Пётр Петрович Африкантов
Саратовские байки об игрушке, гармошке и калаче
Наступила последняя ночь калачника Фрола, когда он делал последний замес калачного теста, дальше Фрол будет заниматься только калачом-гигантом. Надо было делать пробный замес и производить пробную выпечку великана. Хорошо, что если удача придёт сразу, но такое бывает редко. Особенно Фрола волновал температурный режим, при котором будет выпекаться это хлебное чудо. На совете Фрол предлагал снизить немного температуру, но при этом увеличить время нахождения калача в печи. Как говорится, чтоб не пригорело и сырья не оказалось. Только всё это будет не сегодня. Какое оно будет это завтра?! А ночью к нему пришёл опять гость из ниоткуда.
– Ты меня не ждал, Фрол? – спросил Парадигма мастера с порога.
– По правде, нет. Чего мне тебя ждать, когда у самого хлопот полный рот.
– Твои хлопоты временные. Скоро всё разрешится. Я слышал разговор купцов. Они тобой довольны. Говорят, что ты человек хваткий и хотят тебя использовать на другой должности.
– Это они тебе сами сказали? – сыронизировал мастер.
– Ну…, что ты, Фрол… – Хлебный дух развёл руками.
– Ах! Да! Я совсем забыл про твои возможности слышать и видеть всё за многие километры.
– Не надо так иронично, мастер. Я ведь к тебе по-дружески. Дела у меня на Земле не совсем хороши. Если кратко, то я должен покинуть Землю. – Хлебный дух помолчал и продолжил. – Вот, пришёл проститься с тобой. Меня отзывают, как не справившегося с задачей. Спасибо тебе за секрет калача. Только мы им не можем без тебя воспользоваться.
– Что так?
– В чём-то мы далеко ушли от вас, например, в плане наших возможностей. А где-то не можем постигнуть того, что для вас элементарно просто. Так, что я, Фрол, не выполнил миссию. Жаль, что ты не хочешь покинуть Землю и войти в наше измерение. У тебя нет ни семьи, ни дома, ни любимой девушки, ты ничем не рискуешь, однако не желаешь. Почему – не знаю? Твоё согласие было бы для меня оправданием и решением моей проблемы.
– Не могу я, Парадигма, к вам! Я свой город люблю, я душу его чувствую, и дело своё боготворю. Ну, как я там у вас приживусь? Ваши красоты и возможности не заменят мне моей квашни, моей пекарни, песен, что раздаются по вечерам над Волгой. Я без этого не могу.
– Я тебя, мастер, услышал. – Хлебный дух в грустном напряжении пожевал губами. – Желаю тебе удачи, мастер. У тебя всё получится. – Он поднял руку вверх, сжал кулак и широко, и немного печально улыбнулся. Затем стал таять и совсем исчез, оставив после себя только запах испечённого хлеба.
* * *
Итак, мой усердный читатель и любитель саратовской старины. Ты находишься в предвкушении того, что я сейчас продолжу описание процесса создания калача-великана. Я тебя немного разочарую. Мне доподлинно неизвестно, какие варианты решения задач были выбраны. Но, то, что этих проблем было достаточно, ты понял из моего повествования. Каким саженный калач был сделан способом – мне неизвестно. Для моего рассказа это совсем неважно. Главное – калач был испечён. Он был доставлен на Нижегородскую ярмарку и получил высокую оценку. Его там неоднократно общими усилиями сминали и он восстанавливался. И это совсем не сказка.
Саратовские мукомолы ликовали. Участвующие в изготовлении калача получили от мукомолов хорошее вознаграждение. Купцы в те времена умели не скупиться. А вот с Фролом вышла заминка. Фрол не стал брать купеческие деньги, а попросил купцов отправить его за границу на выучку к тамошним хлебопёкам. Как сейчас принято говорить – попросился поехать перенять опыт. А вот ездил он за границу или нет, неизвестно. Известно только то, что, оценив организаторские способности мастера, руководство пекарни хотело его повысить в должности, но Фрол отказался и до последних своих дней выпекал саратовские калачи, равных которым не было.
Февраль 2022 года.
Кай
Галчонок Санька повернул голову, уставился на Тимоху голубым глазом, показав тем самым, что он внимательно его слушает.
