Петр Альшевский
«Не сезон»
© Петр Альшевский, 2021
ISBN 978-5-0055-1094-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Север наш»
В ПРОЗРАЧНОМ сумраке лунной ночи на опушке заснеженного леса стоит светящаяся изнутри юрта.
На нее внимательно смотрит загадочный Александр Евтеев. Отбросив сомнения, он уверенно преодолевает необходимое расстояние и протискивается в юрту, откуда через несколько секунд начинают доносится его вопли: «Вы чего?! А ну перестать! Вы знаете, с кем вы… да я вас… извращенцы! Ублюдки! И ты огреби, а-ааа! не лезь… уйди! Извращенцы! Ну и извращенцы! А-ааа!».
ПОГОЖЕЕ морозное утро. Не скашиваясь на темнеющий на дальнем плане лес, Александр Евтеев в поврежденной одежде и непроницаемой задумчивости идет по бетонной дороге и не замечает поравнявшийся с ним допотопный автобус, который останавливается, двери со скрипом открываются, Евтеев, подумав, поднимается на ступеньку, взирает на глядящего перед собой водителя Дрынова и, пройдя по салону, встает около единственного пассажира – пожилого рецидивиста Михаила «Косматого», зорко взглянувшего на Евтеева снизу вверх.
– Ты бы, парень, присел, – промолвил «Косматый». – Он рвет резко – на копытах не удержишься.
– Деньги собираете вы? – присаживаясь, спросил Евтеев.
Автобус тронулся и с переменным успехом понесся быстрее и быстрее.
– Когда было с кого, я собирал, – проворчал «Косматый». – Не кондуктором, а человеком крыши – угрюмым сборщиком полагающегося процента. Мощно мы тогда держали…
– И что заставило отпустить? – поинтересовался Евтеев.
– Будет настроение – поведаю, – сказал «Косматый». – Ты видишь, как я любезен?
– Жизнь вас чем-то научила.
– Да всему, – фыркнул «Косматый» – Нутро у меня по-прежнему блатное, но за ненужные вопросы я понт уже не выкатываю. К понятиям никого не призываю.
– А просто поговорить с вами можно? – спросил Евтеев. – Как со случайным попутчиком.
– О девках? – предположил «Косматый».
– Мне любопытно, что вы о юрте думаете, – сказал Евтеев.
– С извращенцами? Я в нее не заходил. Насчет того, что правильно, а что нет, я больше не бакланю, но сам себя блюду. Если бы меня к ним потянуло, я бы и то не пошел.
– А как эта юрта здесь вообще оказалась? – спросил Евтеев.
– Жить-то им где-то надо, – ответил «Косматый». – У нас их не выносили и выселили, вот они и обосновались в лесу. Скинулись на юрту… к ней и медведь подойти побоится.
– Медведь, говорят, крайне труслив.
– Да, очень, – усмехнулся «Косматый». – Ты посмелее.
– Почему конкретно я? – возмутился Евтеев.
– Ты, я… люди. С прошлым забытым и не забытым, со знаниями, под знаниями… подзаконными актами подсознания. В окне фермер Катков с его сыном Борисом. Свою маму ищут… не одну на двоих – кому жену, кому маму. Она от них скрывается.
В ОДИНАКОВЫХ полушубках и натянутых на уши шапках отец и сын Катковы глядят вслед уезжающему автобусу.
Виктор Андреевич приземист и простоват.
У семнадцатилетнего долговязого Бориса в глазах присутствует унаследованная от матери неоднозначность, имеющая свойство бесследно исчезать, едва он переводит взгляд на отца, растящего из него настоящего мужчину.
– На автобусе мама раньше не ездила, – сказал Борис.
– Этот только у нас по округе катается, – промолвил фермер. – На нем отсюда не уедешь, а она, полагаю, сейчас далеко. Здесь мы все прочесали.
– Исходили, – кивнул Борис. – Но мы не были ни у лесника, ни у могильщика. С лесником Филиппом у тебя напряг, но могильщик Иван Иванович с порога бы нас не отослал. Сходим к нему?
– А если он уже нашел ее труп? – вопросил фермер.
– Моей мамы? Она не уехала, а шла и в снег упала? Умерла?! Из-за тебя! Ты работой ее довел! Хозяйство веди, за работниками смотри, коров дои… с усталости она не по-волчьи выла, а мычала, как корова! Выйдет во двор и мычит. При тебе сдерживалась.
