Павел Алексеев
Игра на вылет
Открыв топку, Шаталин бросил в огонь окурок, взял кочергу и потеребил древесные угли, среди которых над языками пламени витали крохи пыли, некогда исписанные мёртвыми словами. Письмо сгорело быстро, Ефим Евграфович швырнул его в печь без промедлений. Не желал держать в руке то, к чему прикасалась почившая душа. Туда же порывался отправить и доску для нардов, но неведомая сила или собственное сердце отдёрнули, не позволив пойти на этот шаг.
Переполняемый вопросами, он хоть и не балансировал на грани сумасшествия, но был бледен от вязкой мысли о приближающейся смерти. Старик воспринимал письмо от покойника как некий знак с того света. Раз за разом Ефим Евграфович подходил к иконостасу и крестился, с запинкой бубня под нос молитву. А вскоре, когда часы пробили трижды, надел валенки, шубу и покинул дом. Он не подгадывал под определённое время. Так совпало, что к трём часам Шаталин расцвёл особым помыслом, но некие сомнения довлели над осадком его помутившегося в спирте рассудка.
Вошёл в свинарник, что раскосой пристройкой подпирал дом с одной стороны. В тёмном помещении, пропахшем навозом и овсом, слышалось беспокойное копошение. Он открыл загон, откуда в ту же секунду выбежал поросёнок среднего размера. Голодное тельце носилось вокруг кормильца, издавая хрипы и громко сопя. Ефим Евграфович похлопал поросёнка по спине и произнёс:
– Пойдём, Василий!
Шаталин вышел на улицу, и животное послушно выбежало за ним. Пробираясь по скрипучему снегу, глотая острый воздух и слушая мягкое похрюкивание поросёнка, дед спешил по безлюдной улице вниз, к лесу, где стояла особняком изба. Над ней косматыми хвостами задирались к небу ели. Они заслоняли дом от солнца, что медленно катилось к горизонту. Воспалённое в зиме небо приобрело малиновый окрас, а редкие волокнистые облачка разбивались о тянущийся из печной трубы столб дыма. Полотно снега впереди отталкивало алые краски зардевшего свода, а окна далёкого дома, словно два глаза, пылали яркой былью. К избе тянулись широкие колеи, давно промятые трактором, но присыпанные свежим, до безумия ослепительным снегом.
Миновав шаткую калитку, Ефим Евграфович прошёл по узкой тропинке к крыльцу и, громко прокашлявшись, толкнул дверь.
– Нюра, это я! – сказал, оказавшись в предбаннике. Поросёнок забежал за ним и, водя грязным пятаком, принялся изучать каждый сантиметр. Вскоре, когда унюхал что-то мягкое, завалился набок.
За предбанником была ещё одна плотная дверь, обитая войлоком и старыми куртками. Прочно закрытая, она охраняла нутро дома от сквозняка и холода. Ефим Евграфович приложил усилия, чтобы выдернуть её на себя, после чего вошёл в прихожую и закрыл дверь. Обстучав валенки от снега, Шаталин прошёл по коридору к гостиной, по пути ныряя головой в спальни, которых в доме было две.
– Нюрк, ты дома?
Молчание угнетало. Ефим Евграфович поспешил в дальнюю комнату, миновал занавеси и увидел слева в кресле глубокую старушку. На её голове сидели большие наушники, а сама она, закрыв глаза и положив руки на подлокотники, шевелила указательными пальцами, должно быть, в такт музыке, отзвуки которой жужжали в динамиках. Гость подошёл ближе и заботливо коснулся кисти бабушки. Та без капли испуга открыла глаза и мило улыбнулась, явив истому изрезанного морщинами худого лица. Она сняла наушники, отложила их в сторону и блаженным голоском пролепетала:
– Припёрся, гусь общипанный! Обещался утром… а сейчас скольки? Через час стемнеет уж, а мне топиться нечем!
– Брось ты прибедняться, Нюрк! – осёк её Шаталин. – У тебя вон щепы ещё на неделю хватит. Завтра приду и нарублю поленьев хоть на месяц.
– А с утра почему не явилси? – поинтересовалась старушка, поднимаясь с кресла. – Ай любовниц охаживал?
– Тьфу на тебя, – отмахнулся Ефим Евграфович и подхватил Нюрку под руку, повёл её по коридору в кухню. – Ты со мной лучше поделись вот чем, – склонился Шаталин к хозяйке. – У тебя же бабка ведуньей была?
– Ну, была, и что с того? – отозвалась Нюра. – Её уж семьдесят лет как нет в живых… – она остановилась и в задумчивости задрала нос. – Или восемьдесят? Ай, какая разница! – старушка посмотрела на гостя. Её истрескавшиеся губы растянулись в скудной лыбе.
Нюра прибрала пучок серебристых волос под шерстяную кофту и вошла в кухню, где от печи слева исходил жар, прошла к шкафчикам на стене, открыла один и достала из него пакет с солью, а после этого обернулась к Шаталину.
– А тебе зачем сдалась моя бабка?
– Ты же из-за неё начала гадать, – в робости переминаясь, говорил Ефим Евграфович. – Значит, и дар общения с мёртвыми переняла.
– Ты прекрасно это знаешь, – ворчала хозяйка. – Не простыл, часом?