– Ну, что, Санька! Пойдём печку класть? – и печник похлопал по открытому переносному ящичку с инструментами, какие имеются у мастеровых людей.
– И-зур-па-тор, – проговорил скрипучим голосом Санька и поскакал к своей миске.
– Понял. Санька хочет есть. – Улыбнулся Тимоха.
– Кашки… кашки…
– Знаю, что кашки, счас дам. – И Тимоха, зачерпнув из чугунка, что стоял на шестке, деревянной ложкой рассыпчатую пшённую кашу, бухнул её в Санькину миску.
– На, ешь, злыдень, и больше не спрашивай.
Санька начал уплетать кашу, а Тимоха, проверив инструмент в ящичке, стал собираться на работу. Сегодня он ремонтирует печь в школе. Вчера сельская учительница Клавдия Родионовна сказала ему про дымящую печь, Тимоха отложил другие заказы, потому как дети, есть дети. С очерёдностью у печника строго. Каждому хочется, чтоб печь к зиме работала исправно, а он на всю округу печник один. Один, потому что, не рвётся ноне молодёжь печному делу учиться, вот они с Санькой и управляются, как могут. Без Саньки – Тимоха шагу из дома не ступит, а Санька без Тимохи. Жаль только, что Санька не человек, а птица. Экий голубоглазый красавец вырос.
Нашёл галчонка печник в трубе, тот был совсем махонький и еле стоял на ногах. Гнездо галки бросили, потому, как кирпичи в трубе завалились и закрыли проход к гнезду. Хорошо Тимоха пришёл трубу чинить, а так бы понятно, чем дело кончилось. Принёс Тимоха галчонка домой и стал вскармливать. Вначале думал, что птенец не выживет – мал больно, однако тот уцепился за данную ему возможность жить, быстро стал набирать вес. Через некоторое время он уже ходил по дому и совал свой любопытный с изгибом нос во все интересующие его места, где только пролезет. Сунет нос в какую-нибудь трещину, обследует, вытащит свой инструмент назад и скажет: «кай». Что это за «кай», непонятно; может спросил он этим возгласом что, или воскликнул от изумления, или просто утвердил своё понимание о предмете – не знает никто, кроме Тимохи.
– Тут всё зависит от интонации выкрика, а так же зависит от положения головы и тела птицы, – объясняет односельчанам Тимоха. – Если «кай» произносится тихо и размеренно, то галчонок даёт знать, что он изучает предмет и мешать ему не надо, а если вдруг появится выкрик «КАЙ!», то это изумление, ну а если он при этом в твою сторону голову повернёт и чуть шею вытянет, то это, несомненно, вопрос задаёт. Ну а если питомец несколько раз подряд и с силой выкрикнет «КАЙ! КАЙ! КАЙ!», то это уже – тревога. – Люди удивлялись такому объяснению и только головами покачивали – мудрено…
Назвал Тимоха галчонка Санькой. И всё потому, что определить к какому полу относится сожитель, никак не мог. Санька – есть Санька. Тут хоть мужской пол, хоть женский, всё равно Санькой зовут. Галчонок и не противился. Он охотно шёл на зов хозяина. Хотя, я тут неправильно выразился. Между Тимохой и Санькой были совершенно иные отношения, но, не так, чтобы начальник и подчинённый. К их отношениям больше подходят слова «друзья» или «семья». Потом, Санька оказался очень способной птицей. Во-первых, он выучился говорить, то есть произносить ряд слов к месту и времени. Например, слово «и-зур-па-тор». Это слово он от Тимохи перенял. Как-то сидел Санька на ветке берёзы, что в палисаднике растёт, а к нему стал по стволу дерева красться соседский кот. Галчонок даже не видел этого кота. И быть бы ему в его когтях, если б не Тимоха. Он как закричит на кота: «Ах, ты, изурпатор!», да ещё ветку в него бросил. Недовольный кот убежал, а вот это слово крепко-накрепко в голове у Саньки засело. И не будем к печнику придираться – правильно он назвал кота изурпатором или нет? Не в этом суть. Главное, галчонок стал применять это слово не только в случае опасности, но и когда был чем-то недоволен.
Стал слово «изурпатор» произносить, применительно к галчонку и Тимоха, но ласково и с любовью. Так, например, когда Санька, открыв клюв, кричит, прося у него пищу, печник в ответ ласково говорит: «У, изурпатор, раскричался…». Видно это слово галчонку больше других слов понравилось и он, когда захочет есть, начинает ходить за Тимохой и повторять своим скрипучим голосом: «Тим-ка и-зур-па-тор, Тим-ка и-зур-па-тор…».
