генерал сгущал краски. Едва державшей фронт на Западе германской армии, на которую навалились во Фландрии и Пикардии сразу три сверхдержавы (Англия, Франция и США), было не до имперских и колониальных амбиций. Анархия в России и невозможность толком обеспечить себе безопасный тыл заставляли держать на Восточном фронте, несмотря на «мир», порядка миллиона штыков и сабель. Которые явно не были бы лишними на полях сражений на реках Эна и Марна, где лотарингские суглинки обильно поливали кровью 3,6 млн германских бойцов.
Чтобы высвободить этот мощный кулак, немцам жизненно необходима была умиротворённая, зависимая от Берлина Украина, как поставщик металлов и продовольствия, и как минимум лояльная Донская область, как поставщик угля и зерна. Не помешала бы и зависимая Грузия, как трамплин к грозненской и бакинской нефти, но тут уже приходилось считаться с интересами союзной Турции.
В любом случае распылять на Востоке столь нужные на Западе войска, а уж тем более ввязываться в кровопролитные авантюры было совершенно невыгодно немецкому Генштабу. Поэтому никакой военной угрозы для Добрармии немецкая оккупация регионов, отошедших к Германии по Брестскому миру, не несла. Вначале надо было победить в войне, а уж потом задумываться, в состоянии ли рейх переварить столь много заглоченного на Востоке.
Германским корпусом генерала Кнёрцера было оккупировано около трети территории Донской области, включая Ростов, Нахичевань, Таганрог, Миллерово, Чертково. Оккупацию германское командование мотивировало тем, что эти города до 31 декабря 1887 года входили в состав Екатеринославской губернии, а согласно секретному приложению к Брестскому договору, вся Украина, включая Екатеринославскую губернию, должна быть оккупирована германскими и австрийскими войсками. Другое дело, что границы «нэзалэжной Украины» поддерживаемая германцами местная Рада гетмана П. Скоропадского трактовала слишком вольно, поэтому в свой состав и включила почти половину территории Донской области, что уже явно ущемляло интересы казачества. Сам гетман настаивал на том, что 67 % населения Ростовского и Таганрогского округов – украинцы (на самом деле их было около четверти, главным образом в Донбассе). К тому же Скоропадский не стеснялся заявить, что «Украинская держава не может существовать, не владея Крымом, иначе это будет некое туловище без ног».
Собравшееся в Новочеркасске временное Донское правительство во главе с чудом уцелевшим после подтёлковских погромов ещё калединским «министром» есаулом Георгием Яновым (по определению Деникина, «правый демагог») созвало 28 апреля 1918 года «Круг спасения Дона» в составе 130 человек. Генерал Пётр Краснов называл его «серым» из-за полного отсутствия в составе Круга «трусливой интеллигенции». По его образному выражению, интеллигенция «сидела в эту пору по подвалам и погребам, тряслась за свою жизнь или подличала перед комиссарами, записываясь на службу в советы и стараясь устроиться в более или менее невинных учреждениях – по народному образованию, по продовольствию или по финансовой части»[22].
Иными словами, ни о какой демократии речи уже не шло: доигрались в демократию и революцию до «красного колеса». К работе Круга не были допущены даже меньшевики Александра Локермана, сумевшие удержать большинство ростовских рабочих от участия в братоубийственной войне и которым удалось выжить во время хозяйничанья на Дону большевиков.
Теперь Донскую область представляло исключительно служилое казачество, которое воевало с большевиками и защищать теперь намеревалось только свои интересы. Ни о каких иногородних, инородцах, иноверцах и прочих думать не приходилось – надо было спасать Дон.
Следует заметить, что так называемый «традиционный монархизм» казачества – не более чем красивая легенда. Дон всегда подчёркивал собственную самобытность и самостийность, глухо переживая о переломе через колено казачьей свободы Петром Великим. Поэтому казаки, только получив шанс вернуть себе собственный суверенитет, поспешили восстановить «республику Казакию», о которой столь долго мечтали. С Россией же им было больше по нраву выстраивать союзнические и конфедеративные отношения, но никак не жертвовать собственной властью. Благо ресурсы позволяли безбедно существовать в этом благословенном краю.