– Извини, – положил на сердце руку, – я не верил в твой дар! Считал тебя шарлатанкой. Понимаю, зарабатывать на доверчивых людях тоже можно. Человек, он таким создан, чтобы верить во всё неестественное. Рано или поздно приходит просветление. Я и в Бога не сразу поверил. Всё наука да наука. Тьфу, чем ближе к смерти, тем наука дальше и мутнее.
– Что случилось? – спросила Нюра.
Ефим Евграфович посмотрел на неё влажными глазами, достал из кармана шубы измятую пачку с папиросами и вытянул одну зубами. Закурив, выдавил из себя наваристое облако голубоватого дыма и присел у окна. Он будто боялся говорить или не знал, с чего начать. Папироса медленно тлела в дрожащих пальцах.
– Понимаешь, Нюрк, – начал он голосом, полным отрешённости. – Сложно объяснить, когда умерший сосед приглашает сыграть с ним в нарды. Кажется, что сама смерть пришла за тобой, а уходить-то боязно. Я постоянно говорю, что готов уж, место на кладбище двадцать лет назад купил. А смелость-то, она вся в штанах осталась. Не хочется помирать, страшно!
– И какой сосед тебя играть зовёт? – спросила Нюра, подставив гостю блюдце. – Тут все соседи, а за оврагом ещё полсотни под крестами.
– Какой-какой… – Ефим Евграфович вмял окурок в блюдце. – Филиппыч! Ты знаешь его!
– Филька Свистунов, что ли? – засмеялась бабка. – Этот хряк никому житья не давал. Я точно знаю, это он заколол мою свинью и кровь с неё слил! Чупакаброй всех пугал, а сам вон как поступил. Ну ничего, воздалось паскуде сполна, мучается теперь.
– Что мне делать-то, Нюрк?
– Если просит сыграть, то сыграй. Отстанет, зуб тебе даю! Это призрак, у него здесь остались незаконченные дела.
– Зуб она даёт, – ухмыльнулся дед. – Видится мне, Свистунов не просто так прислал подарок. Меня же изнутри всего разрывает. Понимаешь? – постучал себя по груди. – Как будто совесть взыграла.
– Если совесть взыграла, то она есть! – утвердила Нюра.
Она задумалась, а через секунду как ошпаренная сорвалась и ушла из кухни в одну из спален. Оттуда донёсся скрип открывшейся дверцы. Копошение сопровождалось бормотанием. Ефим Евграфович, стоя в центре кухоньки, не понимал, что происходит. Помещение медленно заливалось бронзовым светом, предвестником вечера. Ещё полчаса, и улицу затопит мрак, а небо окропят мириады подмигивающих звёзд.
Ефим, не дожидаясь Нюры, решил уйти, но хозяйка окликнула его, догнала и развернула. В её руке лежал букет сухой полыни.
– Возьми, – протянула она траву, – распихай по карманам, оботрись, пропахни полынью перед тем, как пойдёшь к Свистунову. Это должно отпугнуть его!
В предбаннике раздался свиной визг. Бабка всполошилась, округлила испуганные глаза. Шаталин положил на её костлявое плечо руку и произнёс:
– Не бойся ты так, это мой Василий.
– А почему он здесь? – спросила та.
– К тебе привёл, – ответил Ефим Евграфович. – На время… Пригляди за ним.
– Ты что удумал, старый? – обомлела Нюра.
Шаталин промолчал, испустив тяжёлое дыхание. Забрав букет полыни, он опустил глаза в пол и развернулся к двери. Толкнул её от себя, впустив в жилище вечерний морозец, и сделал шаг в предбанник. За спиной прозвучал голос Нюры:
– Ты, главное, завтра с утра приди!
Ефим Евграфович намеревался закрыть за собой дверь, но его снова окликнула Нюра:
– С Новым годом, гнида! – произнесла она мягким тоном.
– С Новым годом! – отозвался Шаталин, но не обернулся. Он потянул за собой дверь и скрылся в темноте предбанника.
***
Ефим Евграфович остановился у одинокого магазина на обочине. Изба, приклонившаяся на один бок под грузной шапкой снега на крыше, не первый год удивляла своей стойкостью. Единственный в деревне универсам работал без выходных, хоть и пребывал почти всегда в унылом одиночестве.
Старик поднялся по ступеням, обстучал валенки об крыльцо и под звон колокольчика, висящего над дверью, вошёл внутрь обнеженного теплотой помещения. Тусклый свет заливал полупустые полки с продуктами и стеллажи с химией, порошковый запах которой до першения в горле пропитал воздух. Тишину разбавляла мелодия, лившаяся из радио, что стояло на подоконнике у зарешёченного окна. Рядом, в кресле за прилавком, сидела женщина средних лет. Она безотрывно кусала карандаш, держа перед собой журнал со сканвордами, и с умным лицом раскрывала едко напомаженные губы, тихо выговаривая слова. Ефим Евграфович снял шапку, подступил к прилавку и застыл в боязни потревожить Тамару Борисовну, продавщицу и заведующую в одном лице. Однако женщина и сама услышала робкие шаги, хотя минутой ранее раздавшийся звон колокольчика будто миновала вниманием. Тамара поднялась, разгладила на пышной груди розовый фартук и с милой белозубой улыбкой разговорилась:
