Рахман Бадалов
Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга третья
Послесловие
Последнее усилие. Самое трудное. Тот самый случай, когда невозможно избежать невыносимой тяжести бытия. На лёгкость рассчитывать не приходится, хорошо бы тяжесть окончательно не раздавила…
Внимательный читатель обратил внимание, что книга посвящена трём женщинам моей судьбы, а в самой книге говорю только о двух женщинах: бабушке и жене.
Только однажды признался, что и у меня свой ангел, он на моём столе, за моим столом, над моим столом, незримо поддерживая меня, если удаётся выбраться из отчаяния.
Почему «три женщины», о каком «ангеле» идёт речь?
Объяснение простое до безумия…
Книга была задумана с посвящением двум женщинам моей судьбы, но в период написания книги, в результате нелепого случая
…за этой «нелепостью» можно обнаружить и повсеместное отсутствие профессионализма, и безудержную алчность, с которой многие не могут справиться, и многое другое, что составляет сегодня реальность нашей страны…
ушла из жизни моя внучка.
Был май 2014 года. Внучке было 10 лет.
До этой роковой черты, часто говорил окружающим, вы не понимаете, какой счастливой может быть старость.
Что я имел в виду?
Утром меня будил звонок внучки, просто трёп, плюс указания на этот день. Я был её роботом и должен был беспрекословно выполнять все её приказы. Потом, когда она уходила в школу, работал над книгой.
Как-то я спросил её, «а что, если я тебя не послушаюсь». «Послушаешься», уверенно отпарировала она, будучи уверенной, подобное случиться не может. И она была права, робот не может ослушаться.
По вечерам, когда она забиралась в постель, я должен был смешить её. Сам удивляюсь, как мне это удавалось. Она заливалась смехом, и её громкий смех был слышен в других комнатах. Удивляюсь, потому что «смешное» не моё амплуа. Даже анекдоты рассказываю уныло.
И еще она любила, чтобы мы говорили о том, какой она станет в будущем, где будет жить, сколько у неё будет детей, какая будет у неё машина…
Теперь думаю, что мои отношения с внучкой были той же трансформацией, или модификацией, «мужского» и «женского». Возраст не помеха, был рыцарь (робот)) и его дама, оба от этих ролей получали необходимый кайф, для «дамы» естественный, возраст, натура, для рыцаря спасительный, возраст, образ жизни. О чём ещё можно мечтать.
После мая 2014 года нашёл в себе силы, чтобы продолжить работу над книгой. Пришлось внести небольшие коррективы, посвящение, послесловие.
Вот и всё.
Добавить нечего и к этому «послесловию», и ко всей книге в целом. Что мог – сказал, как мог-так и сказал.
Оставляю книгу на подмостках сцены жизни, а сам удаляюсь за кулисы…
Приложение
Тогрул Джуварлы
Хранители города
Лицо из фрески
Воспоминание – это всегда усилие. Некоторые знакомые, которых уже нет, совсем стираются из памяти, растворяясь во времени, которое унесет скоро и тебя, и, тем не менее, испытываешь почему-то странную неловкость, что уже не можешь вспомнить ни черт лица, ни улыбки, ни голоса.
Либерту Мусаеву (Бадалову) и сейчас, через время, вспоминаешь легко, без малейшего напряжения памяти. Глубокий испытующий взгляд из-под копны пепельно-белых волос. Поразительной красоты голос, словно рассыпающийся на осколки звонкий смех. Домовитость, а рядом с ней – царственность манер, грация движений. Она абсолютно естественно смотрелась бы в нарядах аристократок начала прошлого века. Мне она всегда казалась частью этого мира, который смотрит на нас с потускневших фотографий того времени. Взгляд, достоинство, стать…
Красивые люди часто разочаровывают. Для многих из них и весь мир, и каждый человек – это зеркало, в котором они постоянно видят только собственное отражение. Нахожу в этом что-то пугающее, даже отталкивающее. Вся красота сворачивается в род замкнутого пространства, другую ипостась пустоты.
Красота Либерты была иной. Она была открыта миру, излучалась в мир. Она была лишена даже тени самолюбования. Именно поэтому в любом людном месте, где она появлялась, она становилась невольным центром притяжения (любопытство, симпатия, восхищения).
Однажды я пересказал ей японскую поговорку, которая загадочна для меня и поныне: «Женщина никогда не может полюбить пустого мужчину, потому что в сердце его нет ни одной трещины, через которую она могла бы проникнуть в него и заполнить его любовью». Она понимающе улыбалась, словно знала это всегда. Несовершенство мира не пугало её. Она заполняла этот мир любовью, и первым угадывали это дети. Мои повзрослевшие дети до сих пор помнят одно – единственное лето 1992 г. В Шеки, где тетя Либерта была душой, заводилой детского общества.
