Равиль Таминдаров
Полынь – трава горькая
Два солдата
Эпилог
В основу новеллы, положена заметка, в какой уже не помню газете, что археологи, где-то под Смоленском, проводя раскопки на местах бывших боёв времён Великой отечественной войны 1941-1945 года, нашли советскую пилотку и кивер времён Отечественной войны 1812 года.
80 годы
Сапёров подняли по тревоге, коротко сообщив, строители, роя котлован под новый дом, обнаружили неразорвавшиеся снаряды… Уже по дороге к объекту командир взвода старший лейтенант Семён Харитонов, сидя рядом с водителем, привычно прикидывал, что там могли обнаружить строители. Склад? Бывшую огневую позицию?
За окраиной города машина остановилась. Сапёры принялись за привычное дело: расчехлили приборы и внимательно, метр за метром стали прослушивать землю.
– Есть металл! И вот они уже осторожно начали переносить свои смертоносные находки в кузов машины, укладывая ржавые снаряды на "подушку" из речного песка.
– Окоп тут, – крикнул кто-то.
Бережно разгребая песок, они обнаружили останки двух солдат.
– Этот наш, – трогая руками истлевшую ткань гимнастёрки, проговорил Харитонов, – а этот? Что-то непонятное: кивер, пояс с гербом. А ружьё-то? Это что-то музейное, пожалуй, 1812 года…
1941 год.
Рядовой Иван Смирнов, неспешно и тщательно обживаясь в только что отрытом окопе, уложил в нише винтовочные обоймы, рядом пристроил две гранаты. Притоптал на дне окопа коврик из свежей полыни.
Устроился поудобнее, опершись спиной о заднюю стенку окопа, и прищурившись, стал смотреть туда, где за низкорослым леском затаились фрицы.
Но вот за деревьями зародился и, все, нарастая, стал накатываться рёв моторов, перебиваемый тяжёлыми, словно удары в большой барабан, залпами орудий.
Из леса, окутываясь чадным дымом выхлопных газов, поползли три танка с черно-белыми крестами на бортах. За ними частила пехота. Выбрав самого длинного, того, что размахивал пистолетом, Иван прицелился.
– Сейчас ты у меня крылышками то помашешь.
Палец плавно нажал на крючок, раздался выстрел… и длинный гитлеровец, взмахнув руками, упал на землю как сломанная ветка.
– Первый, – шепнул себе Иван.
Он не расслышал, как, прошелестев издалека, снаряд рванул рядом с окопом. Все исчезло для него…
С трудом разлепив глаза, Иван приподнялся на локтях. Сквозь свист в ушах расслышал грохот боя, и он понял – жив.
– Жив! Так вашу мать, – негромко крикнул он, пытаясь, перевернутся на бок. А когда это ему удалось, он вдруг обнаружил, что в его окопе, развороченном взрывом и ставшем вдвое больше, кряхтел, силясь встать, ещё один человек… Присыпанный землёй, он сжимал в руке длинное, старинное ружье.
Вокруг трещали автоматные очереди, грохотали взрывы, а Иван внимательно разглядывал странного соседа: наш или не наш… Одет как-то чудно. Может, долбануть его прикладом да скрутить, а там и доспрашать?
Иван отвёл, было в сторону винтовку для замаха, но сдержался. Высокий головной убор соседа украшал спереди белый, металлический, двуглавый орёл. Темно-зелёный кафтан с красными матерчатыми погонами был сильно заляпан грязью и копотью. На Ивана из-под козырька смотрели два настороженно – изучающих темных глаза. И вдруг под черными, запорошёнными сизой пылью усами промелькнула улыбка.
– Ишь, затихает… Видать, выдохся басурман-то, – сказал незнакомец сдавленным голосом.
– Отбили, – автоматически согласился Иван и тут же, опомнившись, спросил: – Ты кто таков?
– Иван Лапоть мы, – спокойно ответил собеседник, – родом из Смоленской губернии, села Ивановки, бывший крепостной барина нашего Семигубова, мать его в душу. Ныне рекрут Семеновского полка.
– Какого полка? – опешил Иван Смирнов и вдруг рассердился. – Ты чего тут мелешь? Рекрут, барин. Ты что с неба свалился?
– Да нет, – спокойно произнёс Ванька Лапоть, – как только пошёл на нас француз, унтер-то наш, Карла толстопузая, бочка пивная в первом же бою убег. Тогда мы своего, из солдат, сами над собой поставили. Вот командир-то наш и кричит: "Ближе их подпущай, ближе, сукиных детей. Покажем, что такое штык да пуля русская! Встретим по – суворовски!"