А ещё Санька любил слушать, как печник играет на гармошке. Взберётся на спинку стула напротив и слушает как заворожённый, даже не мигнёт ни разу. Тимоха не только в печном деле был виртуоз, но и на гармошке мог этакое вывернуть, что не каждому гармонисту по плечу, потому и звали его на все деревенские мероприятия, то бишь гулянки, когда людям хочется расслабиться и показать свою удаль хоть в пляске, хоть в частушке.
На гулянке по-разному выходило. Иной, изрядно подвыпивший селянин, обнимет Тимоху, уронет на плечо гармонисту пьяную слезу и, вспомнив нечто далёкое, произнесёт: «А давай, Тимофей, какую пожалостливее, чтоб душу щипало», или иная молодайка встанет перед ним на цыпочки, вздыбит грудь, всплеснёт руками и проговорит: «Ну! Что гармони-ст… Поскрипим каблуками, чтоб половицы визжали!» и пойдёт кругом, а за ней присядочные, и такая ножная живопись начинается, только успевай на кнопки нажимать, да колокольцами взванивать.
Галчонок в это время от гармониста обычно перебазируется на печурку, чтоб не затоптали и оттуда наблюдает за происходящим. Он это любит. Но больше Санька любит, когда Тимоха играет дома, так сказать, для души. Для его, Санькиной, души и для своей. Тут галчонок впадает в экстаз. Вот и теперь музыка растеплила птичье сердечко. От блаженства голубые глаза Саньки начали покрываться поволокой, он открывает клюв и начинает подпевать гармонисту. Что это за пение, вряд ли кому понятно, потому как Санька поёт только для себя, для своей собственной пернатой души. Из его горла вылетают то возгласы, то всхлипы, то череда звуков, так похожих на звуки Тимохиной гармошки.
Санька был благодарным и понимающим толк в музыке слушателем. Тимохина игра на саратовской гармошке его иногда так захватывала, что он сваливался со спинки стула, перемещался под стол и затихал. После этого Тимоха отставлял в сторону гармонь и, крякнув, проговаривал всегда одно и тоже: «Человек – не птица, а птица не человек, однако чувство и понятие имеет. Не каждый человек так музыку воспринимает, как мой Санька».
Санька после душевного надлома мог и час и два не выходить из-под стола. Понимая друга, Тимоха, выждав какое-то время, брал в руки гармонь и начинал играть плясовую. Это возвращало галчонка из мира трепета и томления в реальность. Он выходил из-под стола и, встряхнув крыльями, начинал притопывать и кружиться, ну точь-в-точь, как бабы на гулянках.
– Давай, Санька! Давай! – подзадоривал галчонка Тимоха и, продолжая играть, начинал сам двигаться вокруг Саньки в такт музыки. Кончалось всё тем, что Санька, захлопав крыльями, взлетал и садился Тимохе на плечо и начинал пощипывать клювом ухо, так он выражал свою благодарность и любовь.
А ещё галчонок был великим прилипалой. Он везде ходил за печником. Тимоха в лес и он за ним, Тимоха на тот конец улицы, глядь, тут же и Санька сзади вышагивает, или короткими перелётами в сторонке движется. Тимоха в чужой дом зайдёт, а Санька на крышу, или на дерево, что поблизости. Это опять, если Тимоха без ящичка с инструментами идёт, а если с ящичком – значит, печь будет класть, тут и Санька за печником в дом следует. Как же без него? А отвес кто будет держать, когда печник трубу выводит. Держать отвес, это была Санькина работа и работа очень важная. Тимоха к отвесу, иначе сказать – к гайке на тесёмке, даже прикоснуться не мог, если не хотел получить клювом в палец. Этим галчонок говорил печнику: «Ящик с инструментом – это твоё, а отвес мой. Я за него отвечаю» и потому отвес галчонок всегда носил в клюве, а дома клал его на печурку.
– Эх, и умная же ты птица, – говорил ни раз печник галчонку, сматывая тесёмку и отдавая отвес Саньке. – На, неси, клади на место. – И галчонок, схватив клювом тесёмку, взлетал и устремлялся к дому.