В моём окружении никто не называл ее Либерта ханум, но она была настоящая ханум. Она была ханум, и потому, что была бакинка и несла духовную историю этого города. Оттесненные на край социальной жизни, бакинцы сохраняли какую-то особую стать, ощущение избранности. И какой-нибудь лоту из Крепости, и простой инженер, и прозябающий в бедности потомок бакинских миллионеров – все они одинаково несли в себе это чувство. Первопроходцев, основных владельцев этого пестреющего по населению города.
Да, подчас это переходило в ворчание, мешало в повседневной жизни, лишало социальной гибкости, но это были гордые люди. Это был их город, они были его хранителями. И независимо от происхождения, они несли в себе этот образ города. Либерта была удивительно гордый человек. Она держалась до последнего, чтобы окружающие не видели, как она слабеет физически.
И в то же самое время она была «шестидесятницей» по духу. Абсолютно нетерпимой к фальши, к лицемерию, к приспособленчеству. Полагаю, что ей и самой хотелось спокойной размеренной жизни, уверенности в будущем, но для неё всегда стоял вопрос цены этого. Она никогда не прощала тех, кто предал эти идеалы. Она не клеймила, не выносила вердиктов, Она лишь удивлялась, негодовала, иронизировала. И, наверное, и это тоже, как и высокий вкус, шло от внутреннего аристократизма.
Постмодернистская культура, в которой мы живём, сумбурна и весьма очеловечена, но гармония в ней редкость. Гармония – это пауза, это минута, когда вещи на короткое время обретают себя, чтобы снова раствориться во времени. Гармония не может быть, когда все и вся перебивают друг друга. Охваченная тысячью забот, Либерта была удивительно гармоничным человеком.
Она была настоящей ханум ещё и потому, что обладала тактом настоящей аристократки. Она, безусловно, вела этот дом, эту семью. И в то же самое время легко и непринужденно могла уйти в тень, стать совсем незаметной. У неё был абсолютный слух на эту меру присутствия. Каждый приход в этот дом (а я дружил и дружу с Рахманом Бадаловым, супругом Либерты и нашим известным культурологом) был неподдельной радостью, и источником её, конечно, была Либерта. Мы с Рахманом погружались в наши умозрительные беседы, Либерта исчезала на кухне. Время от времени она приносила нам невероятно вкусный терпкий чай, столь же вкусные варенья или приготовленные к случаю «чуды» и снова исчезала, чтобы не мешать беседе мужчин. Недавно причитал книгу известного русского литератора Гачева «Национальные стихии». Там есть целая главка, про то, как он гостил в доме Бадаловых, вкусно написанная беседа его с Ниязи Мехти о тонкостях национального характера азербайджанцев. Либерты там нет, но я живо представляю, как она бесшумно снует между плиткой и гостями, останавливается на миг, чтобы прислушаться к заинтересовавшей её мысли и, не обронив ни единой реплики, также неслышно удаляется.
Для меня она была изумительный собеседник – постараюсь объяснить почему. Мне нравятся редкие, плотные и насыщенные беседы с друзьями о вечном – о национальном духе, о предназначении человека, о смене парадигм в мироустройстве. Но признаюсь, что на самой высокой ноте таких бесед, когда градус беседы накаляется, а эмоции становятся почти горячечным, меня всегда охватывает род паники. Умозрение – тот же наркотик и, захватив, уже не отпускает, удаляет от мира. И если в такие минуты в беседу включалась Либерта, всё снова становилось замечательно. Она говорила о каком-то свежем художественном ощущении, мы начинали вспоминать близких знакомых, и она одной репликой давала их достаточно ироничные и точные портреты, не боясь показаться субъективной.
И как я это не догадался сам! Мир снова наполнялся реальностью, живой пульсацией материи. Умозрение отступало, исчезало под этим натиском жизни. Либерта побеждала, её утонченная простота возвращала в мир, который клокотал и шумел под их балконом, где раскинули свои ряды торговцы. Эта квартира на Монтина, знакомая многим бакинским интеллигентам, теперь уже тоже растворилась во времени, не устояв под натиском перемен. Дом исчез вместе с ней…
Я думаю о мотиве, который движет мною, когда я пишу эти строки. Просто дань памяти хорошего красивого человека? Конечно, нет. Баку становиться неузнаваемым. Это наблюдаешь внешне, но ещё острее воспринимаешь уже на человеческом уровне. Словно была гигантская человеческая фреска (как фрески Рибейры), и теперь выпадают из неё целые блоки. Для меня Либерта была огромной частью этой фрески уходящего Баку.
