Петр Альшевский
«Не сезон»

– Я сказал «для нас» уже с учетом вас, – улыбнулся Доминин. – Пришедших ко мне мужчины и женщины. Вы счастливая пара?

– За нас двоих я не отвечу, – промолвил Евтеев. – Поинтересуйтесь у Марины. Пусть она вещает. Глядя на Дрынова.

– Да что ты, не нужно, – сказала Марина. – Все быльем поросло, забыто все, пережито, Дрынов во мне умер. Я тебя, Дрынов, ни за что прощу!

– Грустно, – вздохнул Дрынов.

– Не очень здорово, – кивнул Доминин. – А в чем, девушка, он перед вами провинился?

– Кое-чем, – пробормотала Марина. – Не хочу распространяться… расковыривать при вас старые раны мне неудобно. Из-за Дрынова… он был моим любовником!

– До того, как им стал он? – указав на Евтеева, спросил Доминин.

– Угу, – кивнула Марина.

– Я ей не любовник, – сказал Евтеев. – Я ее кузен Кузьма, спрыгнувший с отплывающего айсберга, чтобы за нее поквитаться. Мне приступать?

– Снова ты несерьезен, – промолвила Марина. – Говоришь тебе, говоришь… как об стенку горох.

– Кузен Кузьма – это концептуально, – сказал Доминин. – Но до вершины духа при таком состоянии ума не воспаришь. Ирония – топливо жидкое. Для земных передвижений оно еще сгодится, а ввысь не унесет, ни на сантиметр с поверхности не поднимет.

– Кому она сдалась, эта высь, – пробурчал Евтеев.

– Мне, – сказал Дрынов. – Сидевшему за рулем и проброшенному взрывом в длину – не в высоту… сердце у меня сжалось. Словно бы пальцы в кулак. Я не беспокоился. Тем, что я отныне безработный, не изводился. Во мне засела неопределенность менее приземленного порядка. Позвавший меня к себе «Косматый» заварил чифиря и для отвлечения меня от моих дум взялся травить о зоне, о технике ограбления товарных поездов, о перегоревшей в карцере жар-птице… электролампочке. Насчет нее я переспросил, но в основном не вслушивался, был не там… «Косматый» ухмылялся и по-отечески говорил: «мне тебя, Дрынов, не заболтать. Жилы у тебя на лбу не разошлись, мыслишь ты, братец, отчаянно – иди-ка ты через стену». Я не вникнул, спросил, чего, куда, как же я через стену, она же… «Не тупи, – сказал „Косматый“. – Иди к нему через дверь, и он с тобой побакланит о таких делянках, на которых, чем их не засаживай, всходит большое и с плодами – не пустоцвет». Так он сказал о том, к кому я пришел. Меня тут приняли. Поинтересовались самочувствием, и, когда я поведал, что у меня стряслось, мне разъяснили, почему и к чему я переменился. Во мне прорезалось божественное, и оно меня поведет… вымаливать у представителя государства новый автобус я не стану.

В ОСВЕТЛЯЕМОЙ повсеместной заснеженность тьме представитель государства Чурин приближается к многоэтажному дому.

Перед входом в подъезд на пути у представителя государства обнаруживаются укутанные в рванину женщина и старик – притаптывающая Ангелина Лапикова и остекленевший не в связи с опьянением Игнат Мартынович Свиридов.

Вздернув голову, представитель государства их высокомерно обходит.

– Уважаемый! – воскликнула Ангелина. – Вы – это он, я не перепутала? Тот самый, который от государства?

– Ну, тот, – проворчал Чурин. – Тебе-то что?

– Я к вам за спасением, – сказала Ангелина. – Мне нечем топить мою лачугу – дрова все истоплены, и сколько одежды я ни натягивала, от трясучки она не уберегала, колотун-то бил знатный, меня так трясло, что от движения я возмечтала было согреться, но черта с два, и я запаниковала. Концы-то отдавать, сами понимаете…

– А старик? – спросил Чурин.

– Он не со мной. Задачи мы не согласовывали – привязался, да и поплелся… не сказала бы, что непременно к вам. Оторваться я, конечно, пробовала, но он настигал. Резервы в себе изыскивал.

– Старая закалка, – промолвил Чурин.

