Павел Кренёв
Берег мой ласковый

4

Стрелковая рота, в составе которой воевал Силантий Батагов, шла в наступление по самому левому флангу, вдоль шоссе. Она почти не встретила на своем пути сопротивления. Командиры объясняли это тем, что фланги и наступления, и обороны в силу огромной протяженности фронта и недостаточного наличия личного состава с той и другой стороны имели большие «пустоты», охраняемые натыканными в них передвижными и стационарными укрепленными огневыми точками, дотами, дзотами, сигнальными группами, вооруженными проводной и беспроводной связью. Вдоль такой вот «пустоты» и продвигалась рота, в которой состоял Батагов.

На более чем пятикилометровом пути, пройденном в наступлении, встретились лишь две огневые позиции противника – пулеметная и минометная, общей численностью восемь человек. После короткого боя вражеские огневые точки были подавлены. При этом стрелковая рота потеряла только троих человек – двое убитых и один тяжелораненый. Легкораненые после перевязок остались в строю. И это вдохновило бойцов. Легкий успех принес уверенность, что рота вполне боеспособна и на своих участках может побеждать.

Но на шестом километре продвижения впереди раздались вдруг крики на финском языке и стрельба, автоматные и винтовочные выстрелы. Как раз там, куда ушла ротная разведка. Рота залегла. Потом все смолкло, лишь кричали и кричали финны.

И из леса к советским бойцам выполз полуживой, окровавленный разведчик Метелкин. Лицо и правый бок его были залиты кровью.

– Дальше хода нет, – успел доложить он командиру роты, – там, в скалах, укрепления и техника. Нашей роте туда не пройти.

– А где остальные? – спросил его ротный.

– Ребята все погибли, все трое. Сам видел, – тихо прохрипел Метелкин и, уже теряя сознание, с трудом добавил: – Там техники у финнов много, танки, пушки… – И впал в забытье.

Комроты дал команду окапываться.

И рота стала готовиться к схватке с врагом, к последнему своему бою.

Так ротный командир оказался в тяжелейшей ситуации. Было ясно, что впереди у него сильно укрепленный и технически оснащенный противник: какие-то части шестой финской дивизии и, скорее всего, подразделения немецкой дивизии СС «Север», которая располагается как раз на этой местности. Двигаться вперед он больше не может. Фланги и тыл роты абсолютно голые. Разрыв с находящимся справа батальоном 68-го стрелкового полка составляет около семисот метров. Что в промежутке в настоящий момент – неясно. Там, справа и довольно изрядно сзади идет сильный бой. Батальон продвигается вперед с боями, идет тяжело, вероятно, преодолевая упорное сопротивление противника и неся немалые потери. Батальон отстал от роты, не встретившей сопротивления.

Попытки установить связь с командиром батальона и получить хоть какие-то команды по дальнейшим действиям к успеху не привели. Радиостанция молчит, посланные двое связных пока не вернулись. Сейчас, дав команду окапываться, комроты послал в батальон еще одного бойца – своего ординарца Пирожникова. Но тот тоже пока не пришел назад.

Ротный не знал тогда, что комбат Крюков уже погиб, погиб и его заместитель Нарицын, а батальон увяз в оборонительных боях и сам ждет команды на отход…

С открытого левого фланга, там, где распласталось широкое и длинное болото, роту могли атаковать любые силы противника, кроме танков, если бы враг этого захотел.

А в тылу роты находился только один пулеметный расчет рядового Батагова.

«Грамотный боец, конечно, – думал о нем командир, – только справится ли, если враг пойдет на него?»

Ротный так и не установил связь со своим батальоном, потому что батальон, не поддержанный ни авиацией, ни артиллерией, ни танками, ни подкреплением, не выдержал сильнейшего сопротивления превосходящих сил противника и погиб почти весь. К своим вышло только пятнадцать человек из двухсот пятидесяти, ушедших в наступление. Вышло только пятнадцать усталых и израненных бойцов.

А стрелковую роту на следующий день расстреляли прямой наводкой осколочными снарядами два выползших из леса тяжелых танка, да несколько орудий калибра 150 миллиметров, да подкравшиеся с флангов пулеметы, да снайперы, бьющие с окрестных деревьев.