– Значит, могла, – сказал фермер. – И это не помешательство. Это несогласие с кругом обязанностей, которое вызывает у меня неприятие – мы же здесь самая обеспеченная семья! И для этого нам приходится напрягаться! Лесник Филипп и пятой части нашего состояния не имеет.
– Ему с теткой хватает, – пробурчал Борис.
– А ты знаешь, чем они существуют? Они фанатики живой природы, и поэтому они присвоили себе право убитых ими охотников обирать. Вытаскивать кошельки и продавать винтовки… тетка у Филиппа не мажет. Добытчица похлеще его!
НАКИНУВ на довольно крепкие плечи лиловую шаль, Изольда Матвеевна чистит в кресле ружье; спину она держит прямо, густые брови нахмурены и от сконцентрированности, и от серьезности натуры, ее сорокалетний племянник, подбрасывая и ловя патрон, прохаживается в медвежьей шубе по обширной гостиной и поглаживает тоскующим взором закрытую комнату.
– Сегодняшний обход ничего нам не дал, – пробормотал Филипп. – Браконьеры к нам захаживать перестали, а зверя не прибавилось – плодится он неважно.
– Ты по зубрам всех не равняй, – сказала Изольда Матвеевна. – Два было, два осталось, ведь это самцы. Как этих зубров к нам занесло…
– Как занесло, так и унесло, – сказал Филипп.
– Чего?
– Эти зубры мне третий месяц не попадаются, – пояснил Филипп. – А тебе?
– Я убеждены, что они не околели, – сказала Изольда Матвеевна. – Тела у них крупные… мы бы наткнулись. Не могильщик же на санях их увез.
– Иван Иванович подбирает лишь человеческие, – сказал Филипп. – Мимо зубров он бы проехал, не притронувшись.
– А если человек мычит…
– Со мной она не мычит! – воскликнул Филипп. – Со мной она спит! Я использую ее, как женщину, в лучшем для нее смысле. Исключительно в нем. Уборкой и готовкой не угнетаю.
– Еду варю тебе я, – проворчала Изольда Матвеевна.
– Ты к тому, что и ты у нас женщина? – спросил Филипп.
– Ну, а кто же я?
– Женщина, – ответил Филипп. – Но лет тебе весьма много, и в таком возрасте женщина действительно… обязана. Без урона для ее сути. Когда сладкие годы позади. Когда прошли… и у мужчин проходят.
УГРЮМОЕ лицо старого вора «Косматого». Он и Евтеев в автобусе, водительское место в котором опустело – Дрынов исчез. Двери оставлены открытыми.
Не понимая происходящего, отвернувшийся от вора Александр Евтеев негромко прочищает горло и физически чувствует, что из-за нарушаемое им тишины задержавшийся на нем взгляд «Косматого» становится все агрессивнее.
Повернувшийся к вору Евтеев прикрыл правый глаз.
Михаил «Косматый» удивленно фыркнул.
– Он часто уходит, не предупредив? – спросил Евтеев.
– Здесь у нас остановка, – промолвил «Косматый».
– Мы остановились, – сказал Евтеев. – Если ключ в замке, я в состоянии повести.
– Не терпится – ногами иди. До амбара… изолятора временного содержания.
– Меня в него не за что, – сказал Евтеев. – Общественный порядок не нарушаю, без документов по снежному бездорожью не бродяжничаю…
– Ты взят под подозрение, – заявил «Косматый».
– За что? – поинтересовался Евтеев.
– А так. Падла падлу морочит. На заднем плане разума… расплываются пятна. Превращая кого-то в кого-то еще.
– С тем же лицом, но с другими мыслями и чувствами, – промолвил Евтеев. – Паспорт вам показать?
– Этим ты уравняешь меня с легавым, а мне такие дела не по нраву. Я говорил об изоляторе временного содержания, но есть и штрафные, где я сидел на диете, на воде и хлебе, и меня не распирало… не могу не вспомнить.
В салон автобуса вальяжно заходит облаченный в яркое пончо художник-композитор Юпов.
– Шофер Дрынов, вижу, отсутствует, – сказал он. – Вы его не видели?
– Слишком широко спрашиваешь, – сказал «Косматый». – И да, и нет – ответ такой. При всем понимании нашего положения.
– При полнейшем, – сказал Юпов.
– Вроде того, – сказал «Косматый». – Но понимания много не бывает, и когда твоя голова барахлит, твоя воля тем более не должна позволять тебе распускаться. Ничего особенного я, кажется, не сказал. Ничего ужасного не происходит.