– И не говорите. Моя безвыходность для Мартыныча – чистый смех. Дров у него не стало еще осенью, когда он растапливал печь, чтобы грибы засушить. От грибного аромата его воротит, а для угощения, если кто придет, они служат ему, как ничто. Дядька-то он хлебосольный. Всеми забытый, печальный… веселиться он умеет! Под настроение он вам и гапака заделает, и на ложках сыгранет, Мартыныч у нас огонь! А у меня огня в доме нет…

– Зажги спичку и будет, – сказал Чурин.

– У такого крошечного не отогреешься. Только расстроишься – вот он огонь, а дубею, ничего с собой поделать не могу, и из-за мебели досада, я же всю сожгла, и мне ее не вернуть, а холод вернулся! Огонь сожрал мою мебель и погас! И я том же окоченении, что и раньше, когда мебель у меня была. Стол, этажерочка… мало, что стулья – кресла. Мягкие, с вишневой обивкой… а я их топором! Мне бы кромсать не их…

– Меня? – спросил Чурин.

– Не вас, – пробурчала Ангелина. – К вам я поклоном.

– Со смирением, – дополнил Чурин.

– Абсолютным, – согласилась Ангелина. – Смуту бы вы мигом пресекли.

– Наверно, – задумчиво промолвил Чурин. – Безжалостно и не медля.

БЕЗВКУСНО, но богато обставленная квартира представителя государства Чурина.

Вытянув руки по швам, не раздевшийся Игнат Мартынович Свиридов стоит у придвинутого к нему стула ни во что не вникающим столбом – смотрящий на него Чурин атакован разнообразием приходящих мыслей.

Ангелина Лапикова, утопая в кресле, жмурится от удовольствия.

– Удобное у вас кресло, – сказала она. – Ручная работа, да?

– Сделано на заказ, – промолвил Чурин. – Не для топки печей.

– Вам и не нужно, – сказала Ангелина. – У вас батареи… я догадывалась, что они теплые, но все-таки притронулась – руку аж обожгло. Комфортно вы существуете.

– А вам что препятствует? – спросил Чурин.

– Как… вы не осознаете? К чему спрашиваете? Вы же отлично знаете, что у нас не имеется средств, чтобы выплачивать кварплату, и поэтому мы ютимся в наших…

– Об этом я осведомлен! – заявил Чурин. – Мне любопытно, почему же до сих пор терпите! Дом, в котором ты сейчас греешься, построен на ваши налоги, и что же вам мешает занять его, захватить, пользоваться электричеством, отоплением, жить по-человечески, как живу я. В доме, кроме меня, ни души! Вторглись бы, вселились, вышвырнули меня прочь, вас же много! Что вас останавливает?

– Мы нерешительны, – пробормотала Ангелина.

– И больше ничего? – осведомился Чурин.

– Еще взрывы. За своей хибарой каждый приглядит, а в доме, где полно квартир, бомбу заложить проще. Народ это в расчет принимает – люди у нас с соображением. Взрывы-то не прекращаются, шесть хибар ими сметено… и автобус. Ваш дом пока стоит, но народ считает, что и вы хлебнете. Когда-нибудь и вас подорвут.

– Народ бы не возражал, – промолвил Игнат Мартынович.

– Я рад услышать ваш голос, – сказал Чурин. – Вы, кажется, чем-то владеете… обладаете.

– Ничем, – сказал Игнат Мартынович.

– Я об информации, – сказал Чурин. – Покушение на меня не готовится?

– Вряд ли.

– Вы меня успокоили, – сказал Чурин. – Вы – умудренный, поживший человек… ответьте мне откровенно. В старину было лучше?

– Не было, – ответил Игнат Мартынович. – Никогда не было. Я бы помнил.

ВЗБИВАЯ кулаком трансформирующуюся от ударов подушку, представитель государства Чурин ходит по спальне в раздумиях, имеющих прямое отношение к судьбе его родины.

Голову Чурина раскаляет мрачная подборка из войн, бунтов, революций, лагерей, коллективизации – в спальне появляется Ангелина Лапикова.

На ней только застиранная комбинация.

Женщина выпячивает грудь. Проводит рукой по волосам.

– Вы меня узнаете? – спросила она.

– Что это за разговор? – проворчал Чурин.

– Вы впустили меня к себе. Спасли нас с Мартынычем от смерти. Я обязана с вами лечь.

– Нет, – поспешно сказал Чурин. – Я тебя не принуждаю.

– Тогда это дар. И вам придется его взять. Взять меня… иначе я не засну.

– И не спи, – процедил Чурин. – Сколько можно спать! Я применительно к тебе, как к народу.