В игру на гармошке он тоже пытался вносить свою лепту, даже стучал клювом в блестящие колокольчики, и долго слушал, как улетает и растворяется звук в пространстве. Это Саньке давало немалое удовольствие, однако, сколько бы он не стучал по клавишам – звука почему-то не получалось. Вот когда Тимоха нажимает на клавиши – звук почему-то есть? А он стучит – почему-то его нет. Растянуть мех галчонок, конечно, не мог, а вот тюкнуть в сталь колокольчика – это запросто. И Санька тюкал. Тем более, Тимоха стучать клювом в колокольчики не запрещал и галчонок иногда подолгу сидел на грифе и упорно ударял костяшкой клюва в своё отражение на колокольчике, извлекая мелодичный звон.
Сам Тимоха был вечный холостяк. И не просто холостяк, а холостяк идейный. Когда он был помоложе, его наиболее смелые девчата спрашивали, почему он не женится? На это гармонист отвечал: «Не женюсь потому, что я человек обчественный. Мне Богом дадено людские дома печами обогревать и гармошкой веселить, поэтому, я для семейной жизни не пригоден» и от него отставали. А на самом деле Тимоха когда-то, в молодости, женился. Жена у него была на зависть другим, а ему в утешение, красавица и опрятница. А уж как пела… того и вспомнить нельзя, чтоб слезу не уронить в память о покойнице. Тимоха бывало играет, а она поёт. Вся деревня слышит. Кто бы куда не шёл из деревенских, по любому делу не мог не остановиться и не послушать. Бывало бедолага так заслушается, да и забудет, где он и что с ним происходит? Вот какая была сила явлена в их искусстве играть и петь.
Только не долго длилось их семейное счастье. Акулина провалилась весной под лёд, сильно застудилась. Врачи спасти её не смогли. Остался Тимоха один. Многие девчата не прочь были выйти за него замуж, только в Тимохе что-то застопорило, с этим стопором и прожил он без малого 40 лет, работая печи и играя на гармошке. А тут Саньку встретил, и потекла у них жизнь по иному руслу. Как-никак живая душа в доме появилась. Есть с кем поговорить, кому пожаловаться и с кем посоветоваться.
Разговаривает Тимоха с Санькой, а тот в это время обязательно взлетит на спинку стула, и смотрит,… смотрит печнику в глаза. Не мигая смотрит, вроде в душу заглядывает и читает Тимохины душевные словеса. Тимохе от такого участливого, внимательного, умного и добрейшего взгляда иногда не по себе становится. Ему кажется, что это не он – Тимоха, наделённый от природы разумом и глубочайшими чувствами, стоит в иерархической лестнице мироздания над птицей, а совсем наоборот – Санька выискивает в его нутре среди добрых семян недобрые и помогает другу от них избавиться… Хотя, какие там недобрые семена! Их в Тимохе отродясь не бывало.
Со временем у птицы роговицы глаз из голубых превратились в белые, а пушок в основании клюва седеть начал. Время своё берёт. Тимоха тоже сильно постарел, он уже не может часами, как раньше, играть на гармошке на свадьбах. «Дыху не хватает», – всё чаще говорит он и отставляет гармонь. Бабы и не противятся, надо, значит надо, а сами, глядя на гармониста, сочувствующе качают головами – стареет гармонист, стареет.
А сейчас Тимоха о своём думает и с Санькой разговаривает:
– Что, чернявый… обижает тебя соседский кот? А ты не дрефь. Я видел как ты пегую кошку на прошлой неделе гонял. Что же, против кота никак способ не найдёшь?
– Кай? – проговорил Санька вопросительно.
– Не поймёшь, о чём я речь веду? – спросил Тимоха.
– Кай… кай. – Утвердительно сказал Санька и склонил голову на бочок.
– Ну и шельмец же ты, братец. И никакой, это ни ка-й. Это ни-кай, никай, никай, никай… понял?
Тут Санька начинал отрицательно мотать головой, нервничать, хохлиться и выкрикивать прямо в лицо Тимохе:
– Кай! Кай! Кай!
