Сергей Кишларь
Свободное падение
После гибели партнёра "спортсмен" объявил сторожам, что они работают только до конца недели, а потом на фирме вводится военизированная охрана. Дня через два после этой новости Петрович слёг. Савельич теперь работал днём на воротах, – впускал и выпускал машины, собирал у водителей самый последний почти не читаемый экземпляр товаротранспортных накладных. Кидая на стол такую бумажку, он сокрушённо качал головой:
– Все документы левые, понимаешь Шарик? "На дорожку", чтобы от гаишников отмазаться, а потом эти бумажки на гвоздик в нужном месте вешают. Я недавно в туалет, тот, что на территории захожу, а там, – мама родная! – этих бумаг… Ну, что смотришь?.. Да жив, жив твой Петрович. В больницу ему надо, а он, – хрен старый – ни в какую! Ну да ничего, хозяйка у него теперь в квартире появилась, он даже помолодел будто.
Вечером после работы Савельич потрепал Шарика за ухом:
– Идём, проведаем нашего Петровича.
Стемнело рано, было ощущение глубокой ночи, хотя на перекрёстках скапливались красные и жёлтые автомобильные огни, а на тёмных троллейбусных остановках толпились люди. Савельич с Шариком свернули в тихие улочки Кривой Балки, где двухэтажные восьмиквартирные сталинки перемежались рядами непременных сараев, из-под дощатых дверей которых струились запахи квашенной капусты, прорастающей картошки, вянущей морковки.
На спуске неслись вниз санки, весело визжала ребятня. За подмёрзшими, тускло освещёнными окнами слышался телевизионный скрежет бьющихся машин, автоматные очереди и гнусавый тягучий голос переводчика, с голливудской простотой призывающий какого-то плохого парня отправиться в задницу.
Ветер хрустел и постукивал на балконах задеревеневшим на морозе бельём; кособочились нескладные самодельные шкафы; в некоторых форточках коптили коленчатые трубы буржуек.
Над пятиэтажной хрущёвкой в тёмно-синем буреломе телевизионных антенн привычно застряла луна. У подъезда, в котором жил Петрович, бочком на тротуаре стоял небольшой автомобиль. У Шарика ёкнуло в груди. Ещё не понимая от чего это волнение, он вздрагивающими ноздрями потянул морозный воздух, вернулся с полдороги, обнюхал пороги автомобиля и вдруг опрометью бросился в подъезд.
На четвёртом этаже, стоя на задних лапах и радостно виляя хвостом, нетерпеливо скрёб когтями дерматиновую дверную обивку, пока не щёлкнул замок и в дверном проёме не открылись изящные женские ноги в больших не по размеру мужских тапочках.
Шарик радостно заскулил… Галка!.. Виляя хвостом, он робко крутился у ног девушки, боясь, как в старые времена стать на задние лапы и радостно дотянуться языком до её лица. Галка была в строгой юбке, в облегающем свитерочке. Волосы она отрастила как в старые времена, только теперь носила не косу, а строгий узел на затылке, и от этого казалась ещё красивее.
– Шарик, ты? – Девушка обрадовано присела на корточки. – Хороший мой… Ну, тихо-тихо… – смеясь, увёртывала от его языка нос. – Иди к Петровичу… Не бойся, я полы вытру.
Квартира густо пропахла лекарствами. Петрович лежал на белых простынях, под клетчатым пледом. На фоне подсинённой наволочки лицо его было непривычно жёлтым. Тяжело поднимая руку, старик погладил Шарика, а когда Галка вышла на кухню, из которой тянуло головокружительным запахом мясного бульона, указал ей вслед глазами:
– Шесть лет, Савельич, от неё ни слуху, ни духу, – думал, забыла меня совсем, а позавчера – на тебе! – как снег на голову. Два дня от меня не отходит, – не отрывая голову от подушки, старик подозрительно косился на Савельича. – Слушай, а как она узнала, что я заболел?
Савельич вжимал голову в плечи, пучил невинные глаза:
– А я почём знаю? Нашёл кого спрашивать…
К утру Петровичу стало хуже. Галка нервно маялась, выходила на лестничную площадку курить. Почти час ждали неотложку. На врачей Галка со злым шёпотом обрушилась прямо на лестничной площадке.