– О народе я бы поговорила, – сказала Ангелина.

– Поболтай о нем с Мартынычем – он говорит немного, но весомо.

– А что с дровами? – спросила Ангелина.

– Бесплатно дров я тебе не дам. Сначала тебе, потом прочим, и склады опустеют, принципы нарушатся. Завтра спозаранку вы с Мартынычем отсюда исчезнете. В будущем у моего дома не стойте – одного раза с вами мне за глаза.

– Свою заботливость о простых людях ты проявил, – пробормотала Ангелина.

– Меня захотелось распросить вас, отчего же вы такие покорные. Тебе понятно?

– И ежу понятно, – сказала Ангелина. – Может, мне Мартыныча разбудить и вместе с ним до рассвета уйти?

– Ты не горячись. Я говорил тебе: не спи, но ты ложись и спи. Я вас не выгоняю. Когда взойдет солнце, вы бесконфликтно, добровольно удалитесь сами. И… прими! Уноси с собой понравившееся тебе кресло – пусти его на растопку. Растрезвонь по округе о моей щедрости.

ПО КРОМКЕ леса едет гусеничный вездеход. Им рулит Александр Евтеев, разгоняющий его до предела, несмотря на видимые сложности с управлением.

Рискуя прикусить язык, слизывающий пот Александр Евтеев борется.

Скучающую Марину Саюшкину тряска и метания не будоражат. Деревья, снег, они обозреваются ею и вместе, и друг от друга отдельно; получаемые впечатления негативны.

Вина перекладывается на Евтеева.

– Я все здесь знаю, – проворчала Саюшкина. – Мне неитересно кататься по району, который я ногами весь исходила – пейзаж-то прежний. Проносится быстрее, но более занимательным от этого не становится. Я бы осталась в салуне. Чего мы оттуда сорвались?

– Мы едем искать твоего отца, – сказал Евтеев. – Мы его уже ищем.

– Я не предлагала его искать, – промолвила Саюшкина.

– Это, Марина, тебя не красит. Как любовница, планку ты держишь, но, как дочь, пала ты весьма низко. После взрыва вашего дома лично ты благодаря мне на улице не осталась, а что выпало твоему отцу, похожая удача или неприкаянное бродяжничество, он нас не оповестил. От него ни слуха, ни духа. Ты мне не напомнишь, почему вы с ним кто куда разбрелись?

– Взрыв нас слегка поранил, – сказала Марина.

– Осколками?

– Шумом, – ответила Марина. – В моей голове зазвенело, а в отцовской, допустим, затрещало, и мы что-то делали, но отчета себе не отдавали. Мы не бесились – хранили благопристойность… без рассудительности. Где ты научился водить вездеход?

– У меня всесторонняя подготовка.

– И стрелковая? – поинтересовалась Марина.

– Меня учили ограничиваться переговорами. На них вышибать все, что мне надо. Чтобы добыть вездеход, на полную я не раскрывался – представитель государства выделил мне его великодушно… с пожеланием отыскать твоего отца, человека и гражданина. Сам представитель из-за загруженности не выбрался, а мне рекомендует поискать тщательно: покрутиться по лесу, заехать на озеро… не толкает ли он меня на погибель? Вездеход – машина тяжелая, и если лед на озере толщину подрастерял, мы провалимся и упокоимся. Рыбы до нас не доберутся, а то чудовище… железо оно прогрызет. Я слышал, оно и летать может. Что у вас говорят про чудовище?

– До того, как приехал исследователь, народ и не предполагал, что у нас в озере чудовище, – сказала Марина. – Теперь знаем, но не верим. Считаем исследователя придурком. Он твой одноклассник, и тебя, должно быть, коробит, когда я о нем… в таком тоне.

– Ничего, – сказал Евтеев. – Правда дороже.

ЗАВЯЗЫВАЯ под подбородком тесемки рыжей шапки-ушанки, исследователь Брагин сбрасывает тапочек и хочет попасть ногой в валенок; присущего выдающимся людям умения выполнять несколько действий одновременно он в данном случае не проявил – тесемки из-за излишнего натяжения порвал, в валенок не попал, но невозмутимость ему не изменила.

Брагин стоит и думает.

Упавший валенок поднимает смотревшая на Брагина и кусавшая бутерброд Вероника Глазкова.

