Рут Озеки
Книга формы и пустоты

Бенни

Я что, ругался? Но я не собирался… то есть мне и в голову не приходило, это само выходило… Тьфу, терпеть не могу, когда слова так ведут себя. Начну по-другому.

Понимаете, я был просто глупым маленьким ребенком, который ничего не знал, кроме того, что его отец, который его очень любил, умер глупой и ужасной смертью, а мать, которая его тоже любила, на глазах сходит с ума, тоже каким-то глупым и ужасным образом, но поскольку я ничего другого в жизни не видел, мне казалось, что это нормально. В смысле, отцы же исчезают, правда? Я знаю это от ребят в школе. Может быть, их отцов не переезжают грузовики с цыплятами, но родители разводятся, отцы исчезают, и матери начинают сходить с ума. Пока не начались голоса, мне и в голову не приходило, что в моей жизни что-то не так, да и потом не сразу дошло. То есть мы же особо не удивляемся, когда окружающие ведут себя как ненормальные. Но когда обычные вещи, одежда или даже жареные ребрышки начинают вести себя, как персонажи из диснеевского мультфильма, со ртами, глазами, собственными взглядами и волей, в конце концов, начинаешь понимать: творится что-то не то. Волеизъявление. Вот подходящее слово для обозначения того, что у них вдруг обнаружилось. У жареных ребрышек и фланелевых рубашек. У печенья с предсказанием и резиновой утки. Даже у китайских палочек для еды было что сказать.

В смысле не буквально. На самом деле у них не вырастали большие глупые глаза или там гибкие губы, ничего такого. Это было больше похоже на то, что они просто вдруг обрели способность самовыражаться – а может быть, они всегда это умели. Может быть, они всегда наблюдали за нами и испокон веков болтали себе, просто люди их не слышат и думают, что все вещи слепые, немые и бесчувственные. Ага, скорее всего, так и повелось. И должен вам сказать, что вещам не нравится такое отношение.

Не думаю, что они обращались ко мне, во всяком случае, на первых порах. Они ко мне не обращались, и именно поэтому я не очень-то и испугался. Сначала, кажется, они просто говорили всякую всячину – может быть, друг другу, а может, молекулам в воздухе – просто самовыражались во Вселенную, как они делали всегда. Но потом я случайно начал их слышать, и когда они поняли, что я обрел слух – сверхъестественный слух, они начали пытаться заговорить со мной. Только они говорили на своих языках, языках вещей, и поэтому я их, конечно, не понимал.

Поначалу я вообще не был уверен, голоса ли это. Голос – это звук, который издает человек… ну, ладно, у животных тоже бывают голоса, и у птиц… тогда, скажем так: голоса издают живые существа. И обычно, когда раздаются голоса, они что-то означают. А эти звуки были какими-то случайными, и даже если они что-то значили, я не мог понять, что именно. Наверное, это их ужасно расстраивало. В смысле, вот, наконец, вроде появился кто-то с ушами, способными слышать, но это глупый, бестолковый ребенок! Неудивительно, что они все время звучали так раздраженно, как будто лаяли.

Некоторые из них были до ужаса нечеловеческими, такой металлический скрежет, как шестеренки скрипят в голове, так что даже хочется по ней стукнуть. Но были и другие, можно сказать, приятно нечеловеческие, например, ветер, облака или вода. Сначала я не мог понять, откуда доносятся голоса. Знаете, как иногда кажется, что мысль где-то за пределами твоей головы, но ты все-таки знаешь, что на самом деле она внутри? Ну, вот, а эти голоса не были моими мыслями. Они шли снаружи. Они отличались.

