Павел Брянцев
Литовское государство. От возникновения в XIII веке до союза с Польшей и образования Речи Посполитой и краха под напором России в XIX веке

В 1322 г. посольство это с грамотою прибыло в Вильну к Гедимину^[69]. Князь принял его очень ласково и согласился на предложение архиепископа и магистрата вступить с ними в дружественный союз. Затем рижские послы приступили к выполнению самой главной и самой трудной цели своего прибытия в Вильну, именно: приобретения вышеозначенных документов. После долгих хлопот им удалось достигнуть и последнего. Но при этом послы совершили ловкую и хитрую мистификацию. Подробности этого дела весьма любопытны: Гедимин, вступивши на литовский престол, часто выражал желание пригласить в свое государство заграничных ремесленников и колонистов для насаждения в нем начатков западной культуры. О желании Гедимина вняли в Риге. Поэтому рижские послы, когда прибыли в Вильну и заключили дружественный союз с литовским князем, уговорили Гедимина написать грамоту к прибалтийским немецким торговым городам. Любику, Штетину и другим с просьбою о присылке ремесленников и колонистов; а затем убедили его написать еще три грамоты: одну в Авиньон к папе и две других к монахам двух католических орденов – Францисканского и Доминиканского^[70]. Но так как Гедимин ни слова не знал по-латыни, а между прочим вышеозначенные грамоты следовало написать на этом языке, как дипломатическом того времени, то он пригласил к себе во дворец живших в Вильне двух францисканских монахов: Бертольда и Генриха и просил их составить эти грамоты, а те, по наущению рижских послов, поместили в последних трех грамотах не то, что говорил князь, а то, что желали архиепископ и магистрат. Так, в грамоте к папе, вместо почтительных выражений, употребленных Гедимином по отношению к главе католической церкви, Бертольд и Генрих написали, что будто бы литовский князь соглашается принять христианскую веру и что если он до сего времени не сделал этого, то виноваты в том тевтоно-ливонские рыцари, которые перехватывали его послов, отправляемых в Авиньон. В грамотах же к монахам двух католических орденов – францисканского и доминиканского – вместо изъявления князем обещания покровительствовать каждому из братий сих орденов в случае прибытия их в Литовское государство^[71] Бертольд и Генрих написали, чтобы оттуда присланы были миссионеры, знающие литовский язык, для распространения латинства и что для присланных будут основаны монастыри и костелы. В то же время в грамотах к двум вышеозначенным орденам прибавлено было, что Гедимин потому собственно обращается к ним, монахам францисканского и доминиканского монастырей, что не желает иметь никакого дела с алчными и жестокими рыцарями Тевтоно-Ливонского ордена. После этого вышеозначенные четыре грамоты были подписаны Гедимином, скреплены печатями и чрез особого княжеского посла отправлены к архиепископу и магистру для дальнейшей отсылки^[72].

Такова была мистификация, устроенная немецкими послами по наущению архиепископа и магистрата и таким образом достигнута желанная цель касательно приобретения необходимых документов, чтобы одолеть тевтоно-ливонских рыцарей.

Очень может быть, что обман скоро открылся бы, если бы посол Гедимина благополучно прибыл в Ригу. Могло бы случиться, что эти грамоты прочитал бы кто-нибудь, не состоящий в сговоре с архиепископом и магистратом, и объяснил бы послу их подложность. Но в том и дело, что посол не попал в Ригу: он на дороге где-то пропал без вести, а грамоты, между прочим, кем-то переданы были кому следует.

Рижский архиепископ и магистрат, получивши вышеозначенные грамоты, отослали их на Запад по назначению. Папе грамота доставлена была каким-то рижским монахом, причем им заявлено было, что литовский посол, везший ее, на дороге был схвачен рыцарями и брошен в тюрьму.

Грамоты эти произвели сильное впечатление на западе Европы. Папа немедленно известил французского короля о радостном событии для христианства – о предстоящем крещении литовского народа. Затем сейчас же приказано было, посредством особой буллы, всем духовным лицам Ливонии вступить в тесный союз с Гедимином и заключить с ним вечную дружбу. То же самое другою буллою повелевалось сделать и рыцарям Тевтоно-Ливонского ордена. Последние, получивши папскую буллу и узнавши из нее о желании Гедимина креститься, не подозревая, конечно, мистификации в этом деле, страшно перепугались: рыцари увидели, что многолетний спор их с архиепископом и магистратом за Ригу теперь уже кончится не в их пользу; они потеряли голову, не знали, что делать и за что ухватиться; начали бросаться то в одну сторону, то в другую; но в конце концов все-таки должны были исполнить требование папы, то есть вступить в тесный союз с литовским князем и заключить с ним вечную дружбу.

Вот те обстоятельства, которые заставили рыцарей, как мы уже говорили выше, отложить свое мщение Гедимину за знаменитое меднинское поражение.

Между тем как происходило заключение дружественного союза ливонского духовенства и рыцарей с Гедимином, на Западе от имени литовского князя в 1323 г. появились еще две грамоты, вероятно сфабрикованные кем-нибудь также по распоряжению рижского архиепископа и магистрата, потому что Гедимин их не писал. В одной из этих двух грамот изложены были от лица Гедимина все обиды и оскорбления, которые нанесены были ему от рыцарей, а в другой – заключались уверения в том, что будто бы литовский князь уже давно уверовал во Св. Троицу и в видимое главенство папы. Последние две грамоты побудили святого отца поторопиться отправкою посольства в Литовское государство для крещения князя и народа. В состав этого посольства, между прочим, вошли: Варфоломей, епископ алетский, и Бернард, аббат бенедиктинского монастыря Св. Теофрида в Пюо. 22 сентября 1324 г. легаты прибыли в Ригу. Отсюда они отправили послов к литовскому князю с извещением его о своем прибытии, а равным образом и с просьбою назначить время и место для приведения в католичество как его самого, так и его подданных.

3 ноября рижское посольство прибыло из Риги в Вильну и в торжественной аудиенции спросило Гедимина: пребывает ли он твердым в своем намерении принять святое крещение, как писал о том папе? Гедимин поражен был этим вопросом, а потому в свою очередь спросил послов: известно ли им содержание грамоты, посланной папе от его имени, и когда получил утвердительный ответ, то велел немедленно прочитать ее. Обман обнаружился. Гедимин вышел из себя и с сердцем начал громко говорить: «Я ничего подобного писать не приказывал. Если же брат Бертольд от себя написал, то пусть ответственность за эту ложь на его голову падет. Если бы я когда-либо действительно имел намерение креститься, то обратился бы за этим к дьяволу, а не к вам. Я действительно говорил, как написано в грамоте, что буду почитать папу, как отца, но я сказал это потому, что папа старше меня; всех стариков: и папу, и рижского архиепископа, и других я почитаю, как отцов; сверстников своих люблю, как братьев; тех же, кто моложе меня, я готов любить, как сыновей. Я говорил действительно, что дозволю христианам молиться по обычаю их веры: русским по их обычаю, а полякам по-своему; сам же буду молиться по нашему обычаю. Все мы ведь почитаем одного Бога».

После такого ответа послы 24 ноября оставили Вильну и поспешили в Ригу, где передали слова Гедимина^[73]. Папские легаты, потерпев полную неудачу в своей миссии, покинули Ливонию и вернулись обратно во Францию^[74]. Но тем не менее союз, заключенный ливонским духовенством с Гедимином в 1323 г., остался действительным. Только рыцари не хотели признать его, так как литовский князь, как говорили они, не принял христианства. Поэтому крестоносцы после удаления папских легатов из Ливонии немедленно возобновили свои военные действия против Гедимина: они теперь с особенным рвением стали грабить и разорять владения литовцев, перехватывать людей и послов князя, посылаемых в Ригу, одного даже повесили. За эти поступки рижский архиепископ отлучил Тевтоно-Ливонский орден от церкви, а рыцари со злости напали на Ригу, и в Ливонии снова началась междоусобная война. Но архиепископ и магистрат города, опираясь на силы Гедимина, с успехом отражали нападения крестоносцев.

В то же время сам литовский князь, чтобы вернее иметь успех в борьбе с Тевтоно-Ливонским орденом, вступил в родственную связь с королем польским Владиславом Локотком. В 1325 г. Гедимин выдал свою дочь Альдону (в крещении Анну) за его сына Казимира, наследника польского престола. В качестве приданого за дочерью Гедимин возвратил 20 000 пленных поляков.

Следствием этого родственного союза была борьба поляков и литовцев с рыцарями, которая продолжалась с небольшими промежутками почти шесть лет. В 1331 г. борьба эта кончилась страшною битвою под Пловцами. Тут рыцари потерпели решительное поражение. После этой битвы Тевтоно-Ливонский орден долго не мог оправиться. Он волею или неволею должен был помириться с литовским великим князем; по крайней мере, в течение 10 лет мы не видим борьбы его с Гедимином. Что же касается до исхода борьбы ордена с архиепископом и г. Ригою, то с ними он помирился пред Пловцкою битвой. В 1330 г. ливонский магистр Эбергард фон Мунгейм признал полную независимость Риги, обязался не строить, как прежде было, в черте города Риги укреплений и дал слово восстановить за свой счет все городские заводы и постройки, разрушенные рыцарями^[75].

Отношение Гедимина к русским удельным князьям. По отношению к русским удельным князьям умный литовский государь держался совершенно иной политики, чем к тевтоно-ливонским рыцарям. С рыцарями Гедимин или сам лично вел борьбу, или поручал ее своему знаменитому зятю Давиду Довмонтовичу; с русскими же князьями Гедимин почти никогда не ссорился и старался избегать столкновений. Раз только мы и видим, что Гедимин вступил в борьбу в самом начале своего княжения с галицко-волынскими князьями: с Андреем и Львом Юрьевичами, правнуками Даниила Романовича; но к этому понудила его не жажда завоевания, а желание оградить пределы своего государства от вторжения галицко-волынских князей, так как галицко-волынские князья, состоя в союзе с прусскими крестоносцами, первые напали на владения литовского князя. Но, как видно из летописей, нападение кончилось для галицко-волынских князей очень плохо: Андрей и Лев Юрьевичи должны были уступить Гедимину Подляхию с городами: Берестьем, Дрогичином, Мельником, Бельском и др.^[76] Правда, у литовского хрониста Стрыйковского есть еще рассказ о борьбе Гедимина с русскими князьями, именно: под 1321 г. у него весьма подробно рассказано о походе литовского князя на Волынь и Киевскую землю и происшедшей затем битве на р. Ирпене, где будто бы русские князья потерпели решительное поражение, после чего Волынь и Киев присоединены были к Литовскому княжеству. На основании этого рассказа, помещенного в хронике Стрыйковского, все историки новейшего времени признали Гедимина одним из воинственных князей литовских и самый рассказ внесли в свои исторические сочинения, как факт несомненно исторический, но, как теперь оказывается, Гедимин никакого похода не делал на Волынь и землю Киевскую, и самая битва на р. Ирпене есть плод фантазии Стрыйковского^[77].

Действительно, Волынь в последний год княжения Гедимина отошла к Литве, но только не тем путем, каким представлено у Стрыйковского. Она присоединена была чрез женитьбу сына Гедимина Любарта на дочери последнего волынского князя Льва Юрьевича Буше^[78]. Что же касается Киева, то он присоединен был к Литовскому государству только при сыне Гедимина Ольгерде, после того как Ольгерд на р. Синие Воды (Синюхе, притоке Южного Буга) в 1362 г. нанес решительное поражение трем подольским татарским темникам, от которых зависел Киев.

Таким же мирным путем, как Волынь, присоединены были Гедимином к Литовскому государству еще следующие русские удельные княжества:

Витебское княжество. Сын Гедимина Ольгерд в 1318 г. женился на единственной наследнице последнего витебского князя Ярослава Васильевича, по смерти которого он получил в наследство его княжество.

Княжество Полоцкое. Эта область разделена была на две части: одна часть ее с городом Полоцком уже при Витене была присоединена к Литве, а другая около 1323 г. Последний князь этой второй части Полоцкой области Василий добровольно отдался во власть Гедимина, был его другом и очень часто исполнял дипломатические поручения литовского князя.

Княжества: Пинское, Туровское и Минское также мирным путем были присоединены к Литовскому государству Гедимином. Правда, в источниках об этом ясно не говорится, но ни слова не говорится и о походе его на эти княжества; а между прочим, мы видим, что в конце княжения Гедимина области эти уже принадлежали Литовскому государству.

Таким образом, при Гедимине русские удельные княжества, вошедшие в состав Литовского государства, приобретены были мирным путем, исключая только Подляхии, отнятой Гедимином у галицко-волынских князей, но эта область была не чисто русская, она состояла из покоренной южной части ятвяжской земли.

Упрочивши свою власть над вышеозначенными русскими уделами, Гедимин задумал подчинить своему влиянию еще две русские области, именно: Псковскую и Новгородскую. Но этому намерению его помешал московский князь Иоанн Даниилович Калита.

Историческое значение великорусской или московской народности. Столкновение Гедимина с Иоанном Калитою за Псков и Новгород. В настоящее время народ русский, по некоторым особенностям в языке, характере, нравах и обычаях и отчасти типу, делится на три части: белорусов, малороссов и великорусов, или ветвь московскую. Белорусский народ в древности составляли славянские племена: кривичи, древляне и дреговичи. Малорусский же: поляне, северяне и родимичи. Великорусский, или московский: смесь славянских племен с финскими – весью, мерею, муромою, мещерею и др. Смесь эта, давшая начало великорусской, или московской, ветви, составилась еще в доисторические времена Русского государства.

Первоначальное образование Русского государства, как известно, произошло из соединения первых двух ветвей русской народности, то есть белорусов и малороссов. Но Русское государство, образовавшись из этих двух ветвей, не могло явиться стройным, крепким и могучим политическим организмом с абсолютною монархическою властью, грозною для внешних врагов; почему?

Белорусы и малороссы, как известию, страстные любители личной свободы, доходящей до произвола. Свобода эта прежде всего проявляется в семейном быту белорусов и малороссов: каждый член семейства до тех пор только и повинуется старшему члену семьи, или хозяину: отцу, брату, дяде и т. п., пока бывает мал, но как только делается взрослым, так сейчас требует раздела и, получивши его, становится самостоятельным и независимым лицом. Если кто долго жил в Белоруссии и Малороссии, тот не мог не видеть, что вышеозначенные явления в сих областях постоянно повторяются: там, как только малые члены семьи – сыновья, племянники или другие родственники, находившиеся под опекою, – подрастут и сделаются совершеннолетними, сейчас требуют отдельных хат и надела земли;

в противном случае начинают ссору, и старший член семьи волею или неволею уступает им, и семья раздробляется.

Так было и в древние времена Русского государства: из источников мы знаем, что и тогда семья постоянно раздроблялась.

Затем дух этой свободы перешел и в города. Из истории мы видим, что в Древней Руси, в первые два-три века существования ее, города развивались самостоятельно и независимо друг от друга. Если существовала связь между ними, то не более как федеративная. Наконец, это врожденное стремление к независимости и неподчиненности высшему авторитету перешло и на удельные княжества, из которых состояла Древняя Русь. С развитием Рюриковой династии каждый член ее требовал непременно отдельного и самостоятельного княжества, хотя бы из одного городка состоящего; в противном же случае он поднимал крамолу. Вот одна из главных причин, почему мы видим в древнем Русском государстве множество самостоятельных удельных княжеств. Но очевидно, что такой государственный строй в Русской земле неминуемо должен был сию последнюю привести к гибели: стоило бы только напасть на Русь какому-нибудь стороннему, внешнему, но более стройному и крепкому политическому организму, и существованию ее был бы конец. И действительно, подобного рода исход для древней удельно-вечевой Руси уже предвиделся, когда на нее стала напирать Литва с своими даровитыми представителями. В самом деле не прошло 70 лет со времен образования Литовского государства, как оно уже в лице Гедимина владело чуть ли не половиною тех областей, которые составляли древнюю удельно-вечевую Русь! Поэтому ясно, что если бы Литовское государство продолжало расширяться за счет русской территории с такою быстротою, с какою оно до сих пор расширялось, «то скоро пришлось бы, – по справедливому замечанию одного историка, – справлять тризну по государству Владимира Святого, как по покойнику».

Но этого, к счастию, не случилось: на спасение гибнувшего государства Владимира Святого выступила третья ветвь русской народности, именно: великорусская, или московская – «москаль выступил».

По своему характеру и особенно политическому идеалу эта ветвь совершенно противоположна первым двум ветвям, то есть белорусской и малорусской. Как белорусский и малорусский народ, подобно всем славянским народам, отличался непостоянством, нетвердостью в убеждениях и политическою нетактичностью^[79], так, наоборот, великорусский народ отличался и отличается постоянством, твердостью в убеждениях и политическим тактом; как белорусы и малороссы действовали по большей части под влиянием минуты, страсти, без системы, урывками, так, наоборот, великорусский народ действовал и действует систематически, по расчету и холодному уму. Как белорусский и малорусский народ, подобно всем славянам, видел политический идеал в свободе, независимости, в неподчинении сколько-нибудь выдающемуся авторитету, в децентрализации, – так, наоборот, великорусский народ видел и теперь видит свой политический идеал в подчинении один другому, в централизации и признании высшего авторитета, высшей абсолютной монархической власти, которую он признает священною и неприкосновенною. Без абсолютной монархической власти великорусский народ не мыслил и теперь не мыслит и не может мыслить никакой политической формы, никакого политического организма: «Государь – батько, а земля – матка», «Народ – тело, а царь – голова»; «Без царя земля вдова»; «Без Бога свет не стоит, без царя земля не правится»; «Не человек дает закон царю, а царь человеку», – говорят древние русские пословицы. Эти пословицы и в настоящее время среди великорусского народа в большом ходу.