– Ты бы почаще так уходил, – сказала она. – Где-то в это время – когда солнце уже встало. Тебе привычней уходить затемно, и я не высыпаюсь, ведь на мне завтрак, подать его тебе я обязана. Вскипятить чайник не успеваю. Ты секунд за тридцать сметаешь и бежишь на свое озеро – еще недавно я думала, что тебе скоро надоест, но я его недооценила.

– Чудовище? – спросил Брагин.

– Пятиголовое, – пробормотала Вероника. – И на каждой по четыре крыла.

– Что? – поразился Брагин. – Кто тебе сказал?

– Я в твоих записях подглядела.

– В них я не писал, что оно столь замысловатую конфигурацию имеет, – сказал Брагин. – О взаимном расположении голов и крыльев там нет ни строчки, и ты меня не путай. Сеять неразбериху в моем разуме я тебе не разрешаю. Остерегись! Не вторгайся твоим обывательским вымыслом в мои реалистичные… научные предположения.

– У тебя твои предположения, у меня мои, – промолвила Вероника.

– Но мои правильнее! – воскликнул Брагин.

– И на чем же ты, говоря это, основываешься? – осведомилась Вероника.

– Я… мне… я….

– Ты не знаешь, что мне ответить, – сказала Вероника. – Но у тебя получится – ты, Брагин, победишь… и я этого дождусь. Я не старая, здоровье у меня нормальное, зачем ей за мной приходить?… всепонимающей смерти. Если не забирать, а потрепаться, то пожалуйста, я бы поговорила. Расширила круг общения.

ЧЕРЕП-КОПИЛКА с прорезью на затылке. Он стоит на серванте в светлой избе могильщика Ивана Ивановича, к которому заехали Александр Евтеев и Марина Саюшкина.

Взявший череп Евтеев принялся его трясти, и монеты зазвенели, Марина Саюшкина, ухватившая в звоне музыку, похожую на звеневшую в ее голове после взрыва, ритмично задвигалась; Ивана Ивановича приход гостей угнетает.

Удостоверившись в этом, Евтеев поставил череп обратно. В благодарность за счастливые секунды Марина Саюшкина дополнила копилку нашаренной в кармане монетой.

– Вы у нас не были? – спросила Марина у могильщика. – В домике, где с отцом я жила?

– Я по гостям не мотаюсь, – пробормотал Иван Иванович. – Тем более без приглашения, как ты и… не будем показывать пальцем. Из-за тебя, Марина, я мордой бы не скривился, но вы, молодой человек, не понравились мне еще в нашу первую встречу. Те впечатления я сохранил.

– По вам видно, в чем ваши слабые места, – промолвил Евтеев.

– Хмм, – презрительно хмыкнул Иван Иванович.

– Минусы у вас во всех сферах.

– Это неуважение, – заявил Иван Иванович. – Хамского подвида, если классифицировать по степеням… по признакам чего-то… мне ненавистна мысль напрягать голову, чтобы закончить предыдущую мысль, которую подали мне вы, отзывающийся об мне крайне нелестно. Вы или ваша Марина не боитесь того, что к вам в окно кто-нибудь заглянет?

– Иван Иванович нас запугивает? – спросила Марина у Евтеева.

– Не похоже, – сказал Евтеев.

– Очень даже не похоже, – сказал Иван Иванович. – В окна я не заглядываю, однако выглядывать из окна мне случается, и тогда начинает творится ужас – деревья сохнут, трава жухнет… бедная природа. Что мы с ней делаем! Сопротивление она не прекращает. Мирно обновляется и не упускает случая отомстить нам стихийными бедствиями или ослабевшего путника морозом прикончить. Я ее не защищаю.

– Вы гуманист, – промолвил Евтеев.

– Я ее расчищаю, – сказал Иван Иванович. – Подбираю валяющиеся на ее лоне трупы. Зимой с уловом у меня порядок – можете убедиться.

– Не хочу, – сказала Марина.

– А я бы посмотрел, – сказал Евтеев. – Морг у вас где, в подвале оборудован?

– В нем я держу соленья, – ответил Иван Иванович. – Трупы свалены у меня на заднем дворе.

– Ой, – вздрогнула Марина.

– Не срывайся, Марина, не дрожи, – сказал Иван Иванович, – в сарае они. Разложены аккуратно!

Пересекая двор, довольный собой Иван Иванович и идущие за ним Евтеев и Саюшкина движутся к сараю, чья дверь висит на одной петле.