Прицелился я в одного французика, – зло сплюнул Иван, – Они вначале-то красиво шли. Один прямо нам ходу вино из бутылки пил… Сбил я его. С виду здоровый детина, а пульки малой хватило. Не помню, сколько бой шёл, смотрю, бегут мусью. Вскочил я в атаку, да тут "подарок" послал басурман. Взорвалась надо мной бомба. Словно оглоблей по маковке садануло. Очнулся я, глядь, ты из-под земли вылезаешь. Хорошо, матюкнулся по нашему. А то б прикладом то, приголубил. Видать, и на том свете без русского солдата не обойтись.
Иван слушал своего тёзку, верил ему, и не верил. Это что же получается, с предком своим в одном окопе встретился. Помнится, как–то политрук рассказывал о той войне с французами. Мол, отступали наши, отступали, и Москву отдали. А потом как вдарили и погнали Наполеона по той же дороге, по которой он пришёл… чуть ли не полтора века минуло с тех пор…
Иван достал кисет, подаренный ему на прощание женой, скрутил цигарку, затянулся крепким табачным дымом и протянул самокрутку собеседнику. Тот бережно принял цигарку, затянулся, и улыбка вновь блеснула из-под его усов.
– Хорош… Словно медку гречишного хлебнул.
– Хорош, – согласился Иван, – У тебя жена, дети есть? – спросил он.
– Была, – помрачнел солдат, – была и жена-красавица, и лапушка-дочка. Да беда сгубила, и любовь и жизнь нашу. Раз увидел барин жену мою в поле и приказал к себе отвести. Скрутили её, на подводу бросили. Дочурка наша, шестой годок ей шёл, бросилась к барину, кричит: "Мама, мама!" Только тот и слушать не стал. Хлестнул арапником по светлой головке и укатил. Когда прибежал я, доченька моя лежала на дороге, а кровушка её алая в пыли растеклась.
Перевернулось тут у меня сердце. Взял я рогатину – и к хоромам барским…
Снова затряслась земля от взрывов. Расцвела рваными ранами воронок. За артподготовкой поднялась в атаку новая волна вражьей цепи.
– Эх, браток некогда и поговорить то нам по-человечески, – вздохнул Иван, поднимая винтовку, – а сколько рассказать хотелось о жизни нашей. Да некогда. Опять, гады полезли. Давай угостим их, как положено.
– Угостим, – поднял длинное своё ружьё другой Иван, – досыта накормим.
Бой разгорался. Все гуще становился визг вражьих пуль. И когда убило одного Ивана, другой склонился над ним, закрыл ему глаза, вздохнул тяжко:
– Не дождалась тебя жинка, браток.
Взял Иван винтовку друга, передёрнул затвор, как будто всю жизнь это делал, прицелился, выстрелил.
– Ничего, – процедил он сквозь зубы, – ничего, сочтёмся и за кровь, и за слезы. Хоть и чёртово племя вы, а от пули не уйти…
Запнулся солдат. Нашёл и его горячий кусок металла, прямо в сердце попал. Разжались пальцы, выпуская винтовку. Медленно осел Иван в окопе, руки бессильно уронил на землю. Промчался над окопом враг, подняв клубы дыма и пыли над дорогой, по которой погонят его назад.
80- е годы.
Сапёры осторожно перенесли останки солдат двух эпох. Похоронили их на окраине села, со всеми воинскими почестями.
Сияют под солнцем бронзовые буквы: "Русским героям – вечная память и слава".
1987 г.
Ахметка
Он осторожно пробирался по лесу, верхом на коне, внимательно всматриваясь и вслушиваясь в окружающий его осенний лес. Конь, чувствуя тревогу своего хозяина, осторожно переставлял ноги между упавшими ветками, и чутко прял ушами, реагирую на любой звук. Бестелесным духом клубился меж деревьями утренний туман.
Чересседельная сумка плотно набитая добычей, приятно постукивала по колену Ахмета. Более трёх месяцев назад он уехал из родного аила на обычный для этих мест промысел. Ещё несколько часов и он дома. А там отец, мать, любимая сестрёнка Айгуль, два младших брата, которым вскоре самим становится джигитами. Уже не далеко. Через поляну, вдоль оврага, ещё лесок, а там… Главное проехать мимо кордона. Что-то много их стало на дорогах в последнее время. А на них полицейские с солдатами. Все злые, какие-то. Никого без проверки не пропускают. Да ещё по лесу разъезды казачков рыщут. О, к тем лучше не попадаться. Звери. И все хотят поймать храброго джигита, Ахметку. А Ахметка не хочет, чтобы его поймали. Нечего ему на каторге делать. Ахметка лес любит. Волю любит. Охоту любит.