Если кто долго жил в глубокой России, среди великорусского, или московского, народа и присматривался к быту его, тот не мог не видеть, что и теперь там только в крайних случаях семья раздробляется; по большей же части дети, племянники, внуки, братья – все живут вместе и безусловно подчиняются старшему члену семейства: отцу, брату, дяде, – словом, тому, кто старше летами. Оттого не редкость встретить в великорусских селениях семейства, состоящие из 15, 20 и 25 человек. Сторонний человек, проживший в великорусских губерниях хоть год, также не мог не заметить, какая преданность существует там в народе к правительству, с каким благоговением он произносит имя царя. Для русского московского народа царь – земной бог.

С успехом великорусской централизации политические формы и идея московского народа в настоящее время все более и более принимают национальный характер и заглушают традиции белорусов и малороссов.

В своих общинах и различных товариществах или артелях великорусский человек (или москаль, как обыкновенно говорят на Западе) такой же поборник начал равноправности, как и другие славяне, может быть, даже и более; но в отношении политического устройства он являлся и теперь является фанатическим последователем монархической власти. В ней только видел он и теперь видит крепость, силу и могущество.

Один из современных западных ученых, именно Реклю, о великорусской, или московской, народности, между прочим, говорит так: «Великоруссы немного ниже ростом, но зато коренастее белорусов и малороссов. Они любят носить длинную и густую бороду; на этих широких бородатых физиономиях, между которыми многие с истинно благородным выражением, блестит ясный взгляд и светится добродушная улыбка. Их природное красноречие, так сказать, бьет ключом не только в словах, но и в жестах, и мимика их имеет пред мимикой итальянской то преимущество, что всем она понятна. Истинные русские, у которых правильный труд поддерживает равновесие их натуры, отличаются твердостью характера и последовательностью убеждений и правил. Долгим терпением, сочетанием отваги и покорности судьбе он сумел захватить огромные пространства в Европе и Азии и сплошными массами, по речным системам, выдвинуться в отдаленнейшие пространства и севера, и юга, и востока. Как паук своими лапками, туловище которого в Москве, захватил 6-ю часть всей земной поверхности и крепко держит в своих щупальцах. Если он явился отличным колонистом, то обязан этим не только своему быстрому, светлому уму, своей промышленности, постоянству в труде, мужеству в несчастьях, но также кротости и нежности нрава, своей доброжелательности в отношении всех, своему духу примирения и справедливости. Русский человек пережил продолжительную и тяжкую неволю, но не усвоил всех пороков рабского состояния, и свобода мало-помалу возвратит ему все присущие от природы хорошие качества. Без сомнения, он еще подвержен паникам и внезапным страхам: чрезвычайно доверчивый, он часто дрожит пред воображаемыми опасностями; но замечательно, когда пред его лицом предстанут действительные опасности, великорусский человек совершенно изменяется: делается твердым, спокойным и сохраняет необыкновенное самообладание».

О великорусском языке, или московском наречии тот же ученый делает следующее замечание: «Русский язык один из самых богатых между арийскими языками. Он составляет свои сложные слова с такою же легкостью, как и немецкий, не имея тяжеловесности последнего, и его гортанные ноты соединяются с интонациями ласкающей мягкости. Разнообразие звуков русского языка – одна из главных причин той легкости, с какою русские изучают иностранные языки; их гибкий орган произносит легко и изящно почти все звуки, которые в европейских языках наиболее отличаются от славянских наречий».

Вот какая могучая ветвь выступила для спасения Древней Руси и собирания ее в одно общее политическое тело. И действительно, великорусская ветвь благодаря своим даровитым представителям блистательно исполнила свою роль: она не только спасла Россию, но и собрала ее в одну могучую и крепкую державу, грозную для соседей.