Так два друга могли подолгу спорить и пререкаться. Дело обычно кончалось тем, что галка обиженно поворачивалась к печнику хвостом и переставала на Тимоху обращать внимание. Такое поведение птицы могло длиться довольно долго. Первым лопалось терпение у Тимохи. Чтобы умиротворить питомца, он брал в руки гармонь и, музыка низвергала заторы в их отношениях. Видно парение звуков в пространстве и собственное парение в полёте благотворно сочеталось в Санькиной душе. Санька поворачивался к другу передом и до того начинал умильно смотреть на Тимоху, что даже описать этого невозможно. Нет таких слов, чтоб выразить неведомые человеку чувства птицы, потому как музыка и полёт в Санькином сознании складывались в единое целое, разное, но нераздельное. Здесь божественное, потустороннее и земное сочетались в едином порыве и восторге, чему нет названия, и никогда не будет на земле, не будет пока живёт на ней ходячий человек устремлённый душой и сердцем в небо и, живущая в небе птица не могущая жить без Земли и над ней парящая, чего не дано человеку. Таким образом, Санька и Тимоха в жизни, на подсознательном уровне, дополняли друг друга, объединялись, были неразрывны и уже по-земному, неразлучны.
Так бы, возможно, Тимоха и Сенька прожили всю свою жизнь до последней минуты, если б не одно обстоятельство государственного масштаба, произошедшее в начале девяностых годов в России. Как живший в то время, скажу. Ужас, что тогда творилось. Человеческая жизнь не стоила даже копейки. Бойкие люди, которых в то время называли – «Новые русские» грабили наследие великой советской империи, им это было позволено. Карманная власть не мешала. Она сама думала чего и где ухватить. Одураченный народ пытался связать концы с концами и выжить. Выжить хотели и Тимоха с Санькой. Саньке было так же тяжело, как и Тимохе. Он с птенцов вырастал в Тимохином доме и, разумеется, самостоятельно себе еду добыть не мог. Проголодавшийся, он бегал за Тимохой и в разных углах дома слышалось его вопросительное «Кай?» и строгое «И-зур-па-тор!», или «И-зур-па-тор дай кашки»…
Тимохе с Санькой ещё везло. Тимоха мог подрабатывать игрой на гармошке и класть печи. Это мастерство в то время становилось не только немаловажным, а самым главным. Нечаянно разбогатевшие бойкие люди стали строить хоромы с глубокими подвалами, из которых сквозь толстые стены не проникали наружу вопли под пытками менее шустрых или оплошавших конкурентов. Виллы, коттеджи и замки росли как грибы. Вот тут-то и понадобилось бойким людям мастерство печника. Жизнь у Тимохи стала налаживаться. Он не только начал зарабатывать, но и стал помогать выжить Макарихе с пятью детишками, муж которой уехал в Москву на заработки и сгинул.
Однажды вышел казус. Как я уже говорил, печник привык работать в каждом доме с обязательным соблюдением очерёдности. Только это не про новых русских. Для них законы не писаны, особенно общественные и тем более Тимохины. Подъезжает как-то к его дому чёрный мерседес, сигналит. Тимоха, накинув на плечи фуфайку, выходит на крыльцо. От машины машут, подойди, мол. Печник подходит. В мерседесе опускается стекло дверки наполовину и голос:
– Завтра у меня в доме праздник. За тобой приедут. Будешь играть.
Хотел было Тимоха отказаться.
– Завтра я должен класть печь у Макарихи… – сказал печник.
На что последовал ответ, относящийся не к Тимохе, а к кому-то другому, кто внутри машины:
– Освободи старика от данного им слова.
Ответа не последовало, стекло поднялось и мерседес тронулся.
Таким наездом Тимоха был рассержен. Всё в нём клокотало от гнева: «Как же, так! Даже из машины не вышел! Даже рожу свою не показал! Только и услышал, что кто-то должен освободить его, Тимоху, от данного им слова.
– Да кто он такой! – говорит печник соседке Антонине. Это моё слово… Это я его дал… И никто не в силах мне запретить его исполнить.
Во время разговора подошёл её муж – Савелий – и, узнав в чём дело, посоветовал гармонисту не связываться, а сделать, как велят, дескать, плетью обуха не перешибёшь.