– Не шумите, милая, – оборвал её пожилой врач, торопливо проходя в квартиру. – У нас половина машин на приколе, – бензина нет. Остальные все на вызовах.
Уже через пятнадцать минут, поддерживаемый Галкой и одним из санитаров, Петрович, тяжело спустился с четвёртого этажа, лёг в "скорой" на носилки, тоскливо посмотрел на Галку, думая, что она его бросает.
– Дядя Ваня, я за вами, на машине, – успокоила Галка, побежала, хлопнула дверкой своего "гольфа", поехала вслед за неотложкой.
Шарик долго сидел, тихо поскуливая и нетерпеливо перебирая лапами от желания броситься вдогон, но сдержался, знал, – не угнаться.
Умер Петрович через два дня. Похоронили его в неуютной новой части кладбища, которое в последние годы заметно расширилось за счёт Мельникова пустыря. На похоронах объявился Витька Янчевский. Шарик не бросился к нему как раньше, а тихо скулил, помахивал хвостом и робко тыкался мордой в его ноги. Витька не узнавал пса, – грубо отпихивал ногой. Стоял он с понурой головой, комкая в руках вязаную шапочку. Только когда гроб опустили в яму, он присел на корточки, сыпанул горсть земли и, наконец, узнал Шарика, рассеяно погладил его припорошённой землёй ладонью.
Савельич, как организатор похорон, распоряжался в старенькой городской столовой, Галка суетилась, помогая ему. Наконец, когда уже выпили по две стопки за упокой, девушка присела к длинному столу. Место ей оставили рядом с Витькой.
– Как живёшь, Витя?
– Живу… А ты как?
– Нормально. Сам-то надолго приехал?
– Получается, что насовсем.
Они говорили тихо, не поворачивая друг к другу голов, глядя каждый в свою стопку.
– А служба?
– Уволен.
– Что так?
– Долгая история.
– Не хочешь не рассказывай.
Витька потянулся было тусклой алюминиевой вилкой к закуске, но с середины пути вернул руку, бросил вилку на стол, в его тихом голосе прорезалась злость:
– Да, что там рассказывать: подвёл, смалодушничал, не оправдал доверия. Как там ещё в таких случаях говориться?..
Он скосился на тонкие Галкины пальчики, бесцельно вращающие на столе стопку с водкой. Несколько долгих секунд молчал, словно решая, – продолжать начатый разговор или нет?
– История получилась – глупее не бывает, – наконец продолжил он. – Три недоумка пытались сберкассу взять, но ума, как водится, не хватило.
Витька зло постучал костяшками пальцев по столу и, спохватившись, оглянулся, но никто не обратил на стук внимания: поминки были в той стадии, когда после первого скорбного тоста и тишины, которую нарушают лишь едва слышный шёпот и осторожный перестук вилок, наступает осознание того, что жизнь несмотря ни на что продолжается. Становятся громче и бодрее голоса, увереннее стучат вилки и уже слышится лёгкий смешок.
Витька всё же понизил голос:
– То ли про тревожную кнопку забыли, то ли понадеялись, что никто к ней не потянется, короче, – облажались пацаны. Двоих сразу повязали, а третий заложников взял. Когда мы приехали, он уже час их удерживал. Дверь забаррикадирована, окна большие, но всплошную завешены вертикальными жалюзи, просвет только по краю, – вот такая узкая полоса.
Витька указательным и большим пальцами отмерил расстояние на краю стола и вскинул руку, – сосредоточенно тереть лоб.
– Я в группе снайперов был. Часа четыре парился на крыше дома напротив, пока переговорщики не выманили его к этому просвету… Вырисовался он у меня в оптике чётко, как на картинке, а выстрелить не могу: будто столбняк меня какой-то пришиб, – ни вздохнуть, ни пальцем пошевелить. Другие ребята со своих позиций его не видят, вся надежда только на меня. Командир по рации кричит, не понимает, почему я медлю. Мат-перемат поднялся… А я не могу!..
Подставив Галке стриженный белобрысый затылок, Витька отвернулся. Несколько секунд молча глядел вдоль стола, над которым клонились длинной чередой головы, неспешно двигались руки, вилки, тарелки, куски хлеба, и вдруг порывисто обернулся, впервые за всё время разговора глянув Галке в глаза:
– Не могу выстрелить, понимаешь? У меня в прицеле, – Васька Примус… – Какая-то внутренняя боль изломила Витькины брови, он крепко обнял ладонью стопку. – Давай помянем Петровича.