– Господин «Косматый» застрял в зоне турбулентности, – обращаясь к Евтееву, промолвил Юпов.
– О зоне мне не надо! – воскликнул «Косматый». – Не развивай!
– Прервусь, – кивнул Юпов. – «Косматый»… это уважительная кликуха?
– Деловая, – самодовольно произнес «Косматый». – Сявок с ханыгами подобными не награждают.
– Если намек на меня, – сказал Юпов, – то я, как созидающая натура, как художник и композитор, отмахиваюсь от него рукавом моего элегантного халата. И какими он расшит символами? – спросил Юпов у Александра. – Не масонскими?
– Не осведомлен, – ответил Евтеев. – Я приехал сюда погостить.
– Погостить?! – поразился «Косматый».
– К нам, сюда? – спросил Юпов. – Ну и где же вы намерены… у кого?
– У одноклассника, – ответил Евтеев. – Исследователя Брагина. У него домик на озере.
ВВАЛИВШИЙСЯ с улицы Брагин тяжело расстегивает огромную дутую куртку.
Сняв, он остается в вязаной кофте, не скрывающей того, насколько же у него узкие плечи и впалая грудь.
К Брагину осторожно подходит Вероника Глазкова, относящаяся к нему с любовью, не утруждаясь заботами, как по ухожу за своей внешностью, так и по приданию уюта казенному, наскоро сколоченному жилью.
– Сильно продрог? – спросила она. – Чайник я поставила, но можно чего и покрепче.
– Хочешь, чтобы я спился? – пробурчал Брагин.
– На кой это мне?
– Без основания некрасиво, а тут оно, – сказал Брагин. – Мой милый – пьянь, и кто меня упрекнет, если я не свяжу с ним свою судьбу… ты раздумала за меня выходить.
– А ты разве делал мне предложение? – спросила Глазкова.
– Сделаю. И любой твой выбор мужественно приму. Пожелаешь уехать – обратно в город тебя отпущу. Надумаешь остаться – попрошу создать мне условия для дальнейшей работы. Ты в курсе, чем я занимаюсь.
– Наблюдаешь, – промолвила Глазкова.
– Ну, естественно… сейчас ты меня уроешь. Скажешь, что я наблюдаю за тем, чего пока ни разу не видел. Брожу по озеру, заглядываю под лед и нисколько не продвигаюсь. Но зависит же не только от меня! И от него тоже.
– Твое чудовище ты не пропустишь.
– Не чудовище, а организм… не имеющий названия, не отнесенный к какому-то определенному виду – поэтому я и здесь. По заданию Академии Наук! Мне рекомендовали держать рот на замке, но тебе ради пользы дела я скажу, что ты, Вероника, обязана меня не сбивать, а всемерно содействовать, поскольку моя работа ведется по патронажем органов… питающих к ней интерес. Ведающих государственной безопасностью.
– Их покровительство налицо, – проворчала Глазкова. – Мы буквально жируем.
– А чего тебе не достает? Дрова у нас дармовые, пропитания нам навезли на месяцы вперед, навезут и на годы! Ты встревожилась?
– С тобой я все вытерплю, – сказала Глазкова. – Если бы еще иногда… куда-то сходить…
– В кабак? – осведомился Брагин. – В тот салун, что неподалеку?
– Километрах в трех.
– Ты в нем уже была? – спросил Брагин.
– Никогда я в нем не была…
– И я не был! – отрезал Брагин. – У нас с тобой перспективный проект! Мы заняты. Развлечения не для нас.
АЛЕКСАНДР Евтеев приближается к двухэтажному, единственному видимому в округе зданию. Оно из красного кирпича, у входа в него стоят большие сани – Евтеев слышит гул отдаленного взрыва.
Следом за ним близкое ржание.
Из-за здания выглядывает лошадиная голова.
Наморщив лоб, Александр Евтеев заходит внутрь и оказывается в неприглядном питейном заведении с барной стойкой и помостом для стриптиза, протираемым мокрой тряпкой официанткой, посудомойкой и стриптизершей Варварой Волченковой, которая, взглянув на Евтеева, бросила тряпку и горделиво пошла по лестнице наверх.
Сидящие за столом трое мужчин на ее уход не отреагировали.