Вторая стрелковая рота, оснащенная лишь одной 45-миллимет-ровой пушкой, одним ротным минометом и двумя станковыми пулеметами, ничего не могла противопоставить этому шквалу огня, кроме солдатских сердец и солдатских шинелей, слабо защищающих солдатские жизни от снарядов и пуль.

И остались от места расположения роты одни только сырые воронки в полуоттаявшей весенней карельской земле да комья разбросанной взрывами, пропитанной кровью земли.

И висящие в кронах деревьев солдатские пилотки…

5

– А что, Силантий Егорович, так-то можно воевать. Всю войну так и провоевал бы.

Второй номер Колька Борисов стянул со своего костистого тела гимнастерку, сбросил недавнюю обнову – белую рубаху и постелил их на южной стороне высоко выступающего над влажной землей вполне просохшего уже бугорка. Растянулся на них, подставив под весеннее утреннее солнце замусоленную свою физиономию, выступающие из-под кожи ребра – следствие перенесенного в детстве рахита, и впалый живот. И затянул желанную, мечтательную песню:

– Одна беда при такой войне – медалей да орденов на нас не повесят.

– Почему это, Коля, и не повесят? Ты же у нас бравый и добросовестный боец Красной армии, – Батагов поддержал пустой борисовский треп просто так, из уважения к своему верному оруженосцу.

– А кто же даст человеку медаль, если он, скажем, просто так полеживает на войне и пузо греет? Таких дураков же не бывает.

Разговор приобретал интересный оборот, и Силантий прилег рядом с Колькой, маленько отодвинув его с сухого места.

– А зачем тебе, боец Борисов, медаль эта самая? Ну, напялишь ты ее на грудь свою впалую, ну и что?

– А все девки мои будут в деревне, вот что!

Николай приподнялся на локтях, уставился в синюю дальнюю даль и поведал Силантию то, что сладким камнем лежало на его рабоче-крестьянской душе.

– У нас один парень спортом много занимался, заработал на соревнованиях значок «Ворошиловский стрелок», так знаешь чего?

– Чего?

– Не мог после этого от девок отбиться! Идет по улице, а девки со всех сторон так и вешаются на него, прилипалы хреновы. Даже эта Танька Замотина на него обзарилась.

– Кто такая?

– Дак я хотел с ней погулять туда-сюда, а она к придурку к этому перебежала. Дура, в общем, дура и есть.

Колька глядел туда, в даль, где прогуливалась с удачливым спортсменом Таня Замотина, его заноза. Глядел и ехидно щурился. Видно, крепко цепанула его сердце красивая заводская девчонка.

Из всего облика Борисова, острого блеска прищуренных его глаз ясно проглядывалось, было видно, что получит, получит он свою заветную медаль. Обязательно получит! И тогда еще неизвестно, куда теперь переметнется его коварная любовь? К значку какому-то ворошиловскому или же к его медали, честно заработанной, полученной в тяжелых боях с немецко-фашистскими захватчиками?..

Справа от их позиции, где-то на расстоянии километра, шел тяжелый бой. Там бился с врагом батальон, в котором они с Борисовым служили. Батагов прислушивался к канонаде этого боя и сердце его тревожилась.

Ему, опытному бойцу, было очевидно, что батальон отступает и при этом несет тяжелые потери. Он слышал, как на наших позициях один за другим замолкали пулеметы. Все реже раздавалось уханье ротных станковых минометов, и от врага отстреливалась только одна легкая сорокапятимиллиметровая пушка. Батагов знал, что в наступлении их было четыре. Да и винтовочная и автоматная пальба с нашей стороны была уже не столь густой, как минут пятнадцать-двадцать назад. Ясно было, что батальон попал в тяжелейшую ситуацию и теперь погибает.

Что явно бросалось в глаза Батагову и что больше всего злило его – это то, что с тыловой стороны к батальону никто не приходил на помощь. Хотя в момент начала наступления командование твердило уходящим в бой: мы вас поддержим, если наступит такая необходимость. Теперь батальон погибал, и на помощь ему никто не пришел.