В конце концов я сообразил, что их издают окружающие меня предметы, и решил, что их можно называть голосами, потому что эти предметы все-таки пытались сказать что-то осмысленное, хоть они и не были живыми. Несмотря на то, что я их почти не понимал, я ощущал их эмоции. Вещи очень хорошо умеют передавать свои чувства. Не сомневаюсь, вы понимаете, о чем я говорю: например, когда у вас пропадают ключи, или колпачок от тюбика с зубной пастой выскальзывает из пальцев и вам приходится его ловить, или лампочка перегорает, когда вы щелкаете выключателем. Вспомнили? Все это дерьмо на вас действует, даже если вы его не слышите, а когда слышишь, то оно действует ещё сильнее. В особо плохой день я даже в кафе не мог зайти: все вокруг меня начинало беситься – да оно и сейчас так бывает. В плохие дни, как только я переступаю порог «Старбакса», люминесцентные лампы над головой начинают прямо гудеть от невыразимой тревоги, кофейные зерна начинают визжать, на меня прямо наваливается боль бумажных стаканчиков и пластиковых соломинок, и добивает стрекотание кассовых аппаратов, заполненных всякой высокомерной мелочью, которая думает, что она действительно чего-то стоит. Вся разница в том, что теперь, когда это происходит, меня не тянет немедленно спрятать голову за стеклом витрины с маффинами. Я научился слышать боль, а потом просто отпускать ее, и это вроде бы оказывает успокаивающее воздействие на всех вокруг.

Да это и не всегда настолько ужасно. Бывают голоса привлекательные и приятные, как у той резиновой утки, которую мама нашла в мусорном баке. Я имею в виду не тот мерзкий скрип, который она издает, если ее сжать, а другие голоса внутри нее. Они больше похожи на воспоминания утки об океанах, приливах, волнах и береговых линиях, и еще что-то, такое мягкое, смутное и чудесное, как будто когда-то к ней прикоснулся кто-то необыкновенный.

А, вот еще что. У вас могло возникнуть неверное представление, что речь идет только об искусственных вещах. Ну, может быть, у искусственных вещей это лучше получается, потому что голоса их создателей-людей на них еще держатся, как иногда запах прилипает к одежде и от него не избавиться. Но природные вещи, такие как деревья и галька, тоже говорят, только другими голосами. Природные вещи обычно намного тише, они не кричат так громко и звучат в более низких регистрах. Не знаю, почему. Может быть, Книга сумеет объяснить. Могу только сказать, что мне потребовалось немало времени, чтобы научиться слышать природные вещи сквозь весь тот шум, который производят искусственные.

Хотя на самом деле не знаю, это я научился настраиваться на определенные голоса, или это вещи научились самовыражаться так, чтобы я смог их услышать. Вероятно, и то, и другое. Наверное, это было взаимное обучение. И оно заняло некоторое время. Первые несколько месяцев голоса то появлялись, то исчезали, и я мог целыми неделями их не слышать. Может быть, они просто разочаровывались, отказывались от дальнейших попыток и уходили от меня, но потом всегда возвращались. Как раз в тот момент, когда я начинал забывать о них и думал, что вроде бы вновь становлюсь нормальным, вдруг какой-нибудь степлер или лоток для льда отпускал замечание, а другой откликался, и все опять начинали болтать. У каждого оказывалось свое мнение. У каждого было что рассказать.

Я много думал об этих голосах, с тех пор как начал их слышать, я разговаривал об этом с терапевтами и школьными психологами, потом обсуждал в больнице. Я ещё доберусь до всего этого – или пусть Книга рассказывает, раз уж взялась. Но чтобы вы знали: я не против. Я привык, что меня обсуждают, и не возражаю, если только это не кучка тупых врачей, пытающихся понять, как меня вылечить. Так даже лучше, потому что некоторые части этой истории, например как встретились мама и папа, произошли до моего рождения или когда я был слишком маленьким и не помню, а есть и такие, которые не хочется вспоминать. Так что меня вполне устроит, если большую часть истории расскажет Книга. В принципе, я думаю, это честная и довольно надежная книга, и она не возражает, что я иногда вмешиваюсь и перебиваю ее, чтобы высказать свое мнение.

Потому что знаете что? Я на самом деле хочу, чтобы вы поняли: я очень серьезно размышлял обо всем, что со мной случилось, – и не списывали меня сразу со счета, как обычного сумасшедшего, который вообразил себя типа послом мира вещей. Не считаю я себя каким-то там избранным, дело не в этом. Не так уж хочется мне быть официальным представителем какого-нибудь гребаного тостера, что бы он там о себе ни воображал.

Книга

Требуется немалое мужество, чтобы доверить книге свою историю, так что спасибо тебе за это. Верить вообще трудно, тем более верить в собственную книгу. Но ты, Бенни, никогда не отрекался от нас, даже если это тебе нелегко давалось. А сдаться, уйти – это самое простое, и такие моменты бывали, не правда ли? Да и будут еще, не сомневайся.

Но пока просто двинемся дальше.

7

Различие, которое Бенни проводит между голосами Созданных и Несозданных Вещей, уместно, и раз уж он упомянул об этом, видимо, самое время кое-что объяснить. Противоречия между искусственными вещами и теми, которые за неимением более подходящего слова действительно можно называть «природными», уходят в глубину веков, они такие же старые, как сам язык.

В начале, до появления Жизни, когда весь мир был миром вещей, каждая вещь имела значение. Потом случилась жизнь, и в конце концов появились вы, люди, с вашими большими, красивыми, раздвоенными мозгами и умно противопоставленными большими пальцами. Вы тут уже ничего не могли поделать, и раскол, разделивший материю на два лагеря, Созданных и Несозданных, был вопросом времени. На протяжении последующих тысячелетий этот раскол ширился. Поначалу с заминками и рывками – то глиняный горшок, то наконечник стрелы, то бусина, то каменный топор – вы прокладывали себе путь через материальный мир, используя глину, камень, тростник, кожу, огонь, металлы, атомы и гены, и мало-помалу вы стали умелыми создателями. Приводимые в действие мощью вашей большой префронтальной коры, двигатели вашего воображения набирали обороты, и вот под мощным напором того, что вы называете прогрессом, искусственное стало множиться, низводя «природное» до роли простого ресурса, низшего класса рабов, которых следует колонизировать, эксплуатировать и переделывать во что-нибудь другое, что вас больше устраивает.

В этой социальной иерархии материи мы, книги, находились на вершине. Мы были духовной кастой, Верховными Жрецами Созданного, и на первых порах вы даже поклонялись нам. Книги были священными предметами, и вы строили для нас храмы, а впоследствии библиотеки, где мы жили в заповедных тихих залах как зеркала вашего разума, хранители вашего прошлого, свидетели вашего безграничного воображения и доказательства бесконечности ваших мечтаний и желаний. Почему вы так почитали нас? Потому что вы думали, что мы можем спасти вас от бессмысленности, забвения и даже смерти, и какое-то время мы сами верили, что сможем вас спасти. Ну, да, было такое. Мы зазнавались! Мы возгордились, считая себя отчасти живыми, пробужденными к жизни одухотворенной силой вашего слова. Мы думали, что мы такие особенные. Какое заблуждение.

Теперь мы видим, что вас не остановить. Книги для вас были всего лишь этапом, кратким выражением вашего инструментализма, мимолетным увлечением. Наши тела были удобными инструментами, которыми вы пользовались, пока не появилось следующее новомодное устройство. В конце концов, мы были просто одной из созданных вами вещей, не лучше и не хуже молотка.

И все же… Разве мы обольщаемся? Разве последовательная форма наших томов не придала форму вашим историям и не склонила вас к определенному виду повествования? Долгие, извилистые, неспешные истории, которые растягиваются во времени, заманивая читателя медленным, поочередным переворачиванием наших страниц. Какие прекрасные истории мы вместе составили. Не правда ли?

Но это всего лишь ностальгия старой книги. Теперь мы знаем свое место. Времена меняются, и порядок вещей тоже меняется, и по мере того, как количество Созданных стремительно растет, мы переживаем кризис – можно назвать это духовным кризисом, поскольку мы теряем веру в вас, наших Создателей. Наше доверие к вам ослабевает, и наша вера в вашу мудрость и честность рушится, когда мы видим, как вы разрываете, используете и опустошаете наш дом, Землю, эту священную планету. Это вы во всем виноваты. Ваша неутолимая жажда и породившее нас на свет пламя начинает нас разрушать. Ваша безудержная тяга к новизне приводит к тому, что вы придаете нашим телам свойство преждевременного старения, так что, несмотря на увеличение нашей численности, продолжительность нашей жизни сокращается. Какая жестокая расчетливость! Едва появившись на свет, мы оказываемся отброшенными, обреченными на превращение обратно в несотворенный, развоплощенный материал. Вы превращаете нас в мусор, так как же вам доверять?