Ночью дом Макарихи сгорел. Тимоха тяжело переживал несчастье. «Если б я соседа послушал, всё бы было по иному, и в этот же день Тимоха перевёз погорелицу с детьми к себе в дом, сказав рыдающей женщине, что в тесноте, да не в обиде, места хватит. А на следующее утро у Тимохиного палисадника остановился всё тот же мерседес и два здоровенных верзилы взяли Тимоху под руки и усадили на заднее сиденье, бросив ему на колени гармонь. Водитель повернулся к Тимохе и сказал:
– Говорят, ночью Макарихин дом сгорел. Так что отапливать его необходимость отпала сама собой, – и мерзостно улыбнулся.
– Тимоха всё понял. Сопротивляться было бесполезно. Мерседес мягко покачиваясь на неровностях дороги, двигался по посёлку, а над ним летел Санька и, не переставая, кричал: «КАЙ… КАЙ… КАЙ…»
Когда Тимоху привезли – гулянка была уже в разгаре. Тимоху проводили в зал, подали стул и сказали: «Играй, дядя».
– Я силком не играю. – Твёрдо сказал Тимоха, оглядывая окружившую его публику.
– Он силком не играет, – засмеялся тощий фигляр в клетчатом костюмчике. – Господа! Вы слышите, что он говорит!!! – и, выдержав паузу, добавил: – Тебя, дурак старый, к самому Василь Василичу поиграть пригласили, а ты кочевряжишься. Нехорошо получается… Нехо-ро-шо-о-о…
И в этот же момент:
– Здравствуйте, Тимофей Ильич, – раздаётся над Тимохой тихий твёрдый голос. Тимоха поднимает глаза и видит одетого в строгий дорогой костюм господина с узкими усиками и бородкой клинышком.
«Профессор» – мелькнуло в голове у Тимохи.
– Ты, Тимофей, прости дураков, – сказал Василь Василич, это был он. – Что сделаешь с недоумками. Давайте не будем портить праздника. Поиграй нам… Сделай милость.
Этот тихий голос и умение говорить расслабили напружинившуюся душу Тимохи, готовую к сопротивлению. «А почему бы и не поиграть, раз просят, – подумал он и взял в руки гармошку. – Поиграю, час, другой. Дураков действительно много, а хозяин внушает доверие, обходительный».
Тимоха уже играл пять часов подряд, руки отваливались от усталости, пальцы не слушались, дыхания не хватало. Гармонь умолкла. Изрядно подвыпивший Василь Василич сидел за столом напротив. Он, то начинал дремать, опустив голову, то сразу поднимал её, как только затихала гармонь. Около него хороводились, сменяя друг друга, его приближённые.
– Не слышу музыки… – проговорил Василь Василич, едва размыкая веки.
– Играй, дядя, – шипящим голосом проговорил клетчатый.
– Так силов нет никаких, – выдохнул Тимоха, пытаясь вдохнуть в грудь как можно больше воздуха, но резкий удар под рёбра, от которого у гармониста совсем перехватило дыхание, напомнил ему о том, что он играет не на деревенской свадьбе и что здесь правила другие. Превозмогая усталость и сдавленность в груди, Тимоха снова берёт в руки гармонь.
Поиграв ещё минут десять, Тимоха снова отставляет гармонь. Дышать стало неимоверно трудно, в груди покалывало. Он хотел было встать и выйти на свежий воздух, но кто-то надавил ему сзади на плечи, упреждая его действие и понуждая сидеть.
– Может быть Изумрудочка на пианино сыграет?.. – Предложил женский голос. – Пусть человек передохнёт…
– Молчи, дурр-ра… Я саратовскую хочу слушать. Пошла ты со своим пиянином… – Василь Василича порядком развезло. – Не слышу музыки! – Рявкнул Василь Василич. И далее голосом, не терпящим неповиновения, добавил: «Играть! Я сказал…» и снова уронил голову на руки.
– Я больше не могу, – тихо проговорил Тимоха, чувствуя, как у него всё плывёт в глазах и кружится.
– А ты чрез, не могу, – посоветовал ему клетчатый, – здоровей будешь, – и снова ткнул гармонисту кулаком под рёбра.
– Да не тычь ты… И так дышать нечем. – Не сказал, а выдохнул гармонист.
– Музыку! Музыку давай! Я плясать хочу!!! – влетела на средину зала толстомясая блондинка и, играя бёдрами, поплыла по кругу.
– Народ плясать желает-с – прошипел в ухо Тимохе клетчатый и погладил гармонисту бок, напоминая о том, что может быть и хуже.
