Питер Страуб
История с привидениями

Сирс Джеймс

1

Почти все рабочее время они провели в офисе вместе, но Рики чтил традиции и дождался момента встречи в доме Джеффри, чтобы задать вопрос, не дававший ему покоя последние две недели:

– Ты отправил письмо?

– Разумеется. Я тебе говорил, что сделаю это.

– Что ты ему написал?

– Сообщил ему о нашем решении. И еще упомянул о доме и выразил надежду, что он не станет продавать его без предварительного осмотра. Там остались все вещи Эдварда и, разумеется, его магнитофонные записи. У нас не хватило духу прослушать их, но он, надеюсь, сделает это.

Они стояли поодаль от Льюиса и Джона, прямо на пороге гостиной. Остальные двое уже устроились в викторианских креслах в углу комнаты и разговаривали с экономкой Милли Шин, сидевшей на стуле перед ними и державшей в руках расписной поднос с напитками. Милли, как и жену Рики, обижало, что ее не допускали на встречи. Однако, в отличие от Стеллы, она постоянно сновала туда-сюда то с кубиками льда, то с сэндвичами или кофе, и этим раздражала Сирса, как жужжащая на оконном стекле летняя муха. Хотя во многом Милли была предпочтительнее Стеллы – менее требовательная, более управляемая. И она заботилась о Джоне. Сирс одобрял женщин, заботившихся о его друзьях; однако вопрос, заботится ли Стелла о Рики, всегда оставался открытым.

С высоты своего роста он смотрел на человека, который стал ему самым близким на свете. Рики думал о том, как он ускользнул от прямого ответа на последний вопрос: скулы его были напряжены, пристальный взгляд выдавал нетерпение.

– Ну хорошо, я написал ему, что мы не удовлетворены тем, что выяснили по поводу смерти его дяди. О мисс Галли я не упоминал.

– И слава богу, – ответил Рики и направился через комнату, чтобы присоединиться к остальным.

Милли поднялась было, но Рики улыбнулся и махнул ей, чтобы не вставала. Прирожденный джентльмен, он всегда очаровывал женщин. Кресло стояло в четырех футах, но он не сядет, пока Милли не предложит ему.

Сирс оторвал взгляд от Рики и оглядел знакомую гостиную. Весь первый этаж дома Джона Джеффри был отведен под офис: там расположились приемные, смотровые и аптека. Две оставшиеся маленькие комнаты первого этажа занимала Милли. Джон жил наверху, где в прежние времена располагались только спальни. Сирс застал по меньшей мере шестьдесят лет из жизни дома Джона Джеффри: в детстве он жил через два дома отсюда, на другой стороне улицы. Тот дом, который он всегда считал «своим домом», куда возвращался из интерната и из Кембриджа, был здесь. В те времена домом Джеффри владела семья Фридриксон, у них было двое детей намного младше Сирса. Мистер Фридриксон был хлеботорговец, хитрый и гороподобный любитель пива, краснолицый и рыжеволосый. Жену его молодой Сирс считал самой очаровательной женщиной на свете. Высокая, с уложенными золотисто-каштановыми волосами, игривым лицом кошечки и пышной грудью. Последнее больше всего прочего гипнотизировало Сирса: разговаривая с Виолой Фридриксон, он с большим трудом заставлял свои глаза не опускаться ниже уровня ее лица.