В первый раз великорусский народ выступил на сцену истории Русского государства во второй половине XII в. в Ростово-Суздальской земле. Первым князем великорусского народа нужно считать Андрея Боголюбского. С конца XIII в., как раз с того времени, когда в Литве вступила на престол Жмудская династия, представителями великорусского народа делаются московские князья. Первый московский князь был младший сын Александра Невского Даниил Александрович. Он собою положил ряд московских князей, собирателей и сберегателей России. Даниил Александрович (ум. 1303 г.) был современник литовскому князю Лютоверу. Сын Даниила Юрий, сделавшись московским князем после отца, был современник сыну Лютовера Витеню, а брат Юрия Данииловича, Иоанн Даниилович, по прозванию Калита, вступивший на московский престол после Юрия, княжил в одно время с Гедимином, братом Витеня, получившим литовский престол после смерти сего последнего. Иоанн Даниилович Калита считается первым собирателем Руси.

Последние два князя – Юрий и Калита были важными людьми в истории Руси в XIV в. Они подняли значение Москвы и твердо поставили историческую задачу, которую предстояло разрешить их преемникам в последующие времена. И действительно, со времен Юрия и брата его Калиты все московские князья упорно преследовали одну и ту же цель, то есть собирание Руси.

Но выше мы видели, что к той же самой цели, то есть собиранию Руси, стремились и литовские князья. Уже Миндовг, как мы знаем, собрал под свою власть несколько русских удельных княжеств, а Гедимин новыми приобретениями количество это увеличил втрое. Таким образом, оказывается, что по раздроблении Древней Руси на мелкие уделы появились два политических центра на двух противоположных окраинах русской территории: на западной – Литва, а на восточной – Москва, и оба с одинаковыми политическими стремлениями. Поэтому нужно было ожидать столкновения Литвы с Москвою, как неминуемого следствия их стремлений к одной политической цели: собиранию раздробленной Руси. И действительно, в первый раз столкновение это произошло при Гедимине Литовском и Калите Московском – сначала за Псков, а потом за Новгород.

Псков, как мы уже выше говорили, был в зависимости и политической, и духовной от Великого Новгорода, то есть Псков, как обыкновенно говорили в то время, был пригородом Новгорода. Во второй половине XIII в. пригородом этим, как мы видели, 35 лет управлял литовский выходец Довмонт. Этот князь силою своего ума и энергическими действиями поставил его и во внутреннем, и во внешнем отношении довольно высоко, так что Псков с этого времени стал стремиться к отделению от Новгорода.

После смерти Довмонта правителем Пскова признан был сын покойного князя Давид, как прямой наследник его. Но Давид по каким-то соображениям, для нас неизвестным, не занял место отца: он, как только умер отец, удалился в Литву и поступил на службу к тамошнему великому князю Витеню. Более 26 лет Давид прожил в Литве. Он был любимец и Витеня, и Гедимина; последний сделал его гродненским старостою и, как мы говорили выше, выдал за него свою дочь. Но Давид Довмонтович, живя в Литве, не оставлял без внимания и Пскова: зорко следил за его судьбою и в критические минуты всегда являлся с литовскими войсками на защиту родного города и его населения. Так, в Псковской летописи передается: когда в 1322 г. рыцари, несмотря на перемирие, перебили на Чудском озере псковских гостей и прогнали ловцов, промышляющих звериным промыслом на р. Нарве, то мстителем за сей вероломный поступок явился Давид Гродненский: он во главе своей литовской рати и псковского ополчения вторгнулся в Эстонию, опустошил ее до самого Ревеля, захватил на пути все богатства дерптского епископа и возвратился домой с огромною добычею и с 5000 пленных. В следующем году то же самое было: по словам той же Псковской летописи, рыцари 11 мая 1323 г. напали на Псков и осадили его. Против них опять выступил Давид Гродненский: он разбил немецкую армию, сжег построенные рыцарями осадные машины и прогнал крестоносцев за реку Великую.

В последний раз мы видим Давида Довмонтовича в 1324 и 1326 гг. предводителем многочисленных литовско-русских армий против Мазовии и бранденбургской монархии; во время последнего похода гродненский староста был изменнически убит мазовецким рыцарем Андреем, находившимся в отряде, сопровождавшем Давида.

По смерти Давида Довмонтовича Гедимин, как тесть его, по праву наследства, хотел овладеть и уделом своего зятя, то есть Псковом. Псковитяне и сами хотели этого; им давно желалось во что бы то ни стало отделиться от своей митрополии, то есть Великого Новгорода. Но трудно было литовскому князю овладеть наследством покойного зятя, а еще труднее было самому Пскову отделиться от своего патрона, так как на стороне Новгорода был сильный князь Московский Иван Даниилович Калита. Но если нельзя было Гедимину открыто и прямо взять Псков, как бывший удел зятя, и присоединить его к