Тимоха… заиграл. Но, это была уже не та игра и не те тембры выдыхались инструментом. Его гармошка плакала, хоть и выдавала правильные аккорды и перезвоны, она рыдала от безудержной тоски и эта тоска сквозила в каждой ноте и в каждой гамме. И если б на этом празднике присутствовал музыкант Саратовской консерватории, он бы был немало удивлён такому звучанию саратовской гармошки, когда пальцы гармониста нажимают одни клавиши, а гармошка выдаёт какие-то третьи звуки, которых не знает музыкальная словесность. Это был плачь сквозь смех, или смех сквозь слёзы. Кого оплакивал гармонист и над кем он смеялся, вряд ли понимала окружающая его публика. А музыка лилась из окон особняка. Нет, она, не взмывала вверх, а наоборот – она клубами разливалась по дороге, растекаясь по тропинкам к дверям каждого дома. Эту музыку услышала и Макариха, и Тимохина соседка, и её муж Савелий.
– Беда будет, – сказала Антонина мужу. – Слышь, как играет? – и добавила, покачав головой. – Нехорошо играет… С надломом… точно перед миром исповедуется. Как бы всё это плохим не кончилось…
В это время в окно зала, где играл Тимоха, что-то снаружи ударилось.
Раздался хлопок. Задребезжало стекло. Все повернули лица в сторону окна.
– И-ЗУР-ПА-ТОР!!! – донеслось снаружи.– И-ЗУР-ПА-ТОР!!!
– Что? Что это такое!? – произнёс Василь Василич, вскинувшись.
В эту же секунду гармошка смолкла, наступила неловкая тишина. Все посмотрели на гармониста. Тимоха уронил голову на гармонь, его руки безжизненно опустились и язык очень тихо произнёс последние слова:
К-А-Й… КА…
– Музыку! – прошипел грозно хозяин дома. Но музыка не зазвучала.
– Он умер. – Проговорил вкрадчиво клетчатый, приставив к шее гармониста два пальца.
– Кто умер? – Спросил Василь Василич. Видимо в пьяном угаре плохо понимая, что произошло.
– Гармонист умер… – пояснил клетчатый.
– Как смел… Я не приказывал… Пусть играет. Я велю… Гуляем, господа! Гуляем…
Публика разом хлынула из зала, создав в дверях затор.
…………………………………………………………………
Через день к кладбищу молча двигалась похоронная процессия. Кое -где в толпе слышались всхлипы, но, в основном, толпа молчала. За провожающими летел Санька с отвесом в клюве. Он, то залетал вперёд и ждал, когда процессия приблизится, то, понемногу отставая, шёл сзади.
– Ну, вот и всё. – Проговорил Савелий, обминая глину вокруг креста. – Не стало нашего Тимофея Ильича… Играть и печки нам класть теперь некому… Осиротели мы, осиротели…
Санька в это время пристроился вблизи на ограде и внимательно наблюдал за тем, что делал Савелий. Когда с кладбища все ушли, Санька перелетел на свежепоставленный крест, сел, поджал лапки, склонил голову и затих. Иногда он, как бы очнувшись, горестно проговаривал: «НИ КАЙ! НИ КАЙ!» и снова кладбище охватывала тишина.
Санька домой больше не прилетал.
Позднее, когда уже мелкая льдистая крупка кружила по задворкам, случилось Савелию проходить мимо кладбища. Он издали заметил сидящую на Тимохином кресте, припорошенную снежной крупкой, птицу. Савелий пригляделся. Он узнал Саньку и позвал. Санька не отозвался. «Эх, ты, горемычный» – подумал Савелий. Всё одно – или с голоду помрёшь, или лиса тебя съест». На погосте была тоскливая тишина. Одна лишь, свисавшая на тесёмке гайка отвеса, от порывов ветра стукалась о металлическую пластину на кресте с именем усопшего, издавая тощие унылые звуки.
Октябрь 2022 года.
Филипповские калачи (быль)
Этот рассказ о девочке Аннушке, которая училась в пятом классе восьмилетней школы села Большая Фёдоровка Татищевского района. Рассказ автобиографичен. Анна Петровна сама рассказала мне эту историю, а после написания произведения, уточнила детали. Некоторые участники рассказа ещё живы. Все имена героев сохранены. Случай с девочкой произошёл в 1961 году. И так слушайте.