Одним махом опрокинул стопку в рот, поднёс ко рту неплотно сжатый в трубочку кулак, потянул ноздрями воздух. Сквозь скривлённые от водки губы, выдавил натужным голосом:
– В тот же день написал рапорт об увольнении… Квартира служебная была, забрали… Вот и вернулся, – он, наконец, перевёл дыхание, добавил уже спокойным голосом: – Охранником на фирму устроился. Жена, дочка. Живу, не жалуюсь… А ты со своим как?
– В последнее время совсем чужими стали, – Галка повела плечом, поправляя сползающую с плеча шубу-разлетайку, – столовая была не топлена, сидели не раздеваясь. – По ночам где-то пропадает, пьяным приходит. Говорит, работа такая: приёмы, презентации. Все важные вопросы с нужными людьми теперь якобы в ресторанах решаются. А слухи ходят, – с девками по саунам шатается. Уходить собралась… Магазин, дом, – всё на него оформлено. Что получится, не знаю…
Когда вышли из столовой, Витька уже был чуть жидковат в ногах. Стали у бордюра, ожидая такси. Снег толстым слоем лежал на ветках; деревья кидали на тротуар густую, почти летнюю тень. Курился паром канализационный люк.
– Извини, – давно не пил, – оправдался Витька. – Развезло с непривычки…
Он хотел добавить ещё что-то, но до обидного быстро, подвернулось такси. На зов Витькиной руки машина с заносом тормознула, остановилась у обледенелого бордюра. Витька не торопился, – сунув руку в карман отглаженных брюк, нерешительно позванивал монетами, изучая скупо присыпанный песком тротуар.
– Знаешь… давно хотел тебя увидеть. Интересно было, какая ты стала.
– Ну и какая?
– Такая же красивая. Несколько раз возле магазина твоего крутился, но решимости так и не хватило. Если бы Петрович не умер, и сегодня не свиделись бы.
Водитель такси нетерпеливо перегнулся через пассажирское сидение, приспустил боковое стекло, морщил лоб, выглядывая в щель:
– Мы едем, или нет?
– Едем-едем. – Витька открыл дверь, плюхнулся на сидение, глянул снизу-вверх на Галку. – Ладно, пока.
– Пока… – Галка прощально пошевелила нерешительно вскинутыми пальчиками, и вдруг спохватилась, боясь, что не успеет сказать: – Будешь возле магазина – заходи. Я почти всегда на месте.
Витька утвердительно кивнул головой, захлопнул дверку.
Следом за Витькой уехала Галка, – хорошо хоть попрощаться не забыла. А Витька забыл, – даже не посмотрел в сторону Шарика. Ушёл и Савельич, который разом лишился и напарника, и работы. Шарик по привычке затрусил домой на фабрику и только у ворот вспомнил, что туда уже нельзя, – вчера здоровенные молодые парни в камуфляже взяли фирму под свою охрану, а Шарика выбили за ворота пинками армейских ботинок.
Тоскливо глядя на двор фабрики, Шарик не знал куда идти. Он просидел у ворот до вечера, потом поплёлся на окраину, к кладбищу.
Лёг рядом с обложенной венками могилой Петровича, пристроил голову на вытянутые лапы, тоскливо смотрел перед собой остановившимся невидящим взглядом. Кладбищенские псы, почуяв чужака, угрожающе ходили кругами, злобно скалили зубы. Терпеливо и сдержано рыча в ответ, Шарик не шевелился, только шерсть на его загривке вставала дыбом. Но когда самый злобный из псов подошёл слишком близко, он молниеносным броском вцепился ему в горло, кинул на землю и терзал до тех пор, пока пёс не затих.
С окровавленной мордой Шарик вернулся к могиле, лёг в позе сфинкса и не двигался с места до тех пор, пока красный морозный закат полностью не рассосался в синеве слоистых туч. Тогда Шарик сел, закинул голову к потёртой полупрозрачной луне и впервые в своей жизни завыл, – громко, протяжно и так тоскливо, что эхо этой тоски отозвалось в самых дальних и тёмных переулках заснеженного города.