Могильщиком она бережно отодвигается, и Иван Иванович уже внутри, его все тут умиляет; Александр Евтеев, еще не войдя, видит многоярусные лежаки с размещенными на них одеревеневшими трупами.

Протискивающаяся мимо Евтеева девушка осекается и прикрывает ладонью рот.

– Тут они у меня, мои подопечные, – промолвил Иван Иванович. – До весны полежат в сарае, а затем земля растает, и я их закопаю.

– В братскую? – спросил Евтеев.

– Допустимый вариант, – кивнул Иван Иванович. – Они все, как один, земляки, практически братья и сестры, жившие безотрадно… и умеревшие по причине голода. Пьяного обморожения. Взрыва… вот тот от них отличается.

– Какой? – осведомился Евтеев.

– Из последних, – указывая на тело Игоря Семенова, сказал Иван Иванович. – Найден в лесу у дома лесника. Когда он был жив, вы мельком виделись – он заходил в салун. Хозяин погнал его под тем предлогом, что он наркодилер.

– Припоминаю, – пробормотал побледневший Евтеев.

– Разумеется, – сказал Иван Иванович. – Что с вами происходит?

– Со мной? – переспросил Евтеев.

– Вы стали белый, как снег.

– Да бросьте, чего вы, – сказал взявший себя в руки Евтеев. – Я белый человек, и снег белый, и ничего удивительного, что мы идентичны.

– Иван Иванович прав, – сказала Марина. – Тебя что-то шокировало.

– Ты-то не вмешивайся, – процедил Евтеев. – Моя девочка! Иди поиграй с трупами, не влезай в разговор… мы его уже заканчиваем. Я сейчас спрошу о твоем отце, и в зависимости от ответа увезу тебя туда, куда потребуется. Кстати, о наркодилере. Из-за праздного интереса… от чего он погиб?

– От пули, – ответил Иван Иванович.

– Стреляли из ружья? – спросил Евтеев.

– Из пистолета. Безусловно из него, судя по размеру отверстия. Это весьма странно – ружьям-то у нас числа нет, а о наличии у кого-нибудь пистолета я не слыхивал. На кого подумать… не определюсь.

Придерживающий рукой шляпу художник-композитор Юпов вьется на озере вокруг окруженного замысловатой аппаратурой исследователя Брагина.

Порывисто свищет ветер, залепляются снегом глаза, Брагина пробивает дрожь раздражения. Юпова за своей спиной он терпел, но когда перед исследователем возникло его сморщившееся из-за непогоды и размышлений лицо, Брагин не сдержался.

– Вам обязательно торчать рядом со мной? – спросил Брагин. – Я не в курсе, что вам нужно на озере, но оно никак не маленькое, и почему мы нам не разбрестись так, чтобы друг друга не видеть?

– Но вы-то не уходите, – сказал Юпов.

– Я работаю! – воскликнул Брагин. – Непосредственно на этом участке! В данное время суток я на нем… не из-за моей прихоти, а согласно плану наблюдений.

– Составленному вами, – сказал Юпов.

– А кто мне его составит? Вы?

– Попросили бы вашего одноклассника, – сказал Юпов. – Он бы вам понаписал – издеваться он умеет.

– Да и вы тоже, как мне кажется… вы надо мной издеваетесь?

– Я выкладываю все, как есть, – ответил Юпов. – В салуне живет ваш одноклассник, приехавший вас проведать. Он к вам не наведывался?

– Не знаю. Я целыми днями пропадаю на озере… я осведомлюсь у невесты.

– Побывай он у вас, она бы вам сказала, – промолвил Юпов. – Если он только ею не овладел… по приходу. Соблазняет он мигом. Не успел приехать, как одной уже обзавелся – она живет с ним. И это для вас хорошо. Вторую женщину она не потерпит, и ваша останется с вами, станет женой и продолжит быть другом… без друзей жизнь пресна. У меня их нет.

– А что привело вас на озеро? – спросил Брагин.

– Я художник. Здесь я подыскивал точку для зарисовок с натуры.

– На таком ветру? – удивился Брагин. – Он же сдует ваш мольберт.

– Вероятно. Но его порывы навеют мне начало изумительной симфонии, которую я посвящу вашей невесте – той, что не изменила вам с вашим одноклассником.

– Ну да, естественно, я и мысли не допускал, – пробормотал Брагин. – А вы и рисуете, и музыку сочиняете… наверно, и книжки пишете. Мой одноклассник не откуда-нибудь из ваших книг?

