Сергей Алексеевич Виль
Смотри, Довлатов
Вообще-то редко бывает, что в самолёте попадаются первые места в салоне. Особенно если пришёл не заранее. Особенно если не доплатил.
Сесть у аварийного выхода может повезти, а на первом ряду оказываешься только по письменному распоряжению Фортуны. С круглой и треугольной печатями. Когда самолёт разбивается, пассажиры в первых рядах умирают первыми, но до конца жизни летят с комфортом.
Мы оба невысокие, но вытянуть ноги приятно. Мой рост сто семьдесят, а у Ники Гиршевич и того меньше. Едва ли сто шестьдесят. Я почти лежал, а она, скромничая, сидела. Если посмотреть сбоку, можно увидеть длинные-длинные ноги в джинсах, заправленных в носки, и короткие – в болотных сатиновых штанах. Не уверен, что именно в сатиновых, но, если бы я изобрёл такую ткань, назвал бы сатином.
Мы сидим и смеёмся. Даже не из-за того, что это рейс Москва-Амстердам. Просто иногда бывает хорошо, как в это утро, девятого мая 2018 года. Мама подняла меня рано, чтобы отвезти в Шереметьево. Я снова досматривал сны, просыпаясь: «Мам, я с-час припаркуюсь и пр-снусь…», снова бегал по дому, собирая последние вещи.
Я грустил по дороге в аэропорт: досадно и слегка больно пропускать День Победы, единственный, как мне казалось, праздник в России, когда вторят друг другу сто сорок шесть миллионов сердец. Светило свежее майское солнце, под которым улицы пахнут квасом по скидке и чизбургерами на веранде «Макдональдса». Мне хотелось остаться, но студенческая конференция в Утрехте начиналась сегодня вечером. Подумаю о Родине там.
В машине мы слушали военные песни. Я предложил включить «День Победы», но мама сказала, что может заплакать. Тогда я включил «Як-истребитель» Высоцкого. Слушать перед рейсом песню про крушение самолёта – к добру. «Вот он задымился, кивнул и запел: ми-и-ир вашему дому!»
Я нашёл Нику, субтильную и бойкую, с гигантским баулом около стойки регистрации – и сейчас мы сидели в самолёте. Я вообще редко счастлив, но сейчас, кажется, был.
Иногда встревоженные нервы тискают, щекочут тебя изнутри, и хочется шутить, кривляться, смеша себя и собеседника. Будто ты выдра, уютно устроившаяся в тёплом мху, потягивающаяся и урчащая от радости. Зоолог-энтузиаст умиляется, а тебе и самой приятно.
Мы много цапались с Никой. Она обвиняла меня в недостаточной организованности, а я её – в чрезмерной. Мы в пух и прах ругались на почве политики, истории, религии. Меня раздражала её неспособность найти время после пар, чтобы со мной погулять. Нику вымораживало моё нежелание выполнять её мелкие поручения по учёбе. После того, как мы впервые поцеловались, она призналась мне, что влюбилась, но не желает потакать спонтанным сердечным порывам. А я и не думал предлагать ей встречаться. Но терпеть не мог тот факт, что в Минске её ждал двадцатичетырёхлетний парень.
Плюя на всю скопившуюся подноготную, я вновь и вновь наивно трепетал внутри, когда мне предстояло провести с Никой время. Сейчас это было пять дней. Вдвоём, на конференции по теме, в которую мы погружены по макушку, среди других европейских студентов, в стране, где легализованы лёгкие наркотики. Даже если мы с Никой повздорим, я потерплю.
Мы листали журналы из кармашка впереди и снимали короткие дурацкие видео. Примерно над Венгрией, я, праздно блуждая глазами по окружающему нас салону, вдруг обратил внимание на мужчину, сидящего через ряд. Он без особого интереса смотрел на планшете фильм, слегка помяв молодёжную причёску гигантскими дорогими наушниками.
Высокого роста, с чёрной бородой, кавказским профилем и широкими в бицепсах крепкими руками, он до невероятного – ну просто ужасно – напомнил мне Сергея Довлатова.