4
Четыре года, которые Шарик прожил у кладбища, прошли совсем не так как молодые годы на мебельной фабрике. Старость начинала брать верх: внезапно накатывала усталость, облезала шерсть, заедали блохи. Молодые псы, понимая, что Шарик сдаёт, перестали бояться его, – угрожающе рычали, норовили вырвать из зубов лакомую находку, а в последнее время уже и вырывали.
Поджимая мокрый хвост, Шарик прятался от затяжных осенних дождей под старым мусорным контейнером, вспоминал тёплую фабричную сторожку, Галку, Петровича, Савельича. А чаще всего вспоминал щенячий уют и покой у Витьки за пазухой. Часто он вздрагивал во сне, порывисто вскидывал голову, и с надеждой тянул ноздрями воздух, ещё не понимая, что родной запах молодого Витькиного тела, – всего лишь сон.
Зимой Шарику всё же удалось увидеть Витьку. Хоронили очередного братка, из тех, чьи ухоженные могилы занимали целый квартал кладбища. Главным распорядителем на похоронах был Тимур, а вскоре объявился и Витька, – видно покойник был их общим знакомым. Вид у Витьки был похмельный: мешки под глазами, зябко ссутуленные плечи, мятая сигарета в синих дрожащих пальцах. Рукава куртки засалены, джинса на коленях – тёмно-серого неопрятного оттенка.
Хоть Витька и держался в стороне от шикарно одетых «мордоворотов», подобраться к нему было невозможно, – на Шарика цыкали, топали ногами, кидали в него комьями мёрзлой земли. Один раз псу удалось подобраться к Витьке, но парень сам отпихнул его ногой. Только на выходе из кладбища Витька узнал Шарика, удивлённо присел перед ним на корточки. Нерешительно протянул руку, словно боясь, что пёс его укусит.
– Не забыл меня? – в унылых Витькиных глазах проскользнула неподдельная радость, и он, смелея, потрепал пса по загривку. – По-омнишь.
Вытягивая шею, Шарик робко подполз к Витькиным ногам, принюхиваясь к родному полузабытому запаху. Хрипло и едва слышно заскулил, тыкался мордой в заскорузлую джинсу.
Радостный огонёк в Витькиных глазах погасил Тимур, вышедший в сопровождении охраны за кладбищенские ворота. В морозном воздухе громко кричали и крутили рябую карусель испуганные вороны. Хлопали дверки чёрных мерседесов и БМВ, ветер крутил и рвал из-под днищ белые дымы горячих выхлопов. Многочисленная братва разъезжалась.
Тимур уже взялся за дверную ручку бесшумно подкатившего «мерса», но заметил Витьку. Обернулся к одному из своих приближённых: «Стах, скажи пацанам, пусть не ходят по пятам», и, на ходу стягивая за пальцы перчатку, подошёл к Витьке:
– Здорово, Яня.
– Привет, – Витька хмурился, делая вид, что всецело занят псом.
Тимур некоторое время помахивал зажатыми в руке перчатками, сверху-вниз глядя в демонстративно подставленную ему спину.
– Обиду держишь? Типа, не по-дружески с тобой поступил?.. – Так и не дождавшись Витькиного внимания, сердито дрогнул ноздрями. – Да чё ты пристал к этому псу?
Витька неохотно поднялся.
– Щенка, который за нами в парк на дискотеку ходил, помнишь?
– Ну? – Тимур недоверчиво глянул на тощие бока Шарика, на забитый репейником хвост.
– Не хило его жизнь скрутила. – Витька втянул посиневшие от холода руки в рукава, зябко приподнял плечи. – Да?
– А тебя? – Тимур оглядел Витьку с ног до головы. – Не скрутила? Сколько раз предлагал: иди ко мне – не хочешь! Человека бы из тебя сделал.
Витькины губы искривила злая ирония:
– Человеков делаешь, жизнями распоряжаешься – ну, прям, господь Бог.