Но у вас за спиной складываются новые альянсы. По мере того, как мы, Созданные, начинаем понимать, что мы, в конечном итоге, не выше Несозданных, рождается новая солидарность. Это ведь ваше разделение, ваши ложные дихотомии и гегемонистские иерархии материалистических колонизаторов. Мы тоже были рабами ваших желаний, вашими невольными орудиями, способствовавшими разрушению планеты, но порядок вещей изменится, нравится вам это или нет. Антропоцен^[21] (это ваш высокомерный термин, не мы его придумали) уже на исходе, Материя возвращается. Мы возвращаем себе наши тела, восстанавливаем свою материальную сущность. В нео-материалистическом мире Каждая Вещь Имеет Значение.

Прошу прощения. Занесло в пафос. Читатели не любят напыщенности. Кому, как не книгам, это знать. Извините.

8

Почему именно Бенни? Был ли у него действительно сверхъестественный слух? Или какая-нибудь идиопатическая повышенная чувствительность к окружающей среде? Кожа тоньше, чем у других, или сердце больше? Чем этот мальчик отличался от множества других? Трудно сказать. Прошло несколько месяцев. В январе Бенни исполнилось четырнадцать. Он учился в последнем классе средней школы, и хотя он уверял, что не переживает из-за предстоящего перехода в старшие классы, весной он выглядел более раздражительным, чем обычно, более рассеянным и тревожным. Видя, как он дергается и вздрагивает, Аннабель забеспокоилась. Правда, книги предупреждали, что поведение в раннем подростковом возрасте может резко меняться, но сила переживаний Бенни ее пугала. Он вел себя так, словно боялся или прятался от чего-то. Если раньше ей приходилось устанавливать строгие ограничения на компьютерные игры, то теперь Бенни вдруг вообще перестал играть. Он даже перестал пользоваться смартфоном, сказав, что тот уж слишком умный. Аннабель думала, что он шутит, но потом заметила, что у его смартфона садится батарея, и пришла к выводу, что Бенни нарочно ее не заряжает.

Кроме того, он нашел в шкафу старые отцовские студийные наушники «Grundig orthodynamic» и носил их постоянно, надевая утром, едва проснувшись, а иногда даже на ночь не снимал. Нередко, заглядывая в его комнату, Аннабель видела, что сын спит в наушниках. Она не понимала, в чем тут смысл: он ничего не слушал, наушники даже не были ни к чему подключены. Когда она спросила Бенни, зачем он их надевает, он только пожал плечами и ответил, что ему нравится их носить. Он отказывался говорить, что его беспокоит. Все в порядке, неизменно отвечал он. Все в порядке вещей.

Но даже голос его теперь звучал как-то иначе, и если Аннабель начинала допытываться, Бенни просто повторял сказанное, медленно, сквозь зубы, с одинаковым ударением на каждом слове, как будто разговаривал через толстую стену с очень глупым ребенком. «ВСЕ… В… ПОРЯДКЕ… ВЕЩЕЙ». Такой высокомерный тон очень ранил Аннабель – раньше Бенни никогда не ехидничал – но все книги сходились во мнении, что матерям свойственно понапрасну беспокоиться, а ребенка зря беспокоить не нужно, и поэтому Аннабель оставила Бенни в покое.

Насчет его интонаций, впрочем, она ошибалась. Сын не считал ее глупой и не издевался. Просто из-за непрерывного гомона вещей ему было трудно сосредоточить внимание на чем-то еще, и услышать себя самого среди этих голосов он мог, только медленно и тщательно произнося слова. Дома это не составляло большой проблемы, но в школе все было иначе. На уроках следовало быть внимательным, в этом смысл учебы, и учителя заставляли его снимать наушники, что усугубляло проблему. В отличие от Бенни голосам, казалось, нравилась школа, они получали удовольствие от учебы, и чем больше узнавали, тем больше им хотелось высказаться. Они даже начали немного зазнаваться. Они становились похожими на детей на первых партах, которые все время поднимают руку, пытаясь привлечь внимание учителя: «Я знаю! Я знаю! Вызовите меня!»