Поворачивая шеями, они безмолвно смотрят друг другу в глаза – ветхий могильщик Иван Иванович, импозантный владелец салуна Дмитрий Захоловский и широкоплечий представитель государства Чурин.
Находящегося в салуне уже около минуты Евтеева для них словно бы не существует.
– Взрыв у вас планировался? – осведомился Евтеев.
Никто не ответил.
– Вам позволено мне отвечать? – спросил Евтеев.
– Моя лошадь не пострадала? – переспросил Иван Иванович.
– Она уцелела, но вы мне не ответили. У вас здесь нередко взрывают?
– Сначала ты спрашивал не об этом, – промолвил Чурин. – Ты заикнулся о том, что нам позволено, и я тебе скажу, что мне позволено немало. Я представляю здесь государство.
– И на какой из ветвей вы сидите? – спросил Евтеев.
– Каких ветвей? – удивился Чурин. – Я, что, шимпанзе?
– Я о тех ветвях, которые законодательная, исполнительная и судебная, – сказал Евтеев. – Вы на какой?
– Ни на какой, – ответил Чурин. – Я все вместе. Я – ствол. Ветки обломать просто, а я стою, меня не сдвинешь… ты заметил, что мы молчали?
– Намеренно? – спросил Евтеев.
– Чтобы больше друг о друге узнать, – сказал Иван Иванович. – В болтовне-то о себе чего только ни наплетешь. Захвалишь, раздуешь угольки крутизны – при безмолвном глаза в глаза наврать тяжелее, вся душевная нагота высвечивается. К нам не подсядешь?
– Я думал, у вас наливают, – протянул Евтеев.
– Разрешение заведение имеет, – сказал Чурин. – Выплату налогов я контролирую.
В салун заходит Игорь Семенов – худощавый мужчина в надвинутой на лоб кепке. Посмотрев на Александра Евтеева, взгляд на нем он не задержал.
Евтеев поступил так же.
– А ну пошел прочь! – заорал владелец салуна Дмитрий Захоловский. – Двигай, двигай, исчезни отсюда! Скройся, я сказал!
Игорь Семенов уходит.
– Ваш клиент? – спросил Евтеев.
– В моем салуне я его не потерплю, – сказал Захоловский.
– Он падает и блюет? – поинтересовался Евтеев.
– Я подозреваю, что он торгует наркотиками, – сказал Захоловский. – Пытается быть скрытным, но у него не получается. Он вынуждает меня задумываться, кто же его сюда перевел. Мы вроде бы на отшибе, однако он откуда-то взялся… пятый день отирается. Да и ты неясно кто.
– Я к Брагину, – сказал Евтеев.
– К живущему на озере? – спросил Чурин. – А что у тебя с ним?
– Мы старые, еще школьные товарищи, и…
По лестнице спускается принимаемый здесь за сектанта Григорий Доминин.
У него длинные седеющие волосы, на нем белоснежная, не заправленная в брюки, водолазка; дойдя до середины лестницы, он остановился и окинул благосклонным взором расположившихся внизу.
– Подать вам поесть? – уважительно спросил Захоловский. – Но Варвара, наверное, у вас…
– Она в моей комнате, – сказал Доминин. – Ты на кого-то кричал?
– Я не нервничал, – пробормотал Захоловский. – Я на торговца…
– Чем торгуют? – спросил Доминин.
– Возможно, наркотой, – ответил Захоловский. – За руку я не ловил, но интуитивно предполагаю, что он по этой части. Продает, подсаживает…
– Детей? – спросил Доминин.
– Дети ко мне не ходят. Детей поблизости нет… ни одного моложе тридцати. Тут вымирающий район.
– Север, – усмехнулся Доминин. – Жизнь затихла, но она не прекратилась – она заморожена. В таком виде не сгниет. Когда будет нужно, оттает. Расцветет.
Усмехающийся Доминин направляется наверх и, миновав коридор, заходит в свою бедно обставленную комнату, где его поджидает Варвара Волченкова – при появлении Григория она почтительно встает со стула.
– Что хозяин сказал? – спросила Волченкова. – Меня не требует? И что за привычка – считать меня своей собственностью… разносящей тарелки, танцующей стриптиз, который наверняка не возбуждает, но это не моя забота: за разбитую тарелку с меня вычтут, а за то, что я никого не завела, хозяину с меня не удержать, я же раздеваюсь и двигаюсь – заводитесь, пожалуйства, вы мужчины, я женщина… не первый сорт, но и вы мужчины полудохлые, если не возбуждаетесь, когда перед вами женщина обнаженная. Взаимного притяжения между нами не чувствуется.