Летом, возвратясь из интерната, а также в перерывах между поездками по стране он подрабатывал у них приходящей няней. Фридриксоны не могли позволить себе постоянную, хотя девушка из Холлоу постоянно жила у них, работая кухаркой и горничной. А может, тот факт, что за его детьми присматривает сын профессора Джеймса, как-то забавлял Фридриксона. У Сирса же были свои забавы. Он любил их мальчишек, ему нравилось их воинственное братство, которое так напоминало братство мальчишек из школы Хилл. А когда мальчики спали, он любил потихоньку ходить по дому в поисках интересных находок. Свой первый в жизни документ на французском языке он увидел в выдвижном ящике стола Абеля Фридриксона. Он знал, что поступает дурно, шаря по чужим комнатам, но не мог удержаться. Однажды вечером он заглянул в комод Виолы Фридриксон и обнаружил там ее фотографию – Виола выглядела на ней невероятно соблазнительной, страстной и притягательной, словно существо из неведомого ему мира. Он жадно вглядывался в фотокарточку – ее полные груди распирали блузку, и он словно наяву ощутил их вес и упругость. Иллюзия была настолько сильна, что его пенис стал твердым, как ствол дерева: впервые сексуальные ощущения обрушились на него с такой силой. Со стоном сжав брюки, он отвел взгляд от фотографии и увидел одну из ее блузок, лежавшую на комоде. Не в силах сдержать себя, он начал ее ласкать. Он представлял себе, как блузка повторяет ее формы; казалось, он чувствует под своими пальцами ее тело; и он стянул с себя брюки и достал своего дружка. Он положил его на блузку, думая (той частью рассудка, которая еще была в состоянии думать), что это блузка заставляет его делать так, что это блузка заставляет его прижимать воспаленную плоть к тому месту, где воображаемая грудь Виолы упруго и нежно коснется ее. Он застонал, согнулся пополам над блузкой, его тело забилось в сладкой судороге. И через мгновение его охватил страшный стыд – это было как удар. Он скатал блузку и сунул ее в ранец с учебниками. Возвращаясь домой, он завернул в эту совершенно новую вещь камень и швырнул в реку. Никто даже не заикнулся об украденной блузке, но Фридриксоны больше никогда не приглашали его сидеть с детьми.

Сквозь окно Сирс видел зажженный уличный фонарь на втором этаже дома, что купила Ева Галли, когда она, случайно или нет, приехала в Милбурн. Он старался не вспоминать о Еве Галли и ее доме, но сейчас всплывшая в памяти странная сцена из детства навела на мысли о ней.

Возможно, мне следовало уехать из Милбурна при первой возможности, подумал он: спальня, в которой умер Эдвард Вандерлей, была как раз над головой. По общей молчаливой договоренности ни один из них не упомянул о странном совпадении дня их встречи здесь и годовщины гибели их друга. Частичка Рикиного восприятия судьбы промелькнула в его сознании, и он подумал: «Старый дурак, в тебе еще живет чувство вины за ту блузку. Ха!»

2

– Сегодня моя очередь, – сказал Сирс, устраиваясь поудобней в самом большом кресле так, чтобы не видеть старый дом Галли. – И я хочу поведать вам истинную историю, что произошла со мной, когда в молодости я экспериментировал на ниве преподавательства в провинции, близ Эльмиры. Я сказал «экспериментировал», так как даже тогда, в мой первый рабочий год, у меня не было твердой уверенности в правильности выбора профессии. Я подписал двухлетний контракт, но я не думал, что меня станут удерживать, если я захочу расторгнуть его. Итак, один из самых чудовищных случаев в моей жизни произошел там… а может, и не было его и я все напридумывал, – тем не менее он напугал меня до смерти и в конечном счете сделал мое пребывание там невозможным. Это самая страшная история, какую я знаю, и я хранил ее в тайне на протяжении пятидесяти лет.

Вы знаете, что в те годы входило в обязанности школьного учителя. То была не городская школа и не «Хилл»^[3] – видит Бог, вот куда мне стоило устроиться, – однако у меня тогда был целый ворох тщательно продуманных идей. Я воображал себя провинциальным Сократом, несущим свет знаний в глушь. Глушь! Насколько помню, в те времена местность вокруг Эльмиры почти таковой и являлась; теперь, однако, там все застроено. Развязка автомагистрали сейчас как раз над тем местом, где стояла школа. Все осталось под асфальтом. То местечко называлось Фор Форкс, его уже не существует. Но в те времена это была типичная деревенька: десять – двенадцать домов, магазин, почта, кузница, школа – деревянные, давно не крашенные здания походили друг на друга и выглядели серыми и унылыми. Здание школы – в одну комнату, и, конечно, в этой комнате занимались все восемь классов. Когда я приехал и представился, мне сообщили, что я буду жить у Матеров и мне будут платить по низшей ставке (вскоре я выяснил почему) и что мой рабочий день будет начинаться в шесть утра. Я должен буду наколоть дров для школьной печи, растопить ее как следует, сделать уборку, расставить по местам учебники, наносить воды, вымыть парты, а также окна, когда это потребуется.