И чего спрашивается, ищут? Чего обозлились? Неужели из-за пропавших обозов? Раньше, власти на такое закрывали глаза. И более важные обозы пропадали, бывало, и никого это не интересовало. А чтобы хоть одного полицейского из города выманить, такого никогда не было. Всё на диких зверей списывали. И всё. На этом всё и заканчивалось. А теперь? Ну, взял он пару обозов. Не один конечно. Слава Аллаху, в тайге много храбрых джигитов. Ну, в последний раз в запале порубили кое-кого. В смысле всех. Так, то сами виноваты. Зачем за мылтык хвататься? Всё равно ведь не успевали. А как всё красиво начиналось. Налетели как ветер. «Сарынь на кичку!» – выкрикнул Ахмет, услышанную когда-то фразу. Он не знал, что она означает, но слышал, что так знаменитый разбойник Стёпка Разин перед нападением на караваны кричал. Понравился этот клич Ахметке. Вот и сейчас использовал его. А мужички – за мылтыки. Что оставалось делать джигитам? Кинжалами поработать. Не мучились мужики. Быстро умерли. Только и радости не было. Кончилось везенье. Добыча, тьфу. За что только мужички жизни отдали? Ради несколько рулонов сукна, да простой, даже не серебряной посуды? По всей видимости, купец захудалый переезжал. Скарб свой перевозил.
Эх, жалко мужиков, конечно. Хорошие мужики были, наверное. Но теперь-то чего горевать. Аллах велик, он разберётся, кто прав тут был, кто виноват. Ахметка, к человекам хорошо относился. Понимал, что нельзя мёртвых бросать, как попало. Чтобы души их упокоились, тела предать земле надо. Сложили погибших в овражке, да землёй присыпали. Махмут даже крест из веток сделал. Воткнул в могилу. Лежите спокойно мужики. Не тревожьте живых людей. А Ахметка, как вернётся, к мулле сходит. Попросит, чтобы помолился о них. Аллах великодушен, позаботится о душах умерших. Мы ж не звери. Мы понимаем.
Хотя, если бы они успели выстрелить первыми, лежал бы Ахметка у дороги, смотрел бы незрячим взглядом в небеса, ожидая своей участи в той, загробной жизни. А похоронили бы мужички его, Ахметку? Навряд ли. Бросили б на прокорм волкам. Ох, и много их развелось в тайге, волков-то. Сбились в стаи, и не дай Аллах встать у них на пути. Ничего не боятся. На обозы нападают. Совсем голодные, наверное. Говорят, даже на казённый обоз напали как-то. А казённые-то обозы даже Ахметка никогда не трогал. Там казённые люди, солдаты. Шибко сердитые. Сразу стреляют. Бесполезно их грабить. Пусть себе едут. Ахметке жизнь дороже добычи.
Вот почему Ахметка на обозы нападает? Работа такая. Хотя, убивать он не любит, но иногда приходится. Правда, старается обойтись без этого. Конечно, можно рыбу ловить, землю обрабатывать. Охота опять же. Так, в общем-то, и живёт его семья. Вернее, выживает. Семья большая. Участок земли, который они обрабатывают, не самый плодоносный. Ахметка готов был взяться за любую работу, если иного выхода не было. Почти за любую. Особенно ему нравилось, возится с деревом. У него хорошо получалось вырезать фигурки лошадей. Но, кому в тайге нужны игрушки? Да ещё за деньги? Можно было бы податься в батраки. Нет, это не для Ахметки, это не для джигита. Ему нравилось скакать на коне, чтобы ветер срывал с головы шапку. Ему нравилось держать в руках оружие. Он представлял себя батыром, изгоняющим с родной земли врагов. Вот кем хотел быть Ахметка, а выбрал не самый лёгкий, полный опасности, путь разбойника. Ведь тут все на равных. Ещё не известно, кто победит. Нападающий или защищающийся. Тут как повезёт, кто быстрее и удачливее, того и добыча. Ахметке пока везло. Он всегда с добычей оставался. Самому-то Ахметке много не надо. Так, кое-что из одежды. Патроны и порох. В тайге без этого не выжить. Семье, конечно часть добычи. Подарками родных порадовать. И самое главное, на что Ахметка тратил свою долю добычи, это его конь. Для своего коня он ничего не жалел. У каждого батыра должен быть верный, надёжный друг – конь. У Ахметки не конь, шайтан. Батыр среди коней! Быстрый и выносливый. В степи быстрее ветра, в лесу тише рыси. Не раз уж спасал он Ахметку. Но и Ахметка в долгу не оставался. Любил и холил он своего коня. Сбруя из крепкой и мягкой кожи, украшена серебряными заклёпками. Чёрная, ручной работы, попона, в масть, покрытая темно-красными шёлковыми узорами. Золотистая бахрома стелилась вдоль края попоны. Когда Каратулпар – так он называл своего коня, лёгкой рысью двигался по улицам сёл, куда заносила судьба таёжного бродяги, то все, кто встречался по пути, восхищённо замирали. Вот это конь! А конь, гордо нёс своего седока, снисходительно позволяя собой восхищаться. А когда переходил в галоп…