– Не оттуда, – ответил Юпов. – Он вполне себе существует в реальности.

АЛЕКСАНДР Евтеев неосознанно ощупывает свой бицепс. Это происходит из-за того, что фермер Катков принимает Евтеева и Саюшкину в комнате сына Бориса, занятий физкультурой на шведской стенке не прерывающего – позорно Борис не выглядит, но Марина посматривает на него с усмешкой, фермера этим озлобляя; Виктор Катков цепляет угрюмым взглядом безучастного Александра Евтеева и для выплескивания негатива гантелю ногой перекатывает.

– Ее отец мне не попадался, – сказал фермер. – Чем еще поинтересуешься?

– Тем же самым, – промолвил Евтеев. – Но не у вас, а у вашего сына. Вы мне позволите?

– Валяй, – процедил фермер. – Никакими секретами он не владеет.

– Как посмотреть, – сказал Борис.

– Что ты сказал? – спросил фермер. – Ты башкой-то думай: тебя спрашивают об Алексее Кирилловиче, о Маринином отце, и больше ни о чем! От этом ты и отвечай! На днях ты его видел?

– Нет, – ответил Борис.

– И на этом умолкни! Не видели, не встречали, мимо не проходил! Ты, Марина, извини – что знаем, о том и говорим.

– Я на вас не злюсь, – сказала Марина. – Искать отца – не моя инициатива. Это он подбил меня его…

– Понятно, Марина, – перебил ее Евтеев. – Мое поведение на сущность вопроса не влияет. А он по-прежнему касается твоего отца. Не взрывов. Или перейдем к ним?

– Лучше давай об отце, – сказал фермер. – Если ты не будешь выпытывать у нас, куда он делся, мы тебе о нем что-нибудь да расскажем. Как он с Мариной приходил к нам на Старый Новый Год. Как советовал мне бороться с колорадскими жуками.

– А о взрывах? – спросил Евтеев.

– Ну, а что взрывы… кто-то взрывает, кто-то гибнет – жизнь идет. Что о ней скажешь… не слишком она распрекрасная. У Марины отец как сквозь землю провалился, у меня жена… мать Бориса. Сын боится худшего, но я-то догадываюсь, у кого она прижилась.

– У лесника Филиппа? – спросил Борис.

– Тише, сын, сдержанней… не распаляй ты меня. Я и без того… вы у нас поедите? Мы бы вам покормили.

– Поедим, – сказал Евтеев. – Чем угостите?

– Деревенским примитивом, – ответил фермер. – Однако занятную компанию за столом я вам обещаю.

НЕ СМУЩАЯСЬ удивленных гостей, Рашид и Махмуд неудержимо освобождают свои тарелки от наваленной в них гречневой каши с жилистым мясом; Евтеев разрезает мясо ножом, Борис никак не может прожевать кусок, засунутый в его рот полностью, Марина Саюшкина ест мясо без ножа и без проблем.

Фермер Катков, обходя с кувшином вокруг стола, подливает всем молока.

– Добротный еда, качественный, – сказал Рашид, – сготовлен чудесно, животу только радоваться, за стеной такой холод, а мы сидим, кушаем, все вообще в тепле, никому плохой слово не говорим, гостю улыбаемся, девушке улыбаемся…

– Девушка нам известный, – сказал Махмуд. – С ее папа она к приходил, а без папа не был. Где твой папа?

– Он потерялся? – спросил Рашид.

– Как твой мама? – спросил Махмуд у Бориса.

– Да ешь ты, – процедил Борис. – Не напрашивайся.

– Я не прошу, не напрашиваюсь, – сказал Махмуд. – Зимой делов маловато, но, когда не зима, мы трудимся без передыха. На русском есть фраза… от зари до зари. Фермер спуску нам не давать, и мы спину не разгибать, ленивый нас не назвать! Кто не надрываться, тех фермер у себя не терпеть. До нас ты сколько с матом прогнать?

– Шестерых, – ответил фермер. – Нанимал по двое и три раза не угадывал. Те еще были трутни.

– По шестнадцать часов в день не выдерживали? – осведомился Евтеев.

– Двадцать четыре минус шестнадцать получается восемь, – сказал фермер. – Для сна больше и не надо.

– Да, – кивнул Евтеев.

– Все подсчитано, – промолвил фермер.

– Организация производства у вас на высоте, – сказал Евтеев.

– А как иначе, – сказал фермер. – Научная основа заложена.