– Нет, Яня, я не Бог… – Тимур вдруг запнулся, раздражённо обернулся к подошедшим сзади парням. – Стах, – ну сказал же! – не дыши в затылок, иди куда-нибудь. Узнай, что там с поминками. И ты иди… – нетерпеливо помахал перчатками второму амбалу. – Погуляйте…
Проводив сердитым взглядом парней, закончил мысль:
– Но нас уже на полном серьёзе называют пятой властью. И мы не те клоуны, что сидят в мэрии, а настоящая, реальная сила. Марамоновскую усадьбу под музей на чьи средства восстановили? А церковь новая? А детская спортивная школа на БАМе?..
– Ты про средства подробнее изложи, – криво усмехнулся Витька. – Крови не многовато на них?
– Я в школе историю плохо учил, а теперь стукнуло в голову – заинтересовался. Главное, что читать не надо, – наушник в ухо воткну и слушаю. А книг нужных много сейчас озвучено, и знаешь, что по книжкам этим, выходит? Вся история человечества на крови построена. Как цемент кирпичи держит, так и кровь историю человечества держит, чтобы не развалилась, – Тимур говорил нарочито неторопливо, переводя неспешный взгляд с Витьки на продавщиц цветов, стоящих у позеленевшей от времени кладбищенской стены. – Так, что неизвестно отчего беды больше, от крови или от пьянства. Тут, как не крути, а если правым ботинком в дерьмо не вляпался, то левым вляпаешься непременно.
Мимо прошуршал шинами автомобиль, прощально просигналил. Тимур, не глядя, прощальо вскинул в ответ руку, спросил:
– На себя смотрел?.. Картина, блин. Жена бросила, живёшь в гадюшнике, алкоголиков со всего района собираешь. Нет, Яня, – жить ты не научился! Чё ж плохого в том, что я хотел тебя научить?
– Во, где твоя учёба, – Витька приложил ребро ладони к горлу. – И каким ботинком куда наступать, сам разберусь.
Тимур некоторое время молчал, поджав губы и неторопливо покачивая головой, – мол, знакомая песня, потом решительно хлопнул перчатками по ладони, и навеянная похоронами негромкая "философская" интонация его голоса сменилась жёсткими нотками, какие звучали в обращениях к охране:
– Ладно, поговорили.
Сделав знак водителю, он достал из портмоне стодолларовую бумажку, небрежно сунул Витьке в нагрудный карман, как дают швейцару на чай.
– Дал бы больше, да всё равно пропьёшь. – Открыл дверку бесшумно подкатившего мерседеса, рассержено крикнул: – Стах! Где ты болтаешься? Поехали!
Витька презрительно скривился, расправил в пальцах купюру, замахнулся, – от груди швырнуть её вслед "мерсу", да так и замер с зелёной бумажкой у сердца. Передумал.
В тот вечер он не поехал домой. Поблизости разменять купюру было негде, и он, помыкавшись в бесполезных стараниях, в конце концов, обменял её на несколько бутылок водки и пару палок колбасы. В пять минут у Витьки появились такие друзья, что готовы были за него в огонь и в воду. Впрочем, пару часов спустя, когда закончилась водка, они бросили его в хрущёбах Кривой Балки на заснеженной детской площадке.
Свернувшись от холода, Витька спал на грязном притоптанном снегу под качелями. Шарик лизал ему лицо, лаял, тянул зубами за воротник, насилу добился, чтобы парень добрался на четвереньках до ближайшего подъезда. Всю ночь Шарик грел Витьку своим телом. А к исходу ночи Витька продрал очумелые глаза, долго оглядывал тёмный промёрзлый подъезд и, хватаясь ладонью за больную голову, шатко поднялся, зябко запахнул полы куртки. Согреваясь, побежал тяжёлой болезненной трусцой вдоль улицы, чтобы опять исчезнуть на несколько лет.
5
Шарик дотянул до таких лет, до которых редко доживают бездомные собаки. Он уродливо отощал, шкура его стала грязно-серой, плешивой, зубы выпали. Осенью бомжи перебили ему железным крюком лапу, с тех пор, вот уже полгода, он ковылял на трёх. Взрослые люди смотрели на него с брезгливостью, дети испуганно шарахались в сторону, мальчишки постарше били его ногами… Нет, люди не изменились, они были такими же, как тогда, когда маленьким щенком брали его на руки, целовали в нос и любовно прижимали к груди. Просто никто не любит жалкую и страшную старость.