А немцы и финны наращивали напор. По остаткам батальона била стена огня и оружейного, и автоматного, и пулеметного, и минометного. А по шоссе Луохи – Кестеньга к линии боя подошел немецкий танк и с ближней дистанции обстреливал позиции советского батальона.

Батагов сидел молча на бруствере, чадил махорку и качал головой.

Второй его номер тем временем восседал на бугорке с голым пузом, с округленными глазами. Махал руками и о чем-то возбужденно талдычил. Наверно, о подружках своих, с которыми у него отношения не всегда гладко складывались.

Батагов ожесточенно отбросил окурок в сторону и приказал:

– Все, Николай, надевай гимнастерку, заканчивай свой треп.

– А чего такое, Силантий Егорович? Чего такое? Никто на нас не идет, можно бы и погреться.

– Не идет, так пойдет, недолго осталось.

Борисов напяливал гимнастерку и важничал:

– А мы их со всех видов оружия. Вон у нас силища: боевой пулемет, гранаты, у меня винтовка. Дальнобойная, мосинская, пусть только попробуют.

Он засиделся в тылу, Николай Борисов, пороху не нюхал в настоящем бою и теперь вот храбрился.

«На роту, должно быть, скоро пойдут, – с тревогой размышлял Батагов. – Выдержали бы ребята».

Словно в подтверждение его мыслей спереди, в расположении роты, раздался страшный грохот, и через секунду он осознал, что на их роту обрушился сокрушительный огонь. Со стороны противника стреляло, наверное, все, что могло стрелять. Била тяжелая артиллерия, сотрясали воздух выстрелы танков и минометов. И с фронта, и с флангов по роте колошматили пулеметы. Не меньше десятка штук.

«Эка силушка напала! – беззвучно выговаривал Батагов. – Кто совладает с такой-то силушкой? Никому и не совладать. А у роты, считай, одни винтовочки, да пушечка-пукалка, да несколько штук пулеметов, бесполезных против танков.

Он понял, что рота теперь погибла, ей не выдержать такой огонь.

Еще старый солдат с безысходностью осознал, что теперь, когда погиб его батальон, державший оборону и прикрывавший его пулеметную точку с правого фланга, когда перемалывается в страшном огне его рота, защищавшая его от врага, теперь его позиция становится открытой для нападения со всех сторон. Теперь достаточно одного прицельного орудийного выстрела с дальней дистанции. Хватит и одного подкравшегося с любой стороны снайпера.

Все как в драке, когда ты один, а против тебя семеро. Не знаешь, откуда прилетит оплеуха.

Ситуация менялась категорически, катастрофически.

Батагов впервые с того дня, когда он прибыл на эту войну, почувствовал, как его тело наполняется страхом. Страх разлился по телу, сдавил мышцы, запокалывал иголками в кончиках пальцев ног и рук.

Впервые он явственно ощутил, как откуда-то из кустов, из леса ему в лицо дохнул спертый и гнилой воздух, как дыхание старушечьего рта, прореженного ошметками разрушенных зубов.

«Так вот смертушка-то и дышит, поганая, стало быть, – подумал Силантий. – Неужели приходит она ко мне?»

Ему не хотелось встречаться с этой старой каргой. У него было еще много дел, незавершенных, отложенных на время, звавших его к себе.

Он сидел, придавленный нахлынувшими событиями, и никак не мог сбросить с себя невыносимо тяжелый груз неизбежности.

Колька Борисов стоял во весь рост, руки в карманах. Он вытягивал шею, вертел головой из стороны в сторону и походил на тетерева, встревоженного выстрелами охотников.

– Чего это, а? – спрашивал он невесть кого. – Чего же это деется такое, а? Шум-то какой, надо же!

Старый солдат Батагов вгляделся в него, желторотого птенца, и начал сбрасывать с себя свинцовые чушки страха, столь отяготившие тело. Он же старший здесь, опытный, не сдаваться же врагу за здорово живешь, надо воевать…

– Эй, Колька, – громко сказал Батагов, – ты скажи мне, боец Красной армии, булькает еще что-нибудь в нашей фляжке?

Расстелив плащ-палатку посреди прошлогоднего брусничника, на жухлых ветках отжившей черники, среди которых синели чудом сохранившиеся после зимы скукоженные ягоды, они допили остатки разведенного спирта, съели последнюю банку тушенки, разломили последний ломоть полувысохшего хлеба.