– Мы учебу не знаем, – сказал Рашид, – и спорить с тобой нам нечем, но умный люди не стал бы тебе советовать, чтобы человек, как мы, подыхал бы у тебя на ферме из-за того, что ты хочешь деньги, и в убыток ты не собираешься – выжимаешь из нас до последний. Для себя мы не оставлять и чуть-чуть – все для тебя, для тебя мы на пашне, снова для тебя мы с рогатыми: не чертями, с коровами, черти же нас не лягают, а они целятся в нас – как копытом, так и в нас… мы же…

В комнату заходит неказистый мужчина с глубоко посаженными глазами и припорошенной снегом козлиной бородкой – Алексей Кириллович Саюшкин.

Отца Марины здесь не ждали.

– А где представитель государства? – спросил Саюшкин.

– Ты бы, Алексей Кириллович, сначала поздоровался, – сказал фермер.

– Успеется. Так, где он?

– Я вместо него, – сказал Евтеев.

– В каком смысле ты? – не понял Саюшкин. – Его, что, сняли? Когда?

– О том, что он уволен и посажен, я не говорил, но вы волнуетесь за него не зря. У вас была назначена с ним встреча? В доме фермера?

– Он, Алексей Кириллович, к тебе обращается, – сказал фермер. – Ты бы сейчас взял и все пояснил, поскольку меня напрягает, что в какие-то темные дела косвенно втянут и я, для сомнительной встречи свою площадь якобы выделивший. Позволения у меня не спросили.

– И у меня не спросили, – сказал Борис.

– Спокойно, Боря, спокойно, – промолвил фермер. – Не мешайся. Ситуация сложная, нервы, как струны. Разговор следует вести обтекаемо. Официальным тоном. Алексей Кириллович!

– Я слушаю, – сказал Саюшкин.

– С чего тебе взбрело присутствие представителя государства в моем доме предполагать?

– Я увидел его вездеход и решил, что он здесь, – ответил Саюшкин. – Привет, дочка.

– Салют, – пробормотала Марина.

АЛЕКСЕЙ Кириллович Саюшкин и его дочь Марина сидят на кровати в комнате Бориса; между ними ощущается напряжение и взаимная отстраненность – друг на друга они не глядят, но сфокусированы всеми чувствами друг на друге; стоящий перед ними Александр Евтеев им не интересен.

Перекладывая из руки в руку гантель, Евтеев следит, какой же это вызывает резонанс, но, похоже, что никакого.

– Задушевного контакта я между вами не наблюдаю, – сказал Евтеев. – Даром, что вы отец и дочь, такая родня – ближе некуда. Меня, что ли, стесняетесь. Если бы я вышел, вы бы, наверное, побеседовали.

– Но ты бы тогда ничего не услышал, – процедил Саюшкин.

– Я мог бы встать под дверью и подслушивать.

– Не выйдет, – сказал Саюшкин.

– Верно, себя мне не переломить, – кивнул Евтеев. – Мою порядочность. Недостойным действиям она воспротивится категорически, да…

– Тебе помешает не она, а расположение комнат, – сказал Саюшкин. – Они смежные – эта и та, которая за дверью, и в которой все еще обедают фермер и остальные. Тайком тебе по ту сторону двери не пристроиться.

– А в открытую? – спросил Евтеев.

– Нам с тобой? – переспросил Саюшкин. – Без уклонений?

– Придет и это время, – промолвил Евтеев. – Но я о той комнате. Вы уяснили?

– Не исключено, – ответил Саюшкин.

– Тут у нас комната и там у нас комната. В этой были бы вы, а я бы ходил по той – открыто. В открытую. Прогуливался бы и прислушивался. И кое-что бы услышал.

– Хрен бы ты нас расслышал, – заявил Саюшкин. – Вздумай мы с дочкой поговорить, мы бы вполголоса говорили.

– О незначительных вещах, – сказала Марина. – Не влезая друг другу в душу.

СЕКТАНТ Григорий Доминин практикуется в созерцании на крыше салуна; пристальный взгляд размеренно гуляет, губы сжаты неплотно, на лице печать веры и сопричастности всему выпускаемому и пропускаемому через себя; небо и то, что под ним, сливаются в Неописуемое Целое.

Дрынов и Волченкова, боясь Доминину помешать, к нему не приближаются.

– Тебе скоро возвращаться? – спросил Дрынов.

– Хозяин меня уже хватился, – ответила Волченкова. – За мое отсутствие мне будет серьезный разнос.