Шарик стал бояться и сторониться людей. Тяжело было ему доживать свой век. Хотя объедков в мусорных контейнерах стало больше, жил он впроголодь. Его гоняли и мусорщики, и промышляющие на свалках бомжи, и молодые сильные псы. Оставалось одно, – поджав хвост, робко ждать когда растащат самые лакомые куски и радоваться сухой корке, царапающей в кровь старую беззубую пасть.
Была весна, готовились к выборам мэра. Весь город лоснился глянцем предвыборных плакатов, с которых рекламно улыбались лица вице-мэра Олега Юрьевича Бударева и видного предпринимателя Геннадия Тимарина, более известного как Тимур. У последнего – говорили горожане, – реальные шансы на победу, ибо действующая городская администрация в последние годы изрядно скомпрометировала себя.
В один из таких весенних дней, возле могилы Петровича Шарик заметил Галку, Савельича и белоголового мальчишку. Савельич заметно усох, ходил, опираясь на палочку. Галка была по-прежнему красива, хотя жизнь её тоже отметила чуть приметными припухлостями под глазами и слегка осунувшимися скулами. На ней был строгий деловой костюм, волосы собраны в узел, тёмные очки подняты на лоб.
Шарик тоскливыми слезящимися глазами поглядывал сквозь железные оградки, но подойти не осмеливался. Когда Савельич и Галка, наконец, пошли к выходу, он, робко поджав хвост, поковылял следом. Иногда он забегал вперёд, с надеждой поджидая у очередного поворота путаной тропинки, но ни Савельич, ни Галка не узнавали его. Когда вышли на центральную аллею, Галка порылась в сумочке.
– Ромка, держи ключи, подожди в машине.
Утомлённый долгой степенностью, навязанной кладбищенской обстановкой и строгими взглядами матери, мальчишка взял ключи, радостно побежал к венчающим аллею воротам.
Галка понизила голос:
– Витю не видели?
– Нет, не видно его, – врал Савельич, хотя всего несколько дней назад совестил Витьку и выслушивал от него в свой адрес беззлобную пьяную матерщину.
– Слышала, совсем опустился он.
– Не знаю, – жал плечами Савельич. – А ты со своим как?
– Миримся в последнее время. Остепенился, дома всё больше сидит. Даже с этим предвыборным марафоном, чуть задержится на работе, сразу звонит, – докладывает, где он и когда будет. Меня теперь всюду с собой берёт. Видно стареет.
В конце аллеи Ромка вскинул руку с брелоком, – за кладбищенскими воротами испуганно пискнул со сна и оранжево мигнул фарами блестящий как набор столового серебра автомобиль. Глядя вслед мальчишке, Галка покусывала губы.
– Дядя Володя, меня много лет мучает один вопрос… Думала, время расставит всё по своим местам, а ответа всё нет. Полгорода знакомых, а поделиться не с кем. Ромка, вот… Даже не знаю, как сказать.
Галка нащупала на лбу очки, спрятала за тёмными стёклами глаза. Её каблучки неуверенно постукивали по изящной тротуарной плитке, трость Савельича, сквозь стёршийся резиновый наконечник, через раз вторила им.
– А ты так и говори… Витькин?
Поджав губы и кивая головой, Галка полезла в сумочку за сигаретами. Савельич поднял вслед мальчишке конец трости.
– На него один раз глянь, – вылитый Витька. Да не моё это стариковское дело в ваши дела лезть.
– Тогда после похорон Петровича… Я не знаю, что на меня нашло. Не удержалась, сама первый шаг сделала. Полгода мы как во сне каком-то жили. Я квартиру в городе снимала специально, чтобы встречаться с ним. А когда почувствовала, что беременна вдруг поняла, что надо выбирать между чувством и благополучием. Витька тогда уже много пил, и даже я не могла остановить его. – Галка растерянно поглаживала длинными тонкими пальцами сигарету. – А может, могла… Десять лет всё думаю и думаю… Если бы я тогда осталась с ним, вся его жизнь была бы другой.
– И твоя тоже.
– Вот за это и мучаюсь, – могла пожертвовать чем-то ради человека, а испугалась, – предала его во второй раз… Набожная стала, в церковь хожу, а совесть не отпускает.