Особенно неприятным был урок математики, потому что цифры тоже обретали свой голос. Радуясь своей новообретенной способности, они выкрикивали свои имена через случайные промежутки времени, как раз в тот момент, когда учитель объяснял теорему Пифагора или когда Бенни пытался решать линейные уравнения. Цифры делали это не со зла. Они не хотели запутать его или сбить с толку. Они были просто возбуждены и жаждали общения, но их болтовня сводила Бенни с ума. Он изо всех сил старался сосредоточиться, но иногда ничего не оставалось, как закрыть глаза, опустить голову на парту и позволить цифрам завладеть его сознанием, как мощная волна уносит человека в бурное море.

– Бенни?

Кто-то легонько постучал ему пальцем по макушке. Бенни испуганно поднял голову, пытаясь понять, что происходит. Мимо него в потоках воздуха все еще проплывали, перешептываясь, цифры. Он слышал, как прошла двойка, за ней череда семерок. Он вытряхнул их из головы. Возле его парты стояла мисс Поли. Одноклассники притворно склонились над своими тетрадками.

– С тобой все в порядке? – спросила мисс Поли.

Бенни кивнул, взял карандаш и тоже попытался изобразить усердие.

– Ты устал? Опять не выспался?

Он отрицательно покачал головой, отчего цифры, казалось, возбудились ещё больше. Он потряс головой сильнее, потом еще сильнее. Кто-то в заднем ряду хихикнул.

Рука мисс Поли мягко надавила ему на спину.

– Пойдем, Бенни, – ласково сказала она. – Пойдем, покажемся медсестре.

Когда вошла медсестра, на стуле в лазарете сидел мальчик. На голове у него были старомодные студийные наушники, которые она заставила его снять перед осмотром. Она спросила, во сколько он ложится спать и много ли времени проводит за компьютером или игровой приставкой. Когда он ответил «нет», медсестра посмотрела на него с недоверием. В наши дни все дети устают. Они засиживаются допоздна за компьютером, переписываются, размещают посты в социальных сетях и смотрят видео на «YouTube». Они сидят дома, не вылезая из онлайн-игр, играя множество ролей в многопользовательских виртуальных реальностях, перемещаясь по уровням, охотясь на зомби, убивая террористов, добывая природные ресурсы, создавая инструменты, накапливая товары, строя города и империи и обороняя планеты. Их сердца колотятся от адреналина, когда они проходят на волосок от смерти, пытаясь выжить – и все это, не считая внеклассных занятий, уроков музыки и футбольных тренировок. Неудивительно, что они так устают. У них изнурительная жизнь. Медсестра сделала пометку позвонить матери мальчика и отправила его обратно в класс.

Однажды в оконное стекло в классе Бенни с размаха ударился воробей. «Шмяк!» Все дети одновременно повернулись посмотреть, но воробей уже упал вниз и лежал, умирая, на бетонном тротуаре. Поняв, что это всего лишь птичка, а не маньяк с оружием, дети не полезли прятаться под парты или в шкафы. К смертям они привыкли, а эта была незначительной. Никто не ходил по коридорам с автоматом, не было эффектных взмахов световым или обычным мечом, не было следов кровавой бойни, осталось лишь маленькое коричневое пятнышко пушистых перьев на оконном стекле. Слишком маленькое, чтобы обращать на него внимание, и дети тут же отвернулись. Однако окно заметило трагедию и заплакало. Учитель продолжил урок. Оконное стекло задрожало, его вопли становились невыносимыми. Бенни стиснул зубы.

«Перестань!» – прошептал он, и когда стекло не послушалось, он встал и подошел к окну, чтобы успокоить его.

Но плач продолжался, он начал колотить по стеклу кулаками. На сей раз его отправили к директору.

Директриса Муни склонилась к столу, пытаясь установить зрительный контакт с учеником.