Круг был временным, созванным до полного освобождения территории Донской области и созыва Большого Круга, поэтому и ставил перед собой лишь локальные задачи. К примеру, был сразу объявлен «принудительный заём» в 4,2 млн рублей у местных толстосумов, которые не желали раскошеливаться для Добровольческой армии.
Подавляющее большинство Круга не признавало ни немецкой оккупации, ни территориальных притязаний соседей (да и самой независимой Украины), но, так как германский сапог уже был помыт в Дону, а штык упирался в Новочеркасск, с этим фактом следовало считаться. Ибо казачьей плетью в тот момент тевтонского обуха было явно не перешибить. Предстояло лавировать.
Правительство отправило в Киев полномочное посольство для выяснения позиций сторон, а также для того, чтобы «твёрдо отстаивать существующие ныне границы области, её независимость и самобытность казачества». Однако включил в его состав известных германофобов – генерал-майоров Ивана Семёнова, Владимира Сидорина, Генерального штаба полковника Александра Гущина и бывшего директора Новочеркасского реального училища, профессора Духовной академии Мирона Горчукова.
Из этой четвёрки наибольшее недоумение вызывает личность полковника Гущина. Однокашник и приятель по академии (окончил её в 1910 году по первому разряду) барона Петра Врангеля и Сидорина (вместе с ними учились также известный белый генерал Константин Витковский и советский маршал Борис Шапошников), Гущин во время Первой мировой войны был начальником штаба 2-й Кубанской казачьей дивизии и награждён Георгиевским оружием за личную храбрость. Одно время преподавал в академии. Однако во время «крушения армии и власти» попытался сделать себе политическую карьеру, показательно ходил с красным бантом и призывал солдат «простить офицеров». Есть фотография, на которой Гущин от полноты чувств рыдает на плече Керенского.
Когда политическая карьера не удалась, Гущин подался на родной Дон, где стал начальником штаба партизанских отрядов у атамана Попова. Но заигрывания с солдатнёй ему не забыли, и консервативно настроенное казачество требовало удаления его из Донской армии. Не удалили, более того, включили в посольство, надо полагать, для «широты взглядов». Впоследствии Гущин сполна их продемонстрировал. Угодил в плен к красным при эвакуации Новороссийска, после чего был завербован ОГПУ и выполнил ряд поручений советской разведки на Дальнем Востоке. Самым известным среди них было похищение атамана Семиреченского войска Бориса Анненкова и его начальника штаба генерал-майора Николая Денисова в апреле 1924 года в Монголии и передача их СССР, где обоих расстреляли.
Столь экстравагантное посольство вступило в контакт с начальником штаба 52-й Вюртембергской резервной пехотной бригады, который заявил, что имеет приказ занять Ростов и Батайск «с целью обеспечить Украину от большевиков удержанием этого важного железнодорожного узла». Когда ему намекнули, что ни один из этих городов к Украине не имеет ни малейшего отношения, тот заметил, что этот вопрос надлежит донцам самим решать с соседями. А заодно добавил, что, если понадобится, германская армия не остановится и перед оккупацией Новочеркасска.
Спорить было бессмысленно, оставалось лишь принять условия оккупантов. Для себя донцы этот вопрос решили, избрав 3 мая войсковым атаманом ещё одного претендента в «спасители России» – генерала Петра Краснова, выступавшего как раз за тесные контакты с германцами. Отказались от «партизана» Попова (нет боевого опыта, всего лишь начальник юнкерского училища да Степной поход), от заплавцев Полякова, Денисова, Янова (молоды и несолидны), от самого Деникина (из мужиков, а нужен казак). Зато Краснов, вообще себя никак не проявивший в донском «сопротивлении», оказался в самый раз.