– Ты о себе и о тех? – осведомился Доминин.
– Может, и о тех… или о вас. Хозяину не нравится, что я у вас бываю. Громко не ругает – зудит… комнату вам сдал, а втихаря на вас наговаривает. Сектантом зовет.
– Вера мне не безразлична, – сказал Доминин. – Распять меня он не грозится?
– А вы досадили ему ровно настолько, чтобы вас извести?
– Оружия я не сложил. – Доминин улыбнулся. – Поиск надежных соратников успехом, я думаю, увенчается.
ПРОВАЛИВАЮЩИЙСЯ по колено в снег Александр идет по безбрежному белому пространству к неподвижной черной точке, обретающей по мере продвижения человеческие черты и оказывающейся Игорем Семеновым.
Не дойдя до него метров двадцать, Евтеев натыкается ногой на что-то твердое.
Работа той же ногой, разгребание снега, Александр видит, что тут лежит тело, чье лицо от снега все еще не избавлено; оно расчищается Евтеевым опять же ногой.
Оно женское.
Весьма симпатичное, с открытыми, вдумчиво глядящими глазами, не отвлекающийся от рассматривания откопанной девушки Александр делает Семенову знак, чтобы бы тот убирался.
Семенов разворачивается и удаляется.
– Ты девушка, что надо, – пробормотал Евтеев. – Со своей философией… тяни ко мне руки! Взребезги ты не разбита, и для тебя чревато полагать, что ты являешься частью этой пустыни – ты от нее отделишься. Ты необходима людям.
– Они взорвали мой дом, – сказала Марина Саюшкина.
– Кто? – спросил Евтеев.
– От них одни неприятности, – промолвила Марина. – Надо мной пустой мир, в который я взглядываюсь и обмираю… я гляжу туда.
– Это по твоим глазам видно, – кивнул Евтеев. – Тебе бы таблеток, но их нет, и ты через глаза принимаешь вовнутрь низкое небо. Про тебя не скажешь, что ты кренилась, но не опрокинулась.
– Я свалилась, – промолвила Марина. – Меня занесло снегом?
– Отголосок взрыва я слышал вчера, снег шел ночью, и если ты легла, он мог тебя завалить. Закономерность присутствует. Она косвенное следствие чего? Не того ли, что нам неведомо?
– Мне становится холодно, – сказала Марина.
– Ты на грани, а мне еще нужно тебя кое о чем распросить… я обойдусь с тобой по-божески. Отведу тебя в ваш салун.
ОБХВАТИВ за талию клонящуюся к земле Марину Саюшкину, Александр Евтеев подтаскивает ее к салуну, курс на который держит и показавшаяся справа от них Виктория.
Косметика нанесена безукоризненно тонко, одета Виктория не без выдающего прекрасный вкус изыска; с царственной осанкой благородной дамы средних лет она размеренно движется по утоптанной тропинке, не глядя на пробирающихся по глубокому снегу Евтеева и Саюшкину.
– Женщина! – воскликнула Марина Саюшкина. – Вы в кабак? Без сопровождающего не боитесь?
– Меня в нем не обидят, – ответила Виктория. – Хотя и видеть не хотят.
– Что вы пробормотали? – не разобрала Марина.
– Не лезь ты к ней, – сказал Евтеев.
– Я из женской солидарности! – заявила Марина. – Когда я ходила пропустить рюмочку с отцом, ко мне не приставали, а когда ходила без него, меня облепляли с мыслью овладеть мною как можно скорее… воспоминания ломают меня об колено. В том числе, и приятные. Мужчины меня угощали, прощупывали, завязывались романы, происходили горячие обжимания, для моей прорезавшейся женственности был золотой век. А у вас? У вас не депрессия?
– У меня не наплывами, – сказала Виктория.
– Мужчин-то вы привлекаете? – не очень расслышав, спросила Марина. – До ручки кого-нибудь довели?
– Не выпытывай ты это, – сказал Евтеев. – Это глубоко личное.
– Да не преувеличивай! – воскликнула Марина. – Что еще за секреты…
– Депрессии у меня постоянная, – ни к кому не обращаясь, сказала Виктория, – и я ее не ощущаю, перехода же нет… между хорошим и плохим. Состояние стабильно.
ВОШЕДШАЯ в салун Виктория виновато посмотрела на хозяина заведения Захоловского, чья голова высилась над барной стойкой, за которой он сидел, равнодушно взирая на дверь.
Получив от Захоловского обдавший ее неприязнью взгляд, Виктория уселась за столик и уже оттуда принялась смотреть на хозяина заведения с тем же выражением лица.
Дмитрий Захоловский на нее не смотрел, но вызванные ее приходом негативные эмоции его не оставили: на зашедших вслед за ней Евтеева и Саюшкину он взглянул резко уничижительно.
– Я у вас был, – сказал Евтеев. – Вы меня помните… она лежала в снегу.
– Налить ей водки? – спросил Захоловский.
– Затуманивать ей мозги вы погодите, – сказал Евтеев. – Ситуация подходящая, но сначала определимся по-трезвому: ее дом взорвали и оставили девушку без жилья, о чем я, как не лишенный сентиментальности, сожалею. Думаю проявить учтивость и комнату для нее снять.
– В моем заведении? – спросил Захоловский.
– Она говорила, что вы сдаете. Кое-кого из ваших постояльцев я и сам видел. Он возник на лестнице, когда мы беседовали о торговце наркотиками, который наверняка ими торгует… я легко со всем соглашаюсь.
– Вы видели и второго, – сказал Захоловский. – Из живущих у меня.
– Кого? – осведомился Евтеев.
– Михаила «Косматого».
– А-ааа, – протянул Евтеев. – Уголовник в автобусе. Разъедаемый преступными замыслами, но помельче, чем терроризм – динамит под дом не заложит, а белье с веревки сопрет. И будет трепаться, бахвалиться, на малину я возвращаюсь с наваром, дайте мне дополнительную порцию почитания…
– «Косматый» не трезвонит, – сухо сказал Захоловский. – Подобное замечено за тобой. А ты дочь Саюшкина?
– Отцом я не избалована, – промолвила Марина. – Деньги на посещение салуна он нахожил, а на нарядную одежду для дочери не выкраивал. Как куколка, я не одевалась. Летом в застиранном платье, зимой вот в этом… в городском клубе меня бы завернули с порога обратно, но отсюда не гонят. Не кричат: «ступай-ка ты домой!», посколько знают, что у меня с домом.
– Отец при взрыве не погиб? – спросил Захоловский.
– Тогда бы я пришла к вам вся зареванная, убитая горем, ведь потеря отца расстраивает… бьет по мозгам. Если бы взрыв меня и не зацепил, я бы рухнула без сил около дома, и этот мужчина меня бы не обнаружил, и я бы скончалась вслед за отцом… когда рвануло, мы с ним у нашего забора болтали. Отец пояснял мне смысл пословицы, в которой говорится, что Будде подобен лишь тот, кто ни о чем не ведает. Не дослушав, я стала выспрашивать отца о его странствиях по странам Востока. Рассказывать о них он не любил.
– Саюшкин ездил в Индию? – поразился Захоловский. – Меня и самого помотало по свету, но он… и в Индию…
– Чего вы заладили про Индию? – спросил Евтеев. – Узбекистан, Таджикистан, Киргизия – чем вам не страны Востока? Туда-то он мог заезжать?
– Ну и сказал бы, что работал в Киргизии, – промолвил Захоловский. – Поля по комсомольской путевке орошал. А то страны Востока, мистицизм и таинственность…
ВНУШИТЕЛЬНЫЙ, пыщущий основательностью дом фермера Каткова. Наряду с самим фермером и его сыном Борисом употреблением выставленной на обеденный стол простой пищи занимаются и двое работающих на Каткова людей южной народности.
Не без чрезмерной жадности наполняя нутро, Рашид с Махмудом постепенно выводят из себя страдающего отсутствием аппетита фермера; Борис, подобно отцу, к еде почти не притрагивается, но в лютое раздражение пока не впадает.
– Круто вы рубаете, – процедил фермер. – На дармовщину-то ох, как идет! Работники вы удалые, и в другие месяцы вы свой хлеб отрабатываете, но в зимние занятость у вас хромает. Работы на ферме немного. Чего вы не уезжаете к себе? Повидались бы с родными, погрелись под солнцем… под вашим.
– А у вас не тот солнце? – спросил Рашид. – Какой-то особый?
– У вас оно жарче, – ответил фермер.
– Не точно говоришь, – сказал Рашид. – У нас солнце такой же – другой солнце нет.
– Ты тут не борзей, – промолвил Борис. – Не астроном. Он бы просветил тебя насчет космоса, в котором столько всего есть, что тебе и…
– Ладно! – сказал фермер. – Нет и нет. Одно общее солнце, и под ним человечество, дружба народов… так, чего вы не едете в ваш аул?
– Хотим ехать, – сказал Махмуд.
– Ну, и в чем помеха? – спросил фермер. – Поезда не ходят?
– И они ходят, – ответил Махмуд, – и самолет летит, но билет дорого стоить, а ты нам мало платить.
– Зато я вас много кормить, – проворчал фермер. – За зиму вы у меня разжиреете.
– Пища не тот, – отмахнулся Рашид.
– Мы сами себе готовить, – сказал Махмуд. – Пока твой жена не пропал, она нам вкусно варил и делал румяный булочка. Мы кушали ее с молоко… но твой жена ушел. А перед тем мычал, как корова.
– Она очень уставал, – сказал Рашид. – Наш женщины и то отдыхать побольше, однако ты муж – ты командир. У нас муж главный: как наш жена не мучай, уйти она не посмеет. Если денег нам дашь, мы слетать к себе и привезти тебе настоящий жена.
– А кого ты ему думаешь? – спросил Махмуд.
– Племянницу Мублуды, – ответил Рашид. – Она на лицо не мил, но покорный и в плечах широкий, для фермы она в самый такой раз, и мне тебе…
– Умолкай, – промолвил фермер. – От племянницы Мублуды я отказываюсь. Супруга у меня уже есть… и она отыщется. Ее потянет, если и не ко мне, то к нему – у нее здесь сын. Материнские чувства в ней скажутся.
ЖЕНА фермера Каткова грустит в доме лесника Филиппа. Анна не глупа, очень худа, она сидит и ни на что определенно не смотрит; намеренно мелькающий у нее перед глазами лесник, устав от неудач по части привлечения ее внимания, отхожит в другой угол, где его отложившая вязание тетка обособленно проверяет спицу в качестве колющего оружия и не хочет ни с кем говорить.
Не нашедший понимания лесник возращается к Анне Катковой.
– О ком-то печалишься? – спросил он.
– Вздыхаю, – ответила Анна. – Все так резко переменилось. И ничего не изменилось… в смысле настроения. Нагрузка стала в сто крат меньше, а оно не улучшилось. Желания жить я не чувствую.
– Может, тебе работой взбодриться? – спросила Изольда Матвеевна. – Прибраться, у плиты постоять…
– Этим я занималась у мужа, – сказала Анна. – От него, если помните, я ушла.
– Из-за любви, – промолвил Филипп. – Ты же меня полюбила? Тетка утверждает, что у фермера ты выдохлась и к кому прибиться, все равно тебе было. Я считаю иначе. Рассчитываю на взаимность.
– А ты что, меня любишь? – поинтересовалась Анна.
– Ты сама рассуди, – сказал Филипп. – У меня с фермером не настолько поганые отношения, чтобы лишь из вредности жену у него уводить. Прознав, у кого ты живешь, он на меня озлобится, и бывшая между нами терпимость будет навек изничтожена. Меня волнует твой сын.
– И меня, – сказала Анна. – Я ему мать и я должна…
– Как мать, ты ему послужила, – перебил ее Филипп. – Он давно вырос, и в твоей опеке не нуждается – он почти взрослый, и это проблема… когда фермер придет тебя отбивать, он захватит двух работников и сына, которого я возьму в прицел в последнюю очередь, но дело дойдет и до парня.
– Работников положу я, – поглядев на побледневшую Анну, сказала Изольда Матвеевна. – Фермера тоже мне или ты завалишь? Рискни они перелезть через забор, я… ха… без промашки! Как во врагов и сволочей. Нарушителей границы.
– Ты, тетушка, мыслишь четко и ясно, – пробормотал Филипп. – Разумно! А у меня примешиваются помыслы сердца… мне неохота смотреть на женщину, над убитым сыном рыдающую. На нее! Я ее обожаю!
Анна Каткова, взрогнув, равнодушно кивает головой.
МАРИНА Саюшкина полулежит на кровати. Совершая в снятой для нее в салуне комнате мелкие телодвижения, она пытается придать себе наиболее соблазняющий вид и томно смотрит на Александра Евтеева, стоящего у приоткрытой двери и прислушивающемуся к тому, что происходит в коридоре.
Оттуда не доносится ни шороха.