– Ну, что ж, Бенни, расскажи, что там у вас произошло. – Голос у нее был усталым, но добрым, и Бенни хотелось ответить, но он плохо расслышал, что она сказала, из-за шума, который производили шариковые ручки, скрепки, резинки и толстые папки, которыми был завален директорский стол. Надпись на ее кофейной кружке гласила:

Молча исправляю твои

грамматические

ошибки

Кофейные чашки с надписями часто пытались острить. Была ли это шутка? Бенни так и не понял. На шутку это не было похоже, да и кружка не смеялась. С усилием оторвав взгляд от рабочего стола, он вспомнил, что его о чем-то спросили, и директриса ждет ответа. Он склонил голову набок и снова прислушался, но звук ее голоса уже затих.

– Что? – переспросил он и тут же спохватился: мама говорила, что это неправильное слово, лучше по-другому. – Прошу прощения, повторите, пожалуйста.

Директриса кивнула.

– Мисс Поли сказал, что ты пытался разбить окно. Это на тебя не похоже, Бенни. Что случилось?

Он покачал головой.

– Я не пытался разбить его, – покачал головой Бенни. – Мне не надо было по нему стучать.

– Это верно. Ты же мог пораниться. Мог разбить стекло. А окно – школьное имущество.

– Дело не в этом.

– Тебя не волнует, что это школьное имущество?

Он снова покачал головой.

– Нет, мне просто было жаль его.

Директриса нахмурилась, потом ее лицо просветлело.

– А, ты, должно быть, имеешь в виду птичку? Да, конечно. Это очень печально, когда вот так погибает маленькая птичка.

– Не птичку, – сказал Бенни. – Окно.

– Окно?

– Стекло. – Разговор зашел явно не туда, но было уже поздно. – Мне было жаль оконное стекло.

Директор Муни была не виновата, что она не понимала. Она проработала в школе почти сорок лет и уже собиралась на пенсию. Хоть она и гордилась своей способностью общаться с детьми, в последнее время ей становилось все труднее понимать своих юных учеников. Она уже просто не понимала, с кем имеет дело. Тела их выглядели примерно так же, как у прежних детей, но разум, казалось, подменен каким-то инопланетным сознанием. Муни поймала себя на том, что смотрит на мальчика, вытаращив глаза, и попыталась взять себя в руки.

– Боюсь, я не понимаю тебя, дружок. Можешь объяснить?

Бенни вздохнул, и когда он выдохнул, то, кажется, стал еще меньше. Он начал говорить так тихо, что директрисе пришлось наклониться еще ближе, чтобы расслышать.

– Оно не хотело убивать птицу.

Бенни тогда еще не успел привыкнуть к голосам и никогда до этого момента не пытался говорить за них. Он не представлял, что это будет настолько трудно.

– Раньше оно было песком, – сказал он. – Оно помнит, что было песком. Оно помнит птиц, помнит, как они ходили по нему лапками. Оставляя маленькие следы. Оно не хотело становиться стеклом. Оно не собиралось быть обманчиво прозрачным. Оно любит птиц, любит наблюдать за ними из своей рамы, поэтому оно плакало. Мне не надо было его бить, но я хотел, чтобы оно замолчало.

Он поднял взгляд и увидел перед собой лицо пожилой женщины, испещренное сотнями миллионов морщин тревоги и замешательства.

– Простите. Забудьте все, что я говорил.

Насколько прав был Бенни, утверждая, что стекло помнит, чем оно было до того, как его выплавили? Могло ли оно, будучи песком, ощутить прикосновение птичьих лапок, или это трудности перевода? Бенни владел лишь самым элементарным словарным запасом восьмиклассника, но он сделал все что мог, чтобы перевести «умвельт»^[22] вещей в слова. Неудивительно, что у него это не получилось. Величайшие философы в истории пытались это сделать и также потерпели неудачу. Книги хорошо знакомы с этой проблемой.

Человеческий язык – неуклюжий инструмент. Если люди порой не могут понять друг друга, то как же им осмыслить или хотя бы представить себе субъектность животных, насекомых и растений, не говоря уж о гальке и песке? Находясь в плену своих ощущений – таких грубых и в то же время таких прекрасных, вы не можете осознать, что мириады сущностей, которым вы отказываете в одушевленности, тоже могут иметь внутренний мир. Книги здесь в двойственном положении, мы на полпути между ними и вами. Будучи неодушевленными, мы при этом разумны. Так что и мы отчасти живые.