К половине восьмого приходили ученики. В мои обязанности входило учить все восемь классов: чтению, письму, арифметике, музыке, географии, чистописанию, истории – в общем, всему. Сейчас-то я сбежал бы без оглядки от подобного предложения, но тогда я был полон идей Авраама Линкольна и Марка Хопкинса и рвался в бой. Меня переполняли планы и надежды… я был одурманен. Думаю, уже тогда тот городок вымирал, но я не замечал этого. Я видел лишь блеск, величие славы и свободы.

Видите ли, я не знал. Я ничего не знал о своих учениках. Я понятия не имел, что большинство учителей в подобных селах – девятнадцатилетние мальчишки, которые не могли дать знаний больше, чем было у них самих. Я не знал, насколько грязное и отталкивающее место Фор Форкс почти круглый год. Я не знал, что почти все время буду полуголодным. Также я не знал, что одной из моих обязанностей будет еженедельный воскресный отчет о работе перед церковью, что находилась в другой деревне в восьми милях пути. Я не знал, как круто все обернется.

Я начал понимать кое-что, когда вечером с чемоданом в руке пришел к Матерам. Чарли Матер работал сельским почтмейстером, однако, когда к власти пришли республиканцы, на эту должность назначили Ховарда Хюммеля, и Чарли Матер с тех пор таил обиду. Он был вечно недоволен. Когда он показал мне мою комнату, я увидел, что она не достроена: пол из неструганых досок, а потолок состоял лишь из стропил и черепицы.

– Мы делали комнату для дочери, – сказал Матер. – Она умерла. Одним ртом меньше.

Кроватью служил вытертый матрас, брошенный прямо на пол, и старое армейское одеяло на нем. Зимой в этой комнате замерз бы эскимос. Но я заметил письменный стол и керосиновую лампу, и я все еще «видел звезды», и я сказал: прекрасно, мне нравится здесь, или нечто в этом духе. Матер буркнул что-то недоверчиво в ответ.

На ужин подали картошку и кукурузу со сметаной.

– На мясо не рассчитывайте, – проворчал Матер. – Хотите – экономьте и покупайте себе сами. Мне платят за то, чтоб кормить вас, а не за то, чтоб вы жировали.

Я ел мясо за их столом не больше шести раз, да и случилось это лишь однажды, когда кто-то дал Матерам гуся и мы только им и питались каждый день, пока не съели. Со временем некоторые ученики стали приносить мне сэндвичи с ветчиной и говядиной – их родители знали натуру Матера. Сам же Матер обильно обедал в полдень, однако мне дал понять, что во время обеда я обязан был находиться в школе – «проводя дополнительные занятия и применяя наказания».

Они все там верили в пользу физических наказаний. В первый же день учительства я понял это. Я сказал «учительства», хотя единственное, что мне удалось тогда, – это утихомирить учеников на пару часов, записать их имена и задать несколько вопросов. Я был ошеломлен. Из старших девочек только две умели читать. В арифметике дети ушли не дальше простого сложения и вычитания, и лишь немногие слышали о зарубежных странах, а один мальчик даже не верил в их существование.

– Да не бывает такого, – заявил мне этот тощий десятилетка. – Что, где-то есть место, где не живут американцы? Где даже не говорят по-американски?

Он даже не смог продолжать, громко рассмеявшись над абсурдностью подобной мысли, и я обратил внимание на его рот, полный ужасных, почерневших зубов.

– А как же война, придурок? – бросил ему другой мальчик. – Ты что, не слышал о немцах?