– А ты увольняйся. Становись, как я, вольным человеческим существом. Я считаю себя свободным, и этого меня не лишить, но за ним бы я пошел, куда бы он ни указал… сектантом ты его не называй. Нам надо подобрать ему более почтительное определение.

– Типа мистика? – поинтересовалась Волченкова.

– Типа того, – согласился Дрынов. – Типа духовного воспитателя. Чтобы меня ничего не отвлекало, он надавил на твоего хозяина, и тот распорядился меня бесплатно кормить. Ну, ты в теме.

– Я бы тебе что-нибудь и украдкой плеснула, но тут скрытничать ни к чему – выдача трехразового питания им одобрена. По поводу приятных дополнений в виде алкоголя хозяин четко не высказался. Я его спросила, а он схватил двумя пальцами мое лицо и прошипел: «Сгинь, дура!». Распсиховался мужчина. Он и до моего вопроса на взводе был.

– Вопрос все равно лишний, – сказал Дрынов.

– Наверно.

– Я же не пьющий.

– В таком случае и подавно, – кивнула Волченкова.

– Море накатило на берег и назад не отошло, – промолвил сектант Доминин. – Липкий снег засыпал дома по самые крыши. Из-под него не выбраться. Он намертво все закупорил, и воздух через него не проходит – землетрясение его разметает, и люди смогут дышать, но подобной встряске надлежит идти от Бога, а не от других людей, взрывы устраивающих. Это отнюдь не одно и то же. Какие бы напасти ни насылал на нас Создатель, в них непременно имеется нечто положительное, а действия, совершаемые людьми, позитивной ценности зачастую не представляют, вред и точка. Подойдите ко мне, Дрынов.

– С Варварой? – спросил Дрынов.

– Она мною уже испытана. Теперь я испытаю вас. Идите сюда и встаньте поближе к краю.

– Да зачем, – пробормотал Дрынов. – Вы меня… я и… зачем…

– Ступай, Дрынов! – сказала Волченкова. – Слушай, когда тебе говорят! И не пугайся, раскрепостись, классное испытание! Поверь мне на слово.

– И в чем оно заключается?

– Лишь в том, что он столкнет тебя вниз, – пояснила Волченкова.

– А-ааа, – протянул Дрынов.

– Прочее зависит от того, как ты будешь лежать, – сказала Волченкова. – Если лицом вверх, к небесам, он поздравит тебя криком отсюда, а если вверх спиной, ему придется спуститься и сломать тебе шею. Сам-то ты ее не сломаешь – тут низко. Тебе ясно? Мне наш духовный воспитатель говорил так, и я поняла, что он хочет проверить, насколько я ему предана, готова ли я полностью покориться его воле… столкнуть, он, конечно, не столкнул.

– Нет? – воодушевился Дрынов.

– Ой, я проговорилась… напортила я, ох… подвела вас своей болтливостью. Вы на меня не гневаетесь?

– Гневается Бог, – сказал Доминин. – Гневаются недоразвитые люди. Все о'кэй.

АЛЕКСАНДР Евтеев проявляет упорство, Марина Саюшкина выказывает неуверенность, Рашид по-восточному невозмутим: все они в вездеходе, проламывающемся сквозь лес, застревая в снегу, выбираясь и на короткое время набирая приличный ход, полновесно сотрясаясь и шокируя своим видом и хрипом глядящую на него молодую косулю.

Замеревшая чуть сбоку от направления его движения, убежать она не в силах.

– К леснику ехать мне не хотеть, – промолвил Рашид. – Ты меня отвезти и ты с ним говорить. Коли он тебя не впускать, с ним говорить я – твердо, сильно, насчет жена… осмотреть весь дом он тебе не позволить. И я называть ему время разборка.

– Наметили его порешить? – осведомился Евтеев.

– Такой мысль есть. Фермер с сыном еще бы не спешить и откладывать, но ты сказать, что мучить себя нехорошо. Я, сказал ты, проехаться и поглядеть, там ли жена и мать, у лесника-ка ли она скучать, с лесник Филипп ты давай с культурой! Не грубо! Он редко мимо стрелять.

– А его сумасшедшая тетка? – усмехнулся Евтеев.

– О ней никто со смехом не говорить, – осуждающе пробормотал Рашид. – У нас толковать, что зверь она щадить, а человек убивать, как орехи глотать. Грызть из-за годов, из-за зубов не может, но глотать она очень просто.