Вдруг вспоминаю, что никогда не был на её лекциях в инженерно-строительном институте, где она преподавала многие годы. Но уверен, что это были прекрасные лекции. И не только потому, что она очень любила архитектуру и могла часами увлеченно говорить на архитектурные темы, была очень эрудированна. И даже не потому, что она была ответственный человек, не представляющий, как можно появляться перед студентами неподготовленным. Просто я уверен, зная её долгие годы, что она учила студентов ещё и чему-то другому – человеческому измерению в архитектуре, достоинству, любви к прекрасному.
Человек соткан из противоречий. Именно потому что я не умею рисовать и никогда ничего не строил, я очень люблю архитектуру и могу часами крутиться вокруг какого-нибудь архитектурного шедевра, в сотый раз в жизни по-детски поражаясь, что это построено людьми. Архитекторы для меня почти небожители и мне всегда неловко общаться с ними на архитектурные темы. Для меня, провинциала, поздно попавшего в Баку и так и не приспособившегося к этой культурной среде, Либерта была её существенной частью, по которой можно было сверять свои художественные ощущения, особенно в архитектуре.
Она восхищённо рассказывала о конструктивистах, работавших в Баку в начале 20-х годов прошлого века. От неё я, кажется впервые, услышал о кружке Худу Мамедова, который неистово искал тогда корни тюркской культуры.
Однажды исчез старый бакинский Парапет и на его месте появилась обновленная площадь фонтанов. Я, как и многие бакинцы, негодовал и находил в этом новом пространстве тысячу неудобств. Когда город где ты прожил почти всю жизнь, теряет свои знакомые очертания – это всегда тревожно. Либерта спокойно объяснила мне, что это хорошо, что это то самое новое, без чего мир застывает в привычных формах. Разве что фонтаны на площади казались ей громоздкими. (Я слышал от Рагима Сейфуллаева, автора проекта, что такими же они кажутся и ему. Но игра была уже сыграна вне воли архитектора.) Как бы то ни было, прошли годы, и выяснилось, что после строительства Монолита, памятника Низами, нескольких городских ансамблей, это было, пожалуй, последнее архитектурное событие столицы, если иметь ввиду правильные решения. Площадь стала обжитой, архитектор и правда добился своего. Появился какой-то «холл» города (метафора самого архитектора), где можно встретить знакомых, а весной присесть на бордюр фонтана и любоваться парадом красоты и молодости. Пространство было полностью освоено.
Либерта была мудрая, понимающая. Как-то мы говорили с ней о наших архитектурных классиках. Об Усейнове, Дадашове и прочих корифеях азербайджанской советской архитектуры она говорила с пиететом, который тогда удивил меня. Только что появились книги о Райте, Корбюзье, Гауди, пророках архитектуры. Студенчество (даже не архитекторы!) зачитывались ими. Казалось, что архитектура вот-вот революционно переменит мир, а то, что делалось тогда у нас, выглядело обочиной мировой архитектуры. Но эта консервативность, подчеркнутая неброскость и создавала, видимо, образ столицы, за который мы так отчаянно цепляемся теперь. Они обращались с городом как с каноном, который нельзя ломать бесцеремонно и резко. Замечательно, что дома, построенные этой плеядой архитекторов, пока остались неприкосновенными. Построенные недавно, они, к счастью, еще крепкие и надежные, но если строительство в городе будет идти в таком же темпе – они следующие в очереди.
Говорят, что архитектура – застывшая музыка. Действительно, какой-нибудь величественный храм или мечеть или жилой дом, перед которым ты оказался, и в самом деле, могут быть похожи на свёрнутую в камень симфонию или сонату, которую можно снова развернуть до отчётливого звука. Есть своя мелодия, тон, музыкальный ритм и у городов. К этой музыке быстро привыкаешь. Нет, даже не привыкаешь, она уходит в другие «невидимые» звуковые частоты – в ультразвук, инфразвук. Не видишь, не осязаешь, но чувствуешь… Мы ведь каждый день пересекаем наши улицы, площади и не может быть, чтобы старые и новые здания не оставляли след в нашей душе.