Прежде чем я успел среагировать, первый мальчик вскочил и набросился с кулаками на второго. Он был в такой ярости, будто хотел убить обидчика. Я попытался растащить их – девчонки все визжали – и схватил напавшего за руку.

– Он прав, – сказал я. – Он не должен был обзываться, но он прав. Немцы – это люди, которые живут в Германии, и мировая война…

Я вдруг остановился, потому что мальчишка вдруг зарычал на меня. На губах выступила слюна. Он напоминал бешеную собаку, и я впервые подумал, что он, возможно, умственно отсталый. Он был готов ударить меня.

– А теперь извинись перед своим товарищем, – сказал я ему.

– Он мне не товарищ.

– Извинись!

– Да он странный, сэр, – сказал второй мальчик. Его лицо побледнело, в глазах читался испуг, и под глазом уже расцветал синяк. – Зря я обозвал его.

Я спросил первого, как его имя.

– Фэнни Бэйт, – с трудом проговорил тот слюнявым ртом, явно успокаиваясь. Я отправил второго на место.

– Фэнни, – сказал я. – Вся беда в том, что ты был не прав. Америка – это еще не весь мир, так же точно, как и Нью-Йорк – это не все Соединенные Штаты.

Пожалуй, для Фэнни это было слишком сложно, и я понял, что потерял его. Затем я усадил его за первую парту и принялся чертить мелом на доске карту.

– Вот это – Соединенные Штаты Америки, вот здесь – Мексика, а тут – Атлантический океан…

Фэнни угрюмо качал головой.

– Враки! – выпалил он. – Это все враки. Ничего там нету. НЕТУ!

Выкрикнув это, он с силой оттолкнул и опрокинул парту.

Я попросил его поднять парту, и, когда он отрицательно покачал головой, а слюна снова выступила у него на губах, мне пришлось сделать это самому. Некоторые дети раскрыли от удивления рты.

– Значит, ты никогда не слышал о картах и других странах? – спросил его я.

Фэнни кивнул:

– Брехня все.

– Кто тебе это сказал?

Он покачал головой и отказался отвечать. Если бы Фэнни хоть чем-то показал свою неуверенность в сказанном, я бы подумал, что он повторяет слова своих родителей, однако ничего не отразилось на его лице – он был просто зол и мрачен.

В полдень дети, прихватив с собой портфели, выходили на огибающий школу двор и ели сэндвичи. Игровой площадкой этот дворик было трудно назвать, хотя за школой стояли расшатанные качели. Я наблюдал за Фэнни Бэйтом. Почти никто не подходил к нему. Когда он наконец очнулся от оцепенения и подошел к компании ребят, те намеренно отошли в сторону, оставив его одного. Время от времени худенькая девочка со светлыми гладкими волосами подходила и заговаривала с ним – она была очень похожа на Фэнни, и я подумал, что это, наверное, его сестра. Я проверил свои записи: Констанс Бэйт, пятый класс. Одна из тихонь.

Когда я снова посмотрел в сторону Фэнни, я увидел странного человека, стоявшего на дороге за зданием школы и наблюдавшего, как и я, за мальчиком. Фэнни сидел между нами, он ничего не заметил. Почему-то этот человек меня шокировал. И дело было не в его внешнем виде: черные волосы торчали во все стороны, щеки изжелта-бледные, красивое лицо, мощные руки и плечи. Одет он был в отвратительную черную робу. Шокировало меня то, как он глядел на Фэнни Бэйта. Взгляд был мрачен и дик. И от этой дикости веяло какой-то странной свободой – свободой, что лежит намного глубже простой самоуверенности. Он казался необычайно опасным; и мне почудилось, что я на мгновение перенесся туда, где под масками мужчин и мальчиков таились дикие звери. Почти напуганный выражением его лица, я отвел глаза, а когда снова взглянул туда – мужчина исчез.