Уже совсем смолкли бои в направлении отступавшего их батальона и их роты, окопавшейся впереди. Только справа и слева по фронту громыхали последние усталые, запоздалые залпы затухающих боёв. Наступление Карельского фронта повсеместно прекращалось.

Весной сорок второго мы еще не научились как следует воевать…

Два солдата Красной армии вечеряли предпоследнюю свою ночь в лесах Карелии.

И старый пулеметчик Силантий Батагов сказал молодому бойцу Николаю Борисову:

– Все, Колька, наотдыхались мы с тобой. Скоро и нам повоевать придется. Кругом все воюют. А мы с тобой что, рыжие что ли?

А Колька, непонятно отчего вдруг необычайно бледный и молчаливый в этот вечер, привздернул голову, состроил нахальную улыбку и сказал как ни в чем не бывало:

– Надо будет, так и повоюем!

Картина окружавшей их природы было прекрасна.

Их окружал чудесный вечер, растворенный в сумраке густого карельского леса, их дурманил прохладный воздух, настоянный на ароматах пробивающейся зелени, словно цветной тканью, наброшенной на природу. А высоко-высоко в небе, выкрашенном ровной ультрамариновой краской, была нарисована необычайно светлая, но почему-то бледная луна, куда-то потерявшая сегодня свои желтовато-розовые тона.

И целый день наперекор бушующей в Карелии войне, наплевав на орудийную канонаду, автоматную и винтовочную пальбу, вокруг солдат, вокруг их пулемета кружил замысловатый танец, все гудел и гудел, шелестел своими прозрачными крылышками, порхал среди первых весенних цветов «мать-и-мачехи» разноцветный шмель, разбуженный весенним солнцем.

С приходом первого тепла он начал собирать в полосатое свое брюшко душистый мед, чтобы вновь создать и прокормить очередное прожорливое шмелиное потомство.

Иногда шмель подлетал к солдатам совсем близко, кружил около их пилоток, и тогда шум, создаваемый серебристыми его крылышками, превращался в громкий рокот неведомого божественного мотора, звон разбуженной весной природы, частью которой он и был.

И этот весенний шум, более милый человеку, чем звуки войны, заглушал грохот гремевших повсюду боев.

И Силантий, и Колька Борисов радовались шмелю, кружившему около них, и желали, чтобы он все время был рядом. Этот шмель, будто случайно залетевший сюда из довоенной теплой поры, ненароком напомнил им, как гуляли они по мирным лугам и косили траву. А вокруг кружили и гудели золотые шмели. И высоко в синих небесах звенели звонкие жаворонки.

Хорошо, что, несмотря ни на какие войны, каждый год весной пробуждается и вновь бушует на свете вечнозеленая, негасимая жизнь!

6

Дома, в родной деревне, у Силантия Батагова было много незавершенной работы.

Он так и не успел закончить строительство своего дома.

В тридцать восьмом году колхоз помог ему заготовить строительный лес.

В эту зиму повсюду тучно лежал снег, и две выделенные ему колхозные лошадки с трудом пробивали грудью толщу высоченных сугробов. Силантий сам выбивался из сил. Шутка сказать, месяц в лесу на морозе с топором, да эти тяжеленные бревна, каждое по нескольку центнеров весом. Часто, наваливая на сани такую тягость, Силантий думал: «Ну все, сейчас жилки мои порвутся». Силушки да пота, да ругани с лошадками и помощниками потратил он изрядно. Но вот же сдюжил! Восемьдесят дерев, звонких, еловых, все как одно ровные да прямые, заготовил и рядом с будущим домом сложил в ряды, переложенные слегами – один ряд над другим. Получился огромный штабель.

Пока дерева сохли, уже по весне подготовил площадку для строительства: выровнял вместе с двумя мужиками – родней по своей и жениной линии – территорию, раскидал бугры, под уровень закопал и подвел стойки – сваи из обожженных витых еловых чушек. Эти будут стоять вечно.

Сама стройка оказалась тяжеленным, но сладким делом. Силантий любил плотницкое занятие, вникал в него и понимал его с детства. Любил он корить бревно, намечать линию на всю длину и вытюкивать топором паз. Вся деревня удивлялась: паз ведь – самое сложное дело! А он посмотрит внимательно на уже лежащее бревно, погладит его поверхность шершавой своей ладонью, наклонится, стрельнет глазом вдоль бревна, а потом топориком своим тюк да тюк, только щепочки отскакивают. Вот он обработал бревно, мужики вокруг стоят, рты раскрыли. А Силантий приказывает: «Накатывай!»

Накатили бревно: «Шлеп!» И будто вросло оно в нижнее бревно. Иди, гляди да щупай! Ищи щелочку! Хрена с два найдешь!

А как Силантий углы обрабатывает! Бревен пять-шесть в стене лежит. Ну, давай, тащи отвес! Найди миллиметр, отклонения туда-сюда. Бесполезно искать! Все ровненько, красиво, тютелька в тютельку!

Топор в его руке – это не инструмент совсем, а продолжение самой руки. Он вертит его над бревном, словно игрушку какую, почти не глядя – туда-сюда, вправо-влево. Только мелкая щепа по сторонам веером отлетает. Мужики и женочки, забыв про дела, останавливаются около стройки и глазеют на такие чудеса.

– Ты бы, Силантьюшко, Ванятку мово научил так топориком вертеть, – размечтается какая-нибудь деревенская Глафира. – Я бы уж по деревне-то королевишной и хаживала бы.

– Пускай пол-литры несет Иван, дак тогда и научу.

Силантий вытирал со лба пот и балагурил. Глаза его светились радостью, потому что по душе ему была его работа и этот беззаботный треп с сельчанами. Нравился ему его топор и сам тот счастливый факт, что строил он дом для своей семьи, для разлюбезной жены своей Феклисты и дочечек своих Катерины и Татьяны.

Времени у Батагова не было совсем. Считай, до вечера работа в конторе, и только после бухгалтерского корпенья, после ругани с колхозными бригадирами и мельтешенья в глазах деревянных костяшек получалось хоть маленько, хоть чего-нибудь поделать на стройке. Уже ночью пришаркивал босыми ногами к кровати, стягивал с себя одежду и тыкался лицом в подушку.

В восемь утра опять на работе. И так много, много дней.

И лишь изредка, в красный вечерок, когда садящееся солнышко окрашивало и облака, и деревню, и строящийся его дом в нежный малиновый цвет, Силантий отрывал себя от работы, бежал к жене, к дочкам, звал их за собой, и они все вчетвером садились рядком на речной бережок, на бревнышко, что под самым их домом, и Силантий говорил:

– Поглядите-ко, деушки вы мои, какой домик-то у нас с вами красивенькой будет.

Он привставал с бревна, очерчивал рукой на земле квадрат и мечтал:

– А вот тут баню построим. Станем в ней париться и прыгать в речку. Купаться будем и ногами дрыгать. Хорошо ведь это дело будет, деушки, а?

– Знамо дело, хорошо, – соглашалась Феклиста и тоже мечтала: – Скорее бы уж, Силантьюшко.

– Ладно-ладно, не у чужих людей всяко живем, и не на улице. Маленько-то можно и подождать.

Хотя, конечно, как мог, торопил он тот момент, когда можно будет перебраться в свое жилище.

Момент этот настал перед самой войной. В конце мая сорок первого Силантий пришел к тетке своей Прасковье Семеновне, пал ей в ноги и сказал хорошие слова:

– Спасибо тебе, тетушка, что приютила ты нас да обогрела. Век не забудем тебя и твою доброту. Спасла ты нас после беды нашей.

Несчастье то случилось не только у Силантия. В пожар сгорело в деревне девять домов, в том числе и его. Но люди помогли друг другу, и деревня опять отстроилась, опять потекла привычная жизнь.

Прасковья с оханьями да с причитаниями: «Жили бы да жили с деточками-то, мне ведь веселее с имя», – помогла семье собраться и перенести в новый дом вещи.

А дом Силантий до войны так и не достроил. Не успел.