Сегодняшняя архитектурная какофония где-то там в глубине души, невидимо аккумулирует раздражение. Никогда не умел играть на рояле, но отчетливо помню детское удовольствие: нажмешь на все басовые ноты одновременно, и воздух долго дрожит от этого дисгармоничного гула. Этот невидимый гул сотрясает сегодня город. Либерта вволю поиронизировала бы над этой настырностью нуворишей и слабостью общества. Я бы добавил сюда еще одну деталь. Говорят, что в новых высотках стали приобретать квартиры азербайджанцы, которые встали на ноги в России. Они вернулись в столицу победителями. Они селятся где-нибудь на 20 этаже в новых просторных апартаментах, и глядя на город думают, ну, вот мы тебя и покорили. Но Баку подними уже совсем иной. Это не тот город, которому они хотели доказать себя. Либерта улыбнулась бы…
Женщин – архитекторов немного. Точнее, приходит их учиться архитектуре много – в конце концов, эта профессия созвучна женской терпеливости, погружению в предмет, да и просто женскому инстинкту домостроительства. Но в проектировании остаются лишь немногие. При переходе от белого ватмана к реальному дому искусство архитектуры становиться индустрией со всеми своими жёсткими требованиями и установками. Если бы женщины могли бы пробиться в этот сонм великих архитекторов, они, наверное, строили бы, как Гауди. Для меня он остаётся самым женственным архитектором в мировой культуре, а его барселонские творения кажутся «сотканными» из камня. Если бы ему был дан срок и возможности, он наводнил бы этот город своими архитектурными фантазиями и нежностью. Но эту нежность можно было реализовать только напором мужского безумия.
Женщина по природе своей – охранительница. Кажется, только одной женщине удалось пробиться талантом (и надо полагать, энергией) в десятку крупнейших архитекторов мира – Заха Хадид. В известной степени, это тендерная проблема, и вот почему женщин-архитекторов так много в преподавании, в реставрации. Мы вспоминали однажды с Либертой замечательного архитектора-реставратора Аврору Саламову. Она была влюблена в памятники Баку, пыталась привнести к нам европейскую культуру реставрации. Либерта ушла в преподавание, и это тоже ведь охранительная функция. Чтобы не исчез интерес, чтобы сохранились знания и любовь к предмету.
Всегда думал, какая это несправедливость, что архитекторы редко строят дома для себя. В советское время возможность творить для архитекторов, в отличии от тех же художников или музыкантов, была значительно ограничена. Они не могли работать в стол. Впрочем, была ещё знаменитая бумажная архитектура (Либерта показывала мне ее образцы), где архитекторы, отлученные от камня, бетона, кирпича, стекла, от всего предметного мира архитектуры, давали полную волю своей фантазии. Семинары в Сенеже были не слабостью человеческого духа, а победой над бессилием. И целые десятилетия архитекторы из Сенежа неизбежно побеждали на всех мировых конкурсах бумажной архитектуры.
И все равно, бесконечно жалко, что архитекторы практически не строят для себя. В конце концов, у них должен быть один шанс на самореализацию. Кажется, был только один такой счастливец. В шестидесятые годы, мы как чудо разглядывали дачу в Бузовна, которую построил по собственному проекту Микаил Усейнов. Я не обсуждаю сейчас архитектурные достоинства этого дома, но он явно не был похож на окружающие дачи. Он был поставлен не очень живописном месте, над скалами, со склонов которых чуть ли не в море струился при ветре золотой апшеронский песок. Как замечательно было бы дать каждому архитектору построить такой вот свой собственный дом или дачу, дав полную волю фантазии.
Зная огромную энергию обустройства, которая была в Либерте, я представляю себе, какой это был бы дом, сколько фантазии, вкуса, энергии она вложила бы в него. Она ценила и понимала красоту, и ценила тех, кто понимает это. Мне кажется, она позвала бы лучших своих друзей-архитекторов, всех тех, кто её любил, нашла бы единственное решение: это был бы её дом, в котором был бы и Апшерон, и частичка её души.
Мой старый друг Рахман похож сегодня на человека, который однажды потерял дорогу и теперь никак не может отыскать её снова. Он и не прячет, что это случилось после ухода Либерты. Растерянный путник, оставшийся наедине со своим одиночеством (его, конечно, заполняют дети, внуки, но он все равно одинокий), потому что однажды почувствовал себя им, и потому что Либерта вела его по жизни, он часто говорит о замечательной старости, которая могла бы быть у него – будь жива Либерта.
Не знаю, есть ли в природе замечательная старость. Но грёзы становятся явью, когда искренне предаешься им. Он часто грезит о собственном доме за городом, где они вместе с Либертой коротали бы свои дни, пока не придёт их срок.
Как жаль, что архитекторы редко строят для себя.