Мое знакомство с местными нравами продолжилось вечером, когда я уже практически забыл о человеке на дороге. Я поднялся в свою продуваемую сквозняками комнату, чтобы подготовиться к завтрашним урокам. Мне предстояло объяснять старшеклассникам таблицу умножения, а также основы географии… Подобные предметы занимали мои мысли, когда в комнату вдруг вошла Софрония Матер. Первое, что она сделала, – закрутила фитиль керосиновой лампы, под которой я работал:

– Лампа – для полной темноты, а не для сумерек, – заявила она. – Нам не по карману ваши аппетиты. Учитесь читать свои книги при свете, что дарит вам Бог.

Появление хозяйки в моей комнате сильно меня удивило. Во время вчерашнего ужина она не проронила ни слова, и, судя по ее узкому лицу, обтянутому, как барабан, землистого цвета кожей, я бы сказал, что смиренность в ее натуре. И уверяю вас, ее заявление было очень эмоциональным. И я понял, что в отсутствие мужа Софрония не боялась говорить.

– Я пришла узнать кое-что, учитель, – сказала она. – Прошел слух…

– Уже?

– Вы сделали свой первый шаг, а ведь как начнешь – так оно дальше и пойдет. Марианна Бердвуд мне сказала, что вы терпите безобразие на уроках.

– Ничего подобного.

– А ее Этель заявляет, что это так.

Мне не удалось припомнить, как выглядит Этель Бердвуд, но, кажется, я вызывал ее к доске – старшую из девочек, лет пятнадцати.

– И какие же безобразия, по словам Этель, я терплю?

– Фэнни Бэйт. Разве он не набросился с кулаками на другого мальчика? Прямо перед вашим носом?

– Я поговорил с ним.

– Поговорили?! От разговоров проку нет. Почему вы не применили линейку^[4]?

– У меня ее нет.

Софрония была шокирована.

– Но вы обязаны сечь их, – наконец произнесла она. – Это единственный выход. Вы должны лупить их линейкой один-два раза в день. А Фэнни Бэйта – чаще остальных.

– Почему же именно его?

– Потому что он скверный.

– Я заметил. Мальчик беспокойный, заторможенный и нервный, однако он не показался мне «скверным».

– Нет. Он скверный. И все дети считают, что его надо сечь. А если ваши идеи слишком дерзки для нас, то вам придется уйти из школы. И применения наказаний от вас ждут не только ученики. – Она повернулась, словно собираясь уходить. – Я сделала доброе дело, поговорив с вами, прежде чем мой муж узнает, что вы пренебрегаете своими обязанностями. Остерегитесь и примите мой совет. Нет учебы без битья.

– Но чем же так плох Фэнни? – спросил я, игнорируя ее жуткое последнее замечание. – Несправедливо наказывать мальчика, нуждающегося в помощи.

– Линейка – вот и вся помощь, что ему нужна. Он не просто плохой, он – сама испорченность и развращенность. Лупите его до крови и не давайте раскрывать рта – подавите его. Я лишь пытаюсь помочь вам, учитель. Нам не помешают те небольшие деньги, что нам за вас приплачивают. – С этими словами Софрония вышла. Я даже не успел спросить ее о том необычном человеке, которого видел сегодня днем.

Однако я не собирался, как они, делать из мальчика козла отпущения и травить его.

(Милли Шин, сморщившись от отвращения, опустила поднос, который якобы протирала, перевела взгляд на окна, убедилась в том, что шторы задернуты, и направилась к двери. Сирс, сделав паузу, заметил, что дверь она прикрыла неплотно.)