Он с женой да малыми детьми жил на летней половине, где была налажена кухня и комната через перегородку. А переда – большая горница, откуда открывался вид на речку, стояла под общей крышей, но без пола и без потолка. Только висели над передами стропила и потолочные крепкие балки. Да еще были застеклены окна, чтобы не залетал в них снег, не проливал дождь. Да лежали на земле лаги. Была бы у Батагова хотя бы весна, он бы закончил и переда. Но зимой его забрали на фронт. И он так и не нагляделся на речку из своей передней.

Вот теперь, вдали от дома, Силантий просыпался в казарме по ночам и размышлял о том, как же будут выглядеть и горница, и весь дом, когда он закончит строительство. Где он устроит свою маленькую мастерскую? Там будут храниться его топоры, два рубанка и фуганок, уровень, норвежская напарья^[1], то да се… Мало ли еще чего прибудет в хозяйстве.

Не успел он закончить и поветь. А как без скотинки, без ввоза для заготовки сена? А где будут висеть его рюжи^[2] и сети?

Эх, много еще работы на доме, много…

Особенной заботой висел на душе недошитый карбасок.

Это была мечта не только его военной и суровой молодости, но и его детства. Иметь свою лодочку, ворочать в ней веслами, напирать на волну, испытывать свою молодецкую силу-силушку… Да куда там: полуголодное, безотцовское детство, голодная, вся в нужде юность – тут не до своего карбаска.

Но вот пришла зрелость. Какой-никакой достаток. Старая мечта жила в нем и по ночам, в минуты досуга пульсировала внутри грудины, где-то под горлом, и сладко напевала о том, что надо построить лодочку. Причем сделать это самому, своими руками. Просить у кого-то надоело, и Силантий приноровился выставлять снасти «бродком». На пике отлива, в мелкую воду, натягивал на ноги бахилы и тяжелым коем^[3] забивал колья в берег, вешал на них стеницу^[4], крылья^[5], кут^[6]. Накатная волна частенько захлестывала верха бахил, и работать приходилось в сапогах, полных холоднющей морской воды. Силантий, чего уж там, с плохо скрываемой завистью поглядывал на мужиков, которые то же самое делали со своих карбасков, да еще и отвешивали в его адрес обидные шуточки.

Батагов понимал: сшить карбас самому – дело ох как непростое. В нем много незаметных со стороны, но на самом деле хитрых тонкостей. И он как бы ненароком, как бы по колхозным надобностям похаживал в лодейную мастерскую и присматривался, что да как? Вроде из пустого интереса выспрашивал у мастеров всякие затейливые штучки.

Все выспросил, все вызнал. Понял: осилит он эту задачу!

Все остальное было делом знаний в работе с инструментом и сноровки. Рядом со своим дровенником смастерил Силантий навес, куда собрал нужный материал. В ближнем лесу вырубил два ладных еловых кренька^[7] под носовой и кормовой кили, выставил их под навесом на подпорки. Потом пошла работа по обработке досок, вырубке в килях пазов для крепления в них концов досок, по выравниванию изгиба и приладке друг к другу продольных досок, по изготовлению шпангоутов…

И карбасок свой Силантий Батагов тоже не успел завершить. Осталось-то выровнять верхние доски, да обложить их брусками, да наладить кочетья…^[8]

Ну, еще, конечно, надо было выстрогать весла, да такие, чтобы подходили они к карбаску и по длине, и по весу…

Стоит теперь его недошитый карбасок под навесом на пригорке возле моря, накрытый брезентом и ждет своего хозяина.

А хозяин вон на войне застрял.

И еще одну заботушку знал Силантий, которая не завершилась пока и тоже ждет его. Ждет и ждет.

Уже перед уходом на войну поведала ему его ненаглядная Феклистушка, что понесла она опять ребеночка. И на этот раз Силантий не просто догадывался, а уверен был, что растет под сердцем у женушки сыночек его, долгожданный парнишка. Его кровинушка – наследник.

И то, что теперь жена его отяжелевшая мается с двумя маленькими девчонками одна-одинешенька, без мужниного крепкого плеча, бьется над хозяйством, над охапками дров, которые еще надо распилить и наколоть, над тяжелыми ведрами из речной проруби – все это не давало Силантию покоя, выворачивало его наизнанку. Вот от этой беды его отвлекала, да и то ненадолго, только самая неотвязная, самая необходимая забота.