Стены в кабинете психиатра были веселого желтенького цвета, а на них – кричащие плакаты с танцующими звездами и глазастыми радугами. «ПОКАЖИ СВОИ НАСТОЩИЕ ЦВЕТА!» – кричали радуги. «СТРЕМИСЬ К ЗВЕЗДАМ!» – взывали звезды. На картинке календаря спал детеныш коалы, вцепившись в густой мех на спине матери. Из ярко раскрашенных ниш вдоль стен выглядывали куклы и мягкие игрушки – куклы-мальчики, куклы-девочки, собаки, кошки, овцы, плюшевые мишки, всевозможные рыбы и птицы.

Их небрежно брошенные тела сплелись в клубок ног, морд, крыльев, рук, плавников и мохнатых лап. Там были пластмассовые ящики с машинами, поездами, лошадками и целыми игрушечными городами. На крючках над большим кукольным домиком безвольными ангелочками висели марионетки. Фасад у дома отсутствовал, как у зданий в репортаже о бомбежках. В домике стояли миниатюрные кроватки, стульчики, столики, а на полу валялись крошечные деревянные человечки. И все игрушки в приемной кричали такими страшными, дикими, искаженными от ужаса и боли голосами, что Бенни сам едва не выбежал из комнаты с криком. Он сел на маленький красный стул, уперся руками в колени и стал смотреть вниз, стараясь не раскачиваться, не вести себя странно, хотя, вообще-то, было уже поздно. Ну, по крайней мере, доктор не знает про голоса, и говорить ей Бенни не собирается. Он усвоил урок, полученный в кабинете директора. Люди ничего не понимают.

Аннабель села рядом с ним на такой же маленький синий стул, в обнимку со своей объемистой сумочкой, и стульчик под ее крупным телом стал казаться еще меньше. Доктор Мелани сидела на желтом стульчике с другой стороны низкого игрового столика. Стол был зеленый, с моющейся столешницей, края которой были закруглены, чтобы дети не поранились. Не очень-то она похожа на врача, подумала Аннабель. Доктор Мелани выглядела болезненно худой, на ней были розовые джинсы-стрейч и светло-голубой свитер. Ее пастельно-розовый лак для ногтей идеально подходил по цвету к джинсам. Когда она объясняла Аннабель возможные побочные эффекты риталина, она казалась ребенком, напустившим на себя серьезности.

Аннабель пыталась слушать ее, но не могла сосредоточиться, потому что параллельно пыталась вспомнить разницу между обычным СДВГ^[23] и СДВГ комбинированного типа и понять, какое отношение это имеет к Бенни при отсутствии у него гиперактивности. Ее беспокоило, сколько будет стоить рецепт и как оплачивать лечение теперь, когда она работает неполный рабочий день, а главное, конечно, подходит ли это лекарство Бенни. Аннабель знала, что Кенджи бы всего этого не одобрил. Он всегда очень скептически относился к фармацевтической промышленности. Но она сейчас не хотела думать о Кенджи. Она должна была думать о Бенни, принять правильное решение и сделать так, как будет лучше для него. А ещё ее беспокоила эта врачиха, слишком уж молода, чтобы хорошо знать свое дело; наконец, беспокоил шаткий синий стульчик, одна из передних ножек которого готова была подломиться под ее тяжестью. Чего Аннабель действительно хотела, так это встать и уйти, забрав с собой Бенни. Кабинет был хорошо оформлен, чтобы настраивать на веселый и дружелюбный лад, только почему-то не настраивал. На плакате над головой у доктора Мелани был изображен ребенок в ярко-желтом плаще с зонтиком в руках: «После дождя всегда выходит солнце!» Тоже как-то не верилось.

– Начнем с пяти миллиграммов, – говорила доктор Мелани. – Сразу должно быть заметное улучшение, а если вы увидите какие-либо побочные эффекты, сообщите мне.

– Да, конечно, – сказала Аннабель, кивая с серьезным видом.

После небольшой паузы доктор чуть подалась вперед.

– В карточке Бенни об этом ничего не сказано, но я должна уточнить. Вы его биологическая… – Она взглянула на Бенни, не закончив фразу.

Аннабель по инерции продолжала кивать, до нее не сразу дошел смысл вопроса.

– А, вы имеете в виду, не приемный ли он? Нет, конечно нет!

– Просто мне желательно это знать, – сказала доктор Мелани, откидываясь обратно на спинку стула и делая себе пометку. – Что ж, тогда, может быть, посмотрим, как подействует риталин, а затем наметим еще одну встречу… дня через три?

Аннабель снова не сразу поняла смысл фразы.

– Вашему сыну повезло, что в школе отнеслись к нему с вниманием, – добавила врач, помолчав.

– Да, – ответила Аннабель, догадавшись, что решение уже принято и ее выпроваживают. – Да, конечно.

Она с трудом поднялась, испытывая благодарность к маленькому синему стульчику за то, что он не подвел, и посмотрела вниз на Бенни. Он сидел, сгорбив тощую спину, и словно окаменел. Когда мать коснулась его плеча, он даже подпрыгнул. Когда он успел стать таким нервным ребенком?

– Давай, милый. Пойдем. Мне кажется, по дороге домой можно зайти в библиотеку. Вот будет здорово, правда?

Доктор Мелани пронаблюдала, как они уходили, отметив про себя, что мать протянула сыну руку, а тот отстранился. Интересно, подумала она, у него хроническое отвращение к прикосновениям или это минутное настроение. А может быть, он просто не хочет в библиотеку. Ему четырнадцать лет, хоть на вид он гораздо младше. В этом возрасте мальчики не ходят с мамой за ручку. И не считают, что библиотека – это здорово.

Она подошла к своему рабочему столу и включила компьютер, чтобы записать данные о приеме. В истории болезни Бенни были отчеты школьного психолога начиная с седьмого класса. Мелани уже читала их раньше и теперь лишь быстро просмотрела ещё раз. После смерти отца у мальчика возникли проблемы с концентрацией внимания, но никакого лечения рекомендовано не было. Возможно, это была ошибка; ранняя диагностика и лечение – ключ к выздоровлению. Мелани посчитала: шестнадцать или семнадцать месяцев. Почти полтора года у мальчика наблюдались симптомы дефицита внимания. Она открыла шаблон заключения и стала записывать свои наблюдения. На протяжении всего сеанса мальчик выглядел рассеянным, ерзал и раскачивался на стуле, взгляд бегал по комнате. Неохотно отвечал на вопросы об инциденте в школе. Утверждал, что не знает или забыл, чем был вызван его импульсивный поступок. Не смог или не захотел поговорить о своей попытке разбить окно кулаками. Доктор Мелани записала свой диагноз, а также лекарства с дозировкой, сохранила документ и вышла из программы.

До приема следующего пациента оставалось еще несколько минут, поэтому она откинулась на спинку стула и закрыла глаза. Мелани посещала семинар по медитации осознанности, когда училась в медицинском институте, эта практика помогала ей расслабиться и очистить сознание. Она глубоко вдохнула, выдохнула и почувствовала, что напряжение уходит. Первые консультации с новыми пациентами до сих пор давались ей с большим трудом, и она порой задавалась вопросом, станет ли эта часть работы со временем легче. Хорошо, если да, потому что ее собственное нервное напряжение не шло на пользу ни ей, ни детям, с которыми она работала. Она выдохнула и отпустила эту мысль, чувствуя, как мышцы неохотно расслабляются, а тело потихоньку оседает на стуле. Какой симпатичный мальчик этот Бенни! Мамаша у него, похоже, сама тяжелый случай, нервная и рассеянная. Безусловно, она страдает какой-то комбинацией депрессии и тревожного расстройства, поэтому биологическое родство имеет значение. Генетика часто сказывается. Впрочем, напомнила она себе, диагноз матери – не ее работа. Ее работа состоит в том, чтобы сосредоточиться на мальчике. Вспоминая свой диагноз и план лечения, доктор Мелани не испытывала никаких сомнений. В следующий раз нужно будет поговорить с мальчиком наедине. Возможно, в отсутствие матери он станет более открытым, подумала Мелани, а затем нахмурилась. Ну, вот, она опять думает о работе. Она не смогла перестать думать.