Евтеев с шумом захлопывает дверь и, повернувшись к Марине, осенившей его мыслью с ней не делится.
– Ты меня не подвел, – промолвила Марина. – Выбил-таки комнату. Избавил от бездомных скитаний. Как ты хозяина уговорил? Я что-то не отследила. В салун зашел художник-композитор Юпов, и мы заболтались: не как самец с самкой, а чисто по-интеллигентному – о красках, нотах, совсем не о погоде… он с усмешкой мне говорил, а я морщила лоб, я впитывала. На тебя не глядела. Ты не злишься?
– Ничуть, – сказал Евтеев.
– А Захоловский… ну, хозяин – он же не планировал сдавать.
– Я ему заплатил, – пояснил Евтеев. – За пять дней он с меня… урвал словно бы за пять дней в столичной гостинице. Торговаться он умеет. Его бизнес не прогорит.
– Да бизнес-то у него в продаже выпивки, а комнаты он не сдает – те, кто их занимает, живут в них задаром. Они обычно его друзья, ну или важные персоны… а ты ему ему не друг. Если заплатил, то и человек ты… не первостепенный. Я – дура! Ты потратился, добыл для меня жилье, а я тебе унижаю… я искуплю. Меня так и подмывает заработать прощение.
Подойдя к Александру, Марина Саюшкина начинает судорожно снимать с него одежду.
Александр Евтеев это допускает.
МИХАИЛ «Косматый», рассевшийся на стуле и воззрившийся на мигающую лампу, иступленно горланит «По тундре, по железной дороге».
ЧЕРЕЗ стену от него Александр Евтеев, удовлетворяя в постеле млеющую Саюшкину, слышит сбивающий настрой голос и делает страшное лицо, подбирающуюся к оргазму девушку не пугающее.
ПЕСНЯ «Косматого» доносится и до присевшего у себя в номере за стол сектанта Доминина.
Добродушно улыбнувшись, Григорий Доминин стал подпевать.
ДМИТРИЙ Захоловский размышляет за стойкой, стриптизерша Волченкова, двигаясь, раздевается; представитель государства Чурин подкладывает в борщ сметану, нескладный почтальон Гольцов хлебает водку под картошку, водка переливается и в рюмке, артистично зажатой между пальцев художника-композитора Юпова, утомленно взирающего на собравшийся здесь контингент, в чьей совокупности ему по душе только Виктория, засмотревшаяся за Захоловского, сидя за ближним к нему столом.
– Ешь, пока горячее, пей, пока холодная, – пробормотал Юпов. – Зеленых мидий и обжаренных лангустов в меню не обозначено, а я бы испробовал… и запеченных крабов. Я же богема этой дыры. И где утонченные вина? Где помешанные на творчестве собеседники? Символисты, имажинисты… здесь лишь представители критического реализма. Жрущие водку почтальоны.
– И сколько же нас? – спросил почтальон Гольцов. – Коли ты напился, я у тебя расползаюсь и разбиваюсь на множество разнообразных, сидящих и ходящих, но не один из них не представитель. Государство у нас представляет он.
– Принимайте меня всерьез, – промолвил Чурин. – Не заводите ненужных связей.
– На конспиративной квартире шепчутся бунтари, – сказал Юпов.
– Чего-чего? – заинтересовался Чурин.
– К ним подлетают фламинго, и все вместе они трепетно приближаются к стене, на которой висит моя картина. Торжественность подчеркивается звучащей в комнате ораторией – величественные звуки идут от картины. Состав исполнителей выписан мною на холсте. Хор облачен в искрящиеся шинели, на солисте трещащий по швам сюртук и шляпа из черного фетра… лицо для него я взял у вас. Придал выражению совестливость, представителям государства свойственную.
– Ты, Юпов, мечтатель, – промолвил Чурин. – С уклоном на провокацию. Поддержка производителей культуры в наши задачи входит, но твои картины государство не приобретет.
– Не отвалит тебе и за музыку, – сказал почтальон Гольцов.
– А-ты то чего выступаешь? – окрысился на него Юпов. – Почтальон, да? Зарплата у тебя от государства, и ты, конечно, в системе – с теми у кого бодрые, осуждающие голоса… чей тон не терпит возражений… я говорю более мутно. К казне не протискиваюсь. Безбедное существование обеспечивается мне моей популярностью за границей, где галереи бьются за мою живопись, а знаменитые дирижеры рвутся исполнить…
