Павел Викторович Норвилло
Психологические критерии исторической достоверности
Как видим, примирить или объединить вышеприведённые позиции невозможно, ибо невозможно одновременно и учитывать, и игнорировать что бы то ни было вообще и международную обстановку в частности. Следовательно, приходится выбирать. А поскольку в основе столь различных суждений об указе 1713 года лежат различные оценки авторами “расчётов и желаний инициатора этого указа – Петра”, то и арбитром в этой заочной дискуссии и критерием для выбора в пользу одной из предложенных интерпретаций может служить только личность первого российского императора.
Добавим к этому, что сами по себе благоприятные последствия некоторого шага ещё ничего не доказывают; не так уж мало выигрышных ходов, и в том числе на международной арене, изначально затевалось не ради полученной в итоге “той самой” выгоды, а совсем по другим соображениям. С другой стороны, имеется немало данных, свидетельствующих, что Петр I был отнюдь не чужд самодурства, легко уживавшегося в нём с образованностью и широтой взглядов. Наконец, очевидно и то, что форсированное развитие города на Неве диктовалось не столько реальными стратегическими и экономическими нуждами России, сколько чисто личными пристрастиями царя и обеспечивалось во многом за счёт других государственных программ, а уж о подавлении интересов частных лиц и говорить не приходится. Логически возможна и такая интерпретация: агитируя за перенос экспортной торговли с Севера на Балтику, дипломатические советники Петра действительно имели в виду столкнуть со Швецией Англию и Голландию и за счёт этого привлечь последних на сторону России, но, зная слабости царя, центральным аргументом своей агитации сделали те выгоды, которые получит новая столица в случае принятия соответствующего решения. И в этой связи уместно будет вслед за Е. В. Анисимовым отметить, что предписание “возить” ряд товаров только через Петербург продолжало действовать и после окончания Северной войны и вошло в виде ряда пунктов в регламент Коммерц-коллегии 1724 года.
Предоставляем читателю самому рассудить, в духе или не в духе государственных деятелей масштаба П. А. Романова упускать из виду возможные внешнеполитические последствия крупных изменений внутри страны или слепо идти на поводу у своих советников, и вернёмся к не зависящим от того или иного решения данного вопроса общим проблемам взаимодействия истории и психологии.
* * *
В рассмотренных примерах свойства личности были призваны доказать, что имярек не мог действовать приписываемым ему образом, а стало быть, действовал как-то иначе. Выстраивая же взамен отвергнутой новую версию событий, авторы стараются учитывать психологию своих героев, но как самостоятельное основание для выводов её уже не используют. То есть психологические характеристики используются как критерий чисто отрицательного свойства, как то самое основание для сомнений, о котором говорит А. Франс, и повод для постановки вопроса, но не как средство для ответа на вопрос.
И такое отрицающее применение аргументов от психологии в истории (да и жизни вообще) действительно гораздо более распространено, нежели применение утверждающее. Что вполне закономерно, поскольку для обретения уверенности в неспособности человека совершать определённого рода поступки порой бывает достаточно узнать одну-две черты его характера. Тогда как для того, чтобы определить, какой именно способ действий из принципиально доступного ему репертуара изберёт данный человек в данной ситуации, требуется, наряду с возможностями, знать ещё мотивы (стремления) человека и то, как он видит искомую ситуацию. Установление всех этих параметров даже применительно к ныне здравствующим и доступным для непосредственного наблюдения людям является далеко не самым простым делом1*, применительно же к тем, кто физически уже не существует, трудности ещё более возрастают. И тем не менее опыт положительного, созидающего применения психологических критериев тоже имеется.
Вот, к примеру, как действует С. Н. Азбелев, исследуя проблему историзма былин и конкретно вопрос об участии новгородцев в Куликовской битве. Рассмотрев фольклорные тексты, повествующие о таком участии, он констатирует, что “содержание их, как правило, признавалось полностью недостоверным и даже квалифицировалось как баснословие. В общеисторических трудах давно утвердилось мнение, что Новгород не принял участие в освободительной войне 1380 г.” (Историзм былин и специфика фольклора, Л., Наука, 1982, с. 153). При этом в качестве “общеисторических” указываются прежде всего труды Н. М. Карамзина, С. М. Соловьёва, И. Д. Иловайского и – без уточнения имён – позднейшие “работы по русской истории”, повторяющие традиционное мнение. Что же касается исследователей, разделяющих или хотя бы допускающих иную точку зрения, то здесь С. Н. Азбелев может сослаться лишь на А. А. Шахматова и – с теми или иными оговорками – на С. К. Шамбинаго, Б. Д. Грекова и Л. А. Дмитриева. Однако даже столь внушительное единодушие историков не отвращает человека, знающего цену фольклору, от попыток обратиться к собственно фактам.
“Известно – отмечает он в качестве исходного пункта, – что до падения независимости Новгорода отношения его с Москвой по большей части оставались натянутыми, нередко враждебными, переходя и в открытые военные столкновения. Но около двадцати лет отношения эти были настолько дружественными, что превратились тогда в военный союз, оформленный договором. Этот период падает как раз на правление Дмитрия Донского… Татары, непосредственно не угрожавшие Новгороду, в договоре не упомянуты. Но зато на первом месте названы литовские князья, не раз воевавшие до того и против Новгорода, и против Москвы” (там же, с. 154-155). А поскольку в процессе подготовки военного столкновения между Русью и Ордой литовский правитель Ягайло вступил в союзные отношения с Мамаем и выступил со своим войском на соединение с татарами, то, следовательно, заключает С. Н. Азбелев – по логике существовавших на тот момент московско-новгородских отношений, – “Новгород должен был оказать военную помощь Москве вследствие своих договорных обязательств” (с. 155). А коль скоро это так, то должны быть и следы такой помощи, кои остаётся лишь найти и зафиксировать. И С. Н. Азбелев действительно находит и приводит свидетельства теперь уже далёких от фольклора источников, которые позволяют ему не просто утверждать, что “непосредственное участие новгородцев в освободительной войне 1380 г. – исторический факт” (с. 165), но и высказать ряд интересных соображения по поводу места и роли новгородского отряда в событиях на Куликовом поле и перипетий его обратного путешествия с Дона домой.