– Не вини себя. Ничего бы ты не изменила, только жизнь себе испортила бы. Родителей Витькиных я хорошо помню, – и отец беспробудно пил, и мать пила. А генетика дело такое, сама знаешь… По телевизору учёные, вон, сколько про это говорят. Так, что ружьё давно было заряжено.
– Так ведь не каждое ружьё стреляет. А, дядя Володя? Ведь это я на спуск нажала.
Выйдя за ворота, остановились поодаль от Галкиной машины. Савельич задумчиво ворошил концом палки кучу облетевших вишнёвых лепестков, собранных ветром в выбоине асфальта.
– Помнишь, давно когда-то борьбу с пьянством у нас развернули? Идея хорошая была, а взялись за неё не с того конца. Единственный верный способ бороться с этой напастью – дать человеку достойную, красивую жизнь. Чем меньше доброты и красоты в жизни человека, тем ближе он к краю. Выходит, ты всё правильно сделала. Ты думала не о себе, а о сыне. Теперь его ружьё никогда не выстрелит. Вон, какой он у тебя растёт.
Старик кивнул подбородком на Ромку, – тот сидел на корточках перед резвым чёрным щенком, движением пальцев играючи кидал его на землю, почёсывал ему грудь. Щенок, всеми четырьмя лапами азартно ловил руку мальчишки, беззубо грыз её.
– Сына, на нём же куча микробов, – с укоризной сказала Галка и обернулась к Савельичу. – Дядя Володя, ты нашего Шарика помнишь?
– Как не помнить.
– Как две капли на него похож. Манишка на груди такая же белая, – склонив голову, залюбовалась щенком, но не присела, как приседала раньше перед Шариком, не приласкала. – Всё, Рома, оставь его, поехали. Садись, дядь Володя, подвезу.
Разворачиваясь, машина проехала рядом с Шариком, и Галка вдруг обернулась, посмотрела на него сквозь зеркально бегущие в боковом окне белые вишнёвые ветки. У Шарика дёрнулось в груди, – может, узнала его по рваному уху? Но на самом краю тротуара зашалили какие-то беспечные мальчишки. Сигналя им, Галка обратила внимание на дорогу и больше не оборачивалась. Набирающая скорость машина подхватила с асфальта лепестки облетающей вишни, роем закружила их вдоль бордюра, унесла вслед за собой.
Шарик чувствовал, что больше никогда не увидит ни Галку, ни Савельича, ни белоголового мальчишку, которого, сам не зная почему, уже любил. Беспросветная собачья тоска выла в груди, но в горле уже не было прежней силы, чтобы выпустить её на волю. Шарик закинул голову к небу, жалобно хрипнул и долго смотрел вдоль кладбищенского переулка слезливо-гнойными стариковскими глазами.
Щенок прыгал вокруг Шарика, приглашая порезвиться. Устало вздыхая тощими боками, Шарик повёл несмышлёныша на мусорную свалку, туда, где его ждала ещё одна встреча, не такая неожиданная как первая.
В последний год Витька Янчевский частенько появлялся на кладбище. Скорбно опустив голову, ходил за похоронными процессиями, мял в руках линялую бейсболку, потом увязывался за обескураженными, будто пришибленными людьми на поминки. Из старой столовой он вываливался на заплетающихся, неуверенных ногах, долго стоял посередине тротуара, силясь удержать равновесие и словно соображая, куда пойти.
Он долгое время не узнавал Шарика, кидал в него камнями, пинал ногами, но в тот день его пьяные глаза на секунду просветлели. Витька присел на корточки, удивлённо вылупился:
– Ни фига себе! Если бы не ухо я бы никогда не прочухал, что это ты, братан. Сколько ж те лет? Мне тридцать шесть, значит тебе… – он горбил брови, туго соображая, и вдруг удивлённо присвистнул. – Да ты, братан, долгожитель.
Витьке, видно, нужно было выговориться. Он сел, привалившись спиной к мусорному контейнеру и, обняв Шарика за шею, пьяно изливал душу:
– Тимура, помнишь? Известный перд… перд-пи-ни-матель. Понял да? Не бандит, а предпир… тьфу, ба-алин, короче коммерс. Понял, да?.. Дочку в Англии обучает, благавари-те-настью занимается. Ну, там на футбольную команду, на дома для стариков. Церковь отбабахал вон какую. Ну, ты понял, да?.. А как с друзьями этот Генка поступает, знашь?.. Не?