3

Сирс сделал паузу и с раздражением размышлял о Милли, с каждым месяцем подслушивавшей все смелее. Он и не подозревал, что в полдень в городе произошло событие, которое повлияет на жизни всех четверых друзей. Само по себе оно было незначительным: поразительно красивая молодая женщина сошла с автобуса на углу банка и библиотеки и огляделась с выражением самоуверенности и удовлетворения на лице – такой взгляд бросает преуспевшая женщина, соскучившаяся по родному городу и приехавшая взглянуть на него. Так она и выглядела. Она держала в руке небольшой чемоданчик, легко улыбалась ярким падающим листьям, и, приглядевшись к ней, можно было бы сказать, что успех был единицей измерения ее мести. Пышные волосы, длинное красивое пальто – она словно вернулась тайком отпраздновать свои достижения и получала от этого немалое удовольствие. Милли Шин, вышедшая за покупками, увидела ее у остановки в тот момент, когда автобус покатил в Бингэмптон, и на мгновение лицо женщины показалась ей знакомой; как, впрочем, и Стелле Готорн, сидевшей с чашечкой кофе у окна ресторана «Вилледж Памп». Продолжая улыбаться, темноволосая девушка прошла мимо этого окна, и Стелла, повернув голову, проследила, как она пересекла площадь и подошла к ступеням у входа в отель «Арчер». Собеседник Стеллы, ассистент профессора антропологии расположенного неподалеку колледжа Санни по имени Гарольд Симс, произнес:

– Одна красавица придирчиво разглядывает другую! Однако, Стел, прежде я никогда не замечал за тобой ничего подобного.

Стелла, которая терпеть не могла, когда ее называли «Стел», ответила:

– Считаешь ее крсивой?

– Было бы ложью отрицать это.

– Ну что ж, если ты и меня считаешь красивой, тогда все в порядке, – она послала дежурную улыбку Симсу (он был на двадцать лет моложе и безумно влюблен в нее) и снова оглянулась на отель, в дверь которого только что вошла девушка.

– А если все хорошо, что же ты высматриваешь?

– О, просто… – Стелла замолчала. – Да просто так. Вот такую женщину тебе следовало бы приглашать на ленч, а не замшелую статую вроде меня.

– Господи, неужели ты считаешь… – начал Симс и попытался поймать ее руку под столом. Кончиками пальцев она отвела его ладонь в сторону. Стелла Готорн не любила ресторанных ласк. Она бы с удовольствием сейчас хорошенько шлепнула его по руке.

– Стелла, ну пожалуйста…

Она взглянула прямо в его кроткие карие глаза и сказала:

– А не пора ли тебе вернуться к твоим милым ученикам?

Тем временем девушка регистрировалась в отеле. Миссис Харди, вместе с сыном управлявшая делами после смерти мужа, появилась из своей конторки и подошла к очаровательной молодой посетительнице, стоявшей по другую сторону стойки.

– Чем могу помочь? – спросила она и подумала: «Как бы уберечь моего сына от этой?»

– Мне нужна комната с ванной, – сказала девушка. – Я бы хотела остановиться здесь, пока не сниму себе дом где-нибудь в городе.

– О, как чудесно, – воскликнула миссис Харди. – Вы переезжаете в Милбурн? Это так мило! А наша молодежь просто спит и видит, как бы поскорее унести отсюда ноги. И мой Джим тоже – он отнесет ваши вещи наверх. Для него каждый день в нашем городе – словно день за решеткой. Нью-Йорк – вот о чем он мечтает. Вы, случаем, не оттуда?

– Я жила там. Но кое-кто из моих родственников жил когда-то здесь.

– Ну что ж, вот наши расценки, а вот регистрационный журнал, – сказала миссис Харди, подавая ей документы. – Вам понравится наш милый тихий отель. Большинство людей здесь живут прямо как в пансионе, но с обслуживанием отеля; кстати, по вечерам у нас не бывает никаких шумных вечеринок. – Цены девушку устроили, она кивнула и записала свое имя в журнал. – Пожалуйста, никаких дискотек и, хочу вас предупредить сразу, никаких мужчин в номере после одиннадцати вечера.

– Отлично. – Девушка вернула журнал миссис Харди, которая прочитала: «Анна Мостин» и нью-йоркский адрес.

– О, благодарю вас, – произнесла миссис Харди. – Никогда не знаешь, что можно ожидать от современных девушек, но… – она подняла глаза на лицо гостьи и вдруг словно споткнулась о безразличный взгляд ее удлиненных голубых глаз. Ее первой, почти неосознанной мыслью было: «Как она холодна!» А второй, почти осознанной, что для Джима она не опасна. – Анна! Такое милое старомодное имя.

– Да.

Миссис Харди, все еще немного в замешательстве, позвонила в колокольчик, вызывая сына.

– Я и сама довольно старомодна, – сказала девушка.

– Вы, кажется, упомянули, что ваша семья жила здесь?

– Да, но это было очень давно.

– Просто мне незнакома ваша фамилия.

– И неудивительно. Здесь жила моя тетушка. Ее звали Ева Галли. Но вы, скорее всего, не знали ее.

(Жена Рики, сидя в одиночестве в ресторане, вдруг щелкнула пальцами и воскликнула: «Старею!» Она вспомнила, кого ей напоминала эта девушка. Официант, юный, как вчерашний выпускник школы, наклонился над столом (он все еще сомневался, отдавать ли счет ей – после того как ее спутник унесся прочь) и произнес:

– М-м?

– Поди прочь, дурак, – незло проронила она, гадая, почему так получается, что одна половина выпускников школы похожа на головорезов, а другая – на физиков. – Хотя, постой! Дай-ка мне счет, пока ты не смылся.

Джим Харди обшаривал ее глазами, пока они поднимались по лестнице, и, отперев номер и поставив на пол ее чемодан, предположил:

– Надеюсь, вы проторчите в нашей дыре подольше.

– По-моему, ваша мама сказала, что вы терпеть не можете Милбурн.

– А я его уже полюбил, – ответил он, посылая ей взгляд, от которого растаяла Пенни Дрэгер вчера ночью на заднем сиденье его машины.

– Каким образом?

– Э… – подавленный выражением категорического отказа на ее лице, он уже не знал, что говорить дальше. – Ну, вы знаете…

– Разве?

– Ну, я просто хотел сказать, что вы чертовски красивая леди, вот и все. Такая манерная, – тут он решил показаться смелее, чем себя чувствовал. – Манерные леди всегда меня заводят.

– Неужели?

– Ну, – кивнул он. Ему никак не удавалось ее раскусить. Будь эта девица опытной, так выгнала бы его сразу же. Она же не прерывала его, но не похоже было, что она польщена или заинтересована, – ей было абсолютно все равно. Потом она удивила его, сделав то, на что он еще чуточку надеялся: сняла пальто. Грудь ее не впечатляла, но ноги были хороши. Но абсолютно неожиданно его атаковала вспышка чистейшего сладострастия, совершенно не похожего на ту скоротечную похоть, что он испытывал с Пенни Драгер или другими школьницами, с которыми переспал, волна пронзительного и холодного желания накрыла его.

– Э… – промямлил он, отчаянно надеясь, что она не выгонит его. – У вас здесь какие-то дела, да? Вы с телевидения или что-то в этом роде?..

– Нет.

Он переступил с ноги на ногу:

– Ну ладно, адресок ваш у меня есть. Может, как-нибудь заскочу к вам, поболтаем?

– Возможно. А ты любишь болтать?

– Ха. Ну… Мне надо идти вниз. В смысле, надо вставлять вторые рамы – холода…

Она села на кровать и вытянула руку вперед. Почти неохотно он направился к ней. Когда он дотронулся до ее руки, она вложила ему в ладонь аккуратно сложенный доллар:

– Вот что я тебе скажу, – произнесла она. – Коридорные не должны носить джинсы: вид неряшливый.

Он взял доллар и, забыв от смущения поблагодарить, выбежал из номера.

(«Ее звали Анн-Вероника Мор, – вспомнила Стелла. – Та самая актриса, что была на приеме в доме Джона, когда умер Эдвард. – Стелла позволила запуганному мальчишке подать ей пальто. – Анн-Вероника Мор – почему же я вспомнила о ней? Я видела ее всего лишь несколько минут, и эта девушка совсем на нее не похожа».)