Удивительный выбор. Бывшая «третья шашка империи», известный своим германофильством, женатый на немке Лидии Грюнайзен (дочь обрусевшего статского советника Теодора Грюнайзена, первым браком замужем за капитаном Александрином Бакмансеном), Краснов после провала похода с Керенским на Петроград дал «честное слово» большевикам не бороться с советской властью. И самое удивительное – долгое время его держал. Во время вооружённого противостояния на Дону в ноябре 1917 – феврале 1918 года, когда лилась кровь и проявлялись принципиальные позиции политических и военных деятелей, Краснов даже не пытался поучаствовать в защите Новочеркасска. В начале февраля, когда решалась судьба казачьей столицы, распустил по домам своих подчинённых и уехал в станицу Константиновскую, где пережидал анархию, преспокойно проживая под немецкой (!) фамилией. Интересно, что природный немец генерал Павел Ренненкампф в эти же дни прятался в Таганроге под греческой фамилией (Ригопуло). Это его не спасло: он был выдан, отказался от сотрудничества с большевиками и расстрелян по личному приказу Антонова-Овсеенко. Без всякого «честного слова».
Когда весной 1918 года на Дону поднялись казачьи станицы, к «немцу» Краснову (вся станица знала его инкогнито) прибыла делегация из 9-го Донского полка, предлагая ему возглавить выступление против красных. Вот тут бы и проявить свою отвагу «третьей шашки» и амбиции «спасителя Отечества». Однако генерал, припомнив полку бузу в пору повальной армейской анархии, отказался, не стесняясь в выражениях для земляков: «Я эту сволочь прекрасно знаю и никакого дела с ней иметь не хочу»[23].
«Сволочь» пошла спасать Дон без него. Когда вскоре в Константиновскую вступили возвращавшиеся из Степного похода части атамана Попова, но Краснов и тут ухом не повёл. «Третья шашка» осталась в ножнах. Генерал ждал куда большего, чем обычное командование партизанским отрядом.
Зато Краснов живо встрепенулся, когда на Круге спасения его бывший начальник штаба по 2-й сводно-казачьей дивизии полковник Святослав Денисов выдвинул кандидатуру генерала в войсковые атаманы. На тот момент он был первым по старшинству среди донских генералов и не связанным с местными элитами, ибо почти всю свою жизнь провёл вдали от станиц. Здесь Краснов среагировал мгновенно – малейшее промедление, и в Новочеркасске уже появился бы посланный Деникиным на Круг генерал Африкан Богаевский, человек уже зарекомендовавший себя активной борьбой против большевизма и имевший большие шансы на атаманский пернач. Благо что Константиновская куда ближе к столице, чем месторасположение постоянно воюющих деникинских отрядов.
Теперь он не медлил и не скромничал, соглашаясь на пернач. Вероятнее всего, Краснов понимал, что его выбирают не за «авторитет», который вследствие крайней пассивности был весьма спорен, а как малоизвестную на Дону, компромиссную для казачьих кланов верховых и низовых станиц фигуру. На это и был расчёт, когда генерал тихо ждал своего в Константиновской. Власть саму принесли ему на блюдечке. Надо было теперь её закрепить и надлежаще оформить, чтобы не было возможности запросто лишить генерала вожделенного пернача.
Поэтому новоиспечённый атаман Краснов сразу выторговал себе неограниченные полномочия, отменив на территории Дона все постановления Временного правительства и тем более декреты Совнаркома. Кругу из полномочий не оставалось ничего. Краснову, называвшему себя монархистом, он был теперь не нужен. Сам генерал пояснял позднее, что «этими законами вся власть из рук коллектива, каковым являлся Большой или Малый Круг, переходила в руки одного лица – атамана. Перед глазами Круга спасения Дона стояли окровавленные призраки застрелившегося атамана Каледина и расстрелянного атамана Назарова, Дон лежал в обломках, он не только был разрушен, но он был загажен большевиками. К этому привела работа Кругов, потому что и Каледин, и Назаров боролись с их постановлениями, но победить не могли, потому что не имели власти. Коллектив разрушал, но не творил. Задачами же донской власти было широкое творчество».
Творчества же боевой генерал допускать не желал, ибо оно для него было лишним колесом в его личной телеге. «Творчество, – любил подчёркивать атаман, – никогда не было уделом коллектива. Мадонну Рафаэля создал Рафаэль, а не комитет художников…»
Пресса тут же обрушилась на Краснова с критикой, обвиняя его в том, что атаман стремится устроить на Дону феодальные порядки и хочет восстановить крепостное право и jus prima noctis (право первой ночи). Но тому было не до оппозиционного лая – Краснов срочно начал восстанавливать отношения с немцами.
Он послал своего личного адъютанта есаула Сергея Кульгавова в Киев со специальными посланиями к гетману Скоропадскому и командующему германскими оккупационными войсками на Украине генерал-фельдмаршалу Герману фон Эйхгорну. Отметим, вопреки настроениям Круга. Вместо германофобов была послана «Зимовая станица» во главе с преданными лично атаману Генерального штаба генерал-лейтенантом Михаилом Свечиным (служил в 1-й гвардейской дивизии и был близко знаком с её начальником будущим гетманом Павло Скоропадским) и Генерального штаба генерал-майором Александром Черячукиным (однокашник по академии генералов Деникина и Богаевского).
В своих посланиях Краснов сообщал (Эйхгорну на немецком языке) о том, что «Войско Донское не находится в войне с Германией», и просил «приостановить дальнейшее продвижение немецких войск в Донскую землю… чтобы Войско Донское было признано впредь до освобождения России от большевиков самостоятельною республикою, управляемою основными законами, приложенными к письму». Заодно попросил помощи вооружением и амуницией, ибо Войско могло остаться безоружным после первой же стычки с большевиками. Взамен этого Краснов предложил установить через Украину «правильные торговые отношения» с Доном.
Заметим, Круг спасения Дона Брестского мира не признал, и Дон де-юре находился в состоянии войны с Германией, но атаман волюнтаристски не просто признал поражение России, но и предлагал врагу начать торговлю. Причём с размахом: 1 немецкая марка была приравнена к 75 донским копейкам. За 1 русскую винтовку с 30 патронами германцы требовали пуд зерна. Пшеницы на Дону было вдоволь, оружия же не хватало – старые арсеналы растащили и белые и красные. Германцам это вообще ничего не стоило – до отказа забитые военные склады Юго-Западного фронта капитулировавшей армии на Украине достались им даром, зато возникла хорошая возможность бесплатно кормить Второй рейх русской пшеницей за русские же винтовки, чтобы они стреляли в русский же народ. Тройная выгода. Рейхсвер с энтузиазмом пошёл на сотрудничество.
Краснов обещал, что «Всевеликое войско Донское предоставляет Германской империи права преимущественного вывоза избытков за удовлетворением местных потребностей хлеба, зерном и мукой, кожевенных товаров и сырья, шерсти, рыбных товаров, растительных и животных жиров и масла и изделий из них, табачных товаров и изделий, скота и лошадей, вина виноградного и других продуктов садоводства и земледелия, взамен чего Германская империя доставит сельскохозяйственные машины, химические продукты и дубильные экстракты, оборудование экспедиции заготовления государственных бумаг с соответствующим запасом материалов, оборудование суконных, хлопчатобумажных, кожевенных, химических, сахарных и других заводов и электротехнические принадлежности»[24].
Столь активные шаги Краснова серьёзно озадачили Деникина, который сразу раскусил поползновения атамана во «всероссийские вожди» и самостийные лидеры. Должность, которая в своё время уже оказалась не по зубам ни Алексееву, ни Корнилову. Более того, беспокоило командующего Добрармией и то, что Краснов намеревался подчинить себе и добровольцев, которые совсем недавно сами пострадали от пассивности казачества. Да и собственная таможня, печатание денег и иностранная политика говорили о том, что атаман явно взял курс на казачий сепаратизм.
Сам Деникин, оценив германский «дранг нах Остен», отдал совершенно конкретный приказ генералу Кислякову: «Ни в какие сношения с командованием враждебной России державы не вступать».
Белая армия не должна была иметь ничего общего с государством, мирного договора с которым она не подписывала и до сих пор находилась в состоянии войны. Это была принципиальная позиция самого Деникина и всего командования крохотной армией. Никакого мира с врагом, забравшим почти половину европейской части России. Пусть даже в данный момент сил для активной борьбы с ним нет и есть враг пострашней тевтона – гунн отечественный.
Мало что прояснилось и с казачеством. Как писал генерал Краснов, «на вопросы представителя Добровольческой армии о том, кто должен фактически командовать силами Добровольческой армии и донскими силами и каково отношение Дона к Украине и Германии, Круг ответил: „Верховное командование всеми без исключения военными силами, оперирующими на территории Донского войска, должно принадлежать Войсковому атаману, или, как в данном случае, Походному атаману…“»[25]
Добрармия как раз и находилась в Мечетинской, на территории Донского войска. Стало быть, по логике Круга, она тоже должна была подчиниться атаману.
По свидетельству произведённого за взятие Новочеркасска в генерал-майоры Святослава Денисова, на тот момент собственно Донская армия насчитывала 5220 штыков и 1100 сабель при 6 орудиях (4 исправных), 30 пулеметах, 2 легковых автомобилей, 1 неисправного грузовика, 4 велосипедов. Патронов было по 3 на каждую винтовку, снарядов – по 5 на орудие. С этими силами донцы собирались диктовать условия закалённым в боях добровольцам.
«Совершенно неприемлемая для Добровольческой армии политическая позиция атамана, – писал Деникин, – полное расхождение в стратегических взглядах и его личные свойства ставили трудно преодолимые препятствия к совместной дружной работе. Утверждая „самостоятельность“ Дона ныне и на „будущие времена“, он не прочь был, однако, взять на себя и приоритет спасения России. Он, Краснов, обладающий территорией (в руках Краснова были донских 10 станиц из 134. – Авт.), „народом“ и войском, в качестве „верховного вождя Южной Российской армии“ брал на себя задачу – её руками – освободить Россию от большевиков и занять Москву».
Причём никакой армии у самого Краснова ещё не было. Освободившие донскую столицу казаки-ветераны совсем не горели желанием продолжать воевать, тем более весной, когда полно дел в станицах. Ему только предстояло создать свою Южную Российскую армию. Причём, по атаманскому замыслу, с помощью её злейших врагов-германцев, что было совершенно неприемлемо для добровольцев.
В мае Краснов издал приказ о возвращении всех донских подразделений в составе армии Деникина и переподчинении их себе. А это, ни много ни мало, почти вся боеспособная кавалерия. Более того, через своих представителей Краснов начал склонять генералов и офицеров Добрармии переходить служить к нему. К примеру, генералу от кавалерии Абраму Драгомирову было предложено возглавить Южную армию. Тот с достоинством ответил, что в этом формировании он «видит продолжение той же немецкой политики – divide et empera, – которая привела нашу Родину к пропасти», и потому «предложение этого поста равносильно [для него] оскорблению…»[26].
Тем не менее из Добрармии началось стыдливое дезертирство. В Новочеркасск ушёл целый взвод во главе с капитаном Корниловым, офицер штаба армии лейтенант флота Поздеев, личный вестовой-текинец Деникина (увёл, кстати, и лошадь самого генерала). Людей можно понять – на Дону и жизнь была сытнее, и от немцев ожидалась серьёзная материальная помощь. В Добрармии, противостоящей всем красным силам на Кубани, служить было не в пример опасней и проблематичней. Тут уж не до высокой цели.
К тому же, преследуя цель подчинения добровольцев, Краснов начал открыто саботировать набор в армию Деникина. Запретил иногородним идти к нему на службу, перехватывая офицеров лейб-гвардии Измайловского полка, которые ехали к Деникину, и определяя их к себе в подразделения. Распылив части бригады Дроздовского по всем участкам фронта под предлогом защиты Дона от большевиков, Краснов препятствовал их объединению и переходу в Мечетинскую. В диспозиции для атаки Батайска Краснов, безусловно зная отношение к этому Деникина, обозначил план: слева отряд полковника Глазенапа, в центре донцы полковника Быкадорова, справа… батальон немцев с батареей.
При этом атаман не стеснялся писать Алексееву: «На земле Войска Донского, а теперь и вне ее я работаю совершенно один. Мне приходится из ничего создавать армию… снабжать, вооружать и обучать ее. В Добровольческой армии много есть и генералов, и офицеров, которые могли бы взять на себя работу по созданию армий в Саратовской и Воронежской губерниях, но почему-то они не идут на эту работу…»[27]
Сам атаман, надо полагать, заблуждался так же, как и в своё время Каледин, полагая, что у него под ружьём вскоре будут те самые полки, которые числились в Войске Донском к 1914 году. Заблуждался настолько искренне, что даже немцам заявлял, что вот-вот его Южная армия сядет «на коня». Скорее всего, сам начал верить в то, что «Дон поднялся» и сейчас весь как один пойдёт в освободительный поход на Москву во главе с ним – спасителем России. Хотя изначально было понятно, что ни на какую Белокаменную донцы не пойдут, а ограничатся в лучшем случае лишь защитой собственных рубежей.
Понятно, что при таком раскладе воспринимать всерьёз несколько тысяч голодранцев генерала Деникина Краснов не собирался. Просто не верил в то, что в финансовом и военном смысле дышащая на ладан Добрармия после такого афронта у Екатеринодара ещё на что-то способна. Не хотел в это верить.
Справедливости ради следует заметить, что германофильство Краснова было далеко не главенствующим течением на вольном Дону, вообще не привыкшем кому-либо подчиняться. В самом войсковом Кругу он был в меньшинстве. К примеру, беспардонно отставленные от посольских обязанностей генералы Сидорин, Семилетов и полковник Гущин открыто выступали против пронемецкой позиции атамана. Родзянко и кадеты не стеснялись поливать его грязью в местной прессе (Родзянко за это даже выслали на Украину).
Назначенный председателем Совета управляющих отделами и управляющим Отделом иностранных сношений в донском правительстве генерал Африкан Богаевский, не стесняясь, проводил «проденикинскую» политику. Член президиума Круга, войсковой контролёр Аркадий Епифанов открыто предупреждал атамана, что союзники ему не простят заигрываний с немцами и что казакам надо отступать перед тевтонским напором, как это делает Добрармия, а не устилать им путь цветами. Краснов обиделся: «Хорошо Добровольческой армии: у неё нет ни земли, ни народа, она может идти хотя до Индии, но куда я пойду со станицами, хуторами, со стариками и детьми. Нет, кто бы ни пришел сюда, я останусь в Новочеркасске и не выдам Донского войска»[28]. Через год след Краснова на Дону простыл, а ещё через четверть века он вместе с фашистами уже отступал именно «со станицами, хуторами, со стариками и детьми», поверившими ему. Пока те же самые союзники под австрийским Линцем не выдали всех красновцев Красной армии. Недаром Деникин сокрушённо заметил: «Наиболее тяжёлые отношения установились у нас с донским атаманом»[29].
Дабы выяснить эти отношения, стороны договорились об официальном свидании. Более чем дипломатично – не в Новочеркасске, не в Мечетинской, а посередине – в станице Манычской. Интересно, что Деникин упоминает об этом важнейшем факте в своих воспоминаниях лишь вскользь, Краснов – более подробно.
Атаман прибыл на пароходе «Вольный казак» в компании назначенного председателем совета управляющих и управляющим отделом иностранных дел Богаевским (дабы окончательно не ссориться с Деникиным), генерал-квартирмейстером штаба Донской армии полковником Кисловым и кубанским атаманом Филимоновым, бежавшим на Дон после падения Екатеринодара. Деникин подъехал на автомобилях с генералами Алексеевым и Романовским, полковниками Ряснянским и Эвальдом.
Командующий Добрармией с ходу высказал Краснову всё, что он думает по поводу военного сотрудничества с немцами («недопустимо, чтобы добровольцы участвовали с немцами. Добровольческая армия не может иметь ничего общего с немцами»[30]).
Однако тут уже атаман расправил плечи, кичливо заявив, что он «уже более не бригадный генерал, каким знал атамана на войне генерал Деникин, но представитель пятимиллионного свободного народа и потому разговор должен вестись в несколько ином тоне»[31]. Того скромного столичного подъесаула с лихо закрученными усиками, военного корреспондента «Русского инвалида», с которым Деникин ехал в поезде на японскую войну и которому намекал на присущий в его статьях элемент «поэтического вымысла в ущерб правде», уже не было – пернач обязывал.
Показная бойкость добровольческих визитёров не смутила – называть себя «представителем пятимиллионного свободного народа», будучи избранным в качестве компромиссной фигуры всего лишь от 10 «белых» станиц, тогда как 124 оставались под красными, было слишком самонадеянно (Богаевский постарался осведомить Деникина обо всех тонкостях).
Краснову напомнили о 6 млн рублей, которые были обещаны Добрармии ещё покойным атаманом Калединым на продолжение борьбы. Тот обронил: «Хорошо. Дон даст средства, но тогда Добровольческая армия должна подчиниться мне». Деникин вспылил: «Добровольческая армия не нанимается на службу. Она выполняет общегосударственную задачу и не может поэтому подчиниться местной власти, над которой довлеют областные интересы»[32].
Когда главком поднял вопрос о совместных действиях на Нижнем Дону, атаман спокойно предложил добровольцам вообще убраться с Дона. На Волгу, к Царицыну, искать военного счастья в крестьянских губерниях, сплошь настроенных пробольшевистски. Краснов как будто и не отказывается от сотрудничества, даже согласен подчинить Деникину партизан слабозаселённых Нижне-Чирского и Великокняжеского районов. Однако это было именно то, от чего ещё Корнилов отказался зимой, – поход на безлюдные зимовники, где не прокормишь даже небольшую армию ни зимой ни летом. Да и таким образом с красновских глаз долой убирался бы мощный конкурент, которого надо было держать подальше не только от Дона, но и от подозрительно косящихся на добровольцев германцев. Весьма вероятно, что эта комбинация как раз и была подсказана Краснову командованием оккупационных войск. В любом случае он ничего не проигрывал – воюй на Волге добровольцы успешно, Царицын ушёл бы после победы под атаманскую власть, безуспешно – одной проблемой меньше.
Но Деникина с Алексеевым трудно было провести. Пройти с 2,5 тысячи измученных Ледяным походом добровольцев с боями несколько сотен вёрст до густонаселённого рабочими Царицына, где искать возможности соединиться с кочующими по заволжским степям уральскими казаками атамана Александра Дутова, было самоубийственно. К тому же Деникин уже давно определил своей более надёжной базой именно Кубань, где ему был гарантирован самый тёплый приём и пополнения среди местного линейного казачества. Добровольцев ждали терцы, черкесы, горцы. Уйти отсюда означало обречь потенциальных новобранцев и союзников на истребление неорганизованными, но зато куда более многочисленными и лучше вооружёнными красными отрядами. Да и продовольственная база Кубани – не чета голодным манычским степям.
«На Царицын я теперь не пойду. Я обязан раньше освободить кубанцев – это мой долг, и я его исполню»[33], – приводит Краснов в своих воспоминаниях слова Деникина. Генерал помнил, кому обязан тем, что Добрармия не перестала существовать после поражения под Екатеринодаром. Редкое качество для военного человека, который должен быть циником по природе. Своим моральным принципам Деникин не изменял даже в самые тяжёлые дни.
Похоже, что именно этого и добивался атаман – добровольцы уходили на Екатеринодар, донцы – на Воронеж и Царицын. В стороны прямо противоположные. Очень символично для понимания причин будущего поражения Белого движения.