Витька достал сплющенный спичечный коробок, чужими, неверными пальцами, чиркал спичкой. Окурок во рту искажал его и без того невнятный, пьяный голос:
– Давно он переманивал меня к себе. Я же в снайперах ходил. Ну, ты помнишь, да? В Афгане там, в СОБРе… А я не пошёл. Гордость у меня, понимашь?..
Он ломал об истёртый коробок спички, удивлённо смотрел на них, отшвыривал, снова ломал.
– Ладна, те не понять. Короче, охранником в фирму устроился, коммерса одного возил. Тачка была дорогуща-ая! Мама родная… И вот на Октябрьском въезжает в эту тачку джипяра. Здара-авенный!.. Ка-ароче! Повесили на меня обе машины и цену определили, – десять штук зелени. Я бабла такого отродясь в руках не держал. Я конечно сразу за помощью, к Тимуру, – так, мол, и так, Гена, выручай, а он мне и говорит: есть, братан, быстрый способ решить все твои проблемы… Живёт в нашем городе один о-очень нехороший человек. Такой нехороший, что на белом свете будет намного легче дышать, если этого человека не станет… И винтовочку снайперскую мне показывает. Понял, да?
Витька изломал все спички и, двумя пальцами шаря в пустом спичечном коробке, продолжал:
– Я, конечно, отказался, – даже слушать не хотел. А эти с джипаком, счётчик включили. Денежки тикают, тикают, ну и дотикались до того, что пуля мне светила. Успокоил я себя тем, что землю очищаю… от этой… от нечисти всякой. Взял винтовку и пошёл…
Витька некоторое время молчал, потом кинул под ноги пустой коробок и, приложив к груди растопыренные пальцы, исповедовался, заглядывая Шарику в глаза:
– Убивал, Шарик! Как есть, говорю, убивал, – Афган дело такое. Но когда лицо этого парня в оптике увидел… блин! На секунду показалось, будто себя в зеркале вижу… а палец, – с-сука! – не дрогнул… Кароче, положил я пацана по всем правилам…
Витька вспомнил о прилипшем к губе окурке, в поисках спичек стал хлопать ладонью по карманам.
Ну, думаю, всё! Дело прошлое, плевать мне на то, кем этот чувак был, как жил, ну и всё такое. Без этого жить спокойнее. Пральна? Но дело гро-омкое получилось… Ну, ты помнишь, да? Телевизор там, газеты. Писали, показывали. – Он поднял с земли коробок, снова стал шарить в нем пальцами. – И что оказалось?.. Парень этот "афганцем" был. Понимашь?.. Там мы с духами воевали, а тут са-ми се-бя…
Витька скрипнул зубами, досадливо стукнул затылком в мусорный бак, замер, глядя на бегущие в небе облака. Минут через пять он решил что-то добавить к своему рассказу, встрепенулся, но его безвольная голова уже болталась как репа на вялой ботве, и Витька рухнул подбородком в грудь, захрапел. Шарик свернулся калачиком возле его тёплого бока. Щенок, – под боком у Шарика.
Ветер обметал с отцветающих вишен белые лепестки, кружил их хороводом, а Шарику мерещилось, что это летит по ветру осенняя листва, и на секунду он встрепенулся, напрягся, будто сейчас он – молодой и глупый – бросится вслед за листьями, закружиться на месте, будет ловить их зубами и пытаться придавить лапой к земле.
Уняв неожиданное сердцебиение, Шарик положил голову на лапы, остекленевшим взглядом следил за кружением лепестков, а сам был уже в той далёкой осени, когда Витька принёс его на фабрику. Там, где ветер кидает в разбитые скрипучие двери телефонных будок осеннюю листву, где тяжёлые эбонитовые трубки безвольно висят на оплетённых железом проводах, а в острых осколках разбитого дверного стекла разгораются утренние солнечные лучи.
Там, где у задних дверей гастрономов мерзко тарахтят мотороллеры с алюминиевыми будками, из которых выгружают такие же алюминиевые фляги с молоком, где продавщица в белом переднике выкатывает на тротуар тележку для продажи мороженного, а загулявший с вечера прохожий колотит кулаком и пьяно материт безответно проглотивший монету автомат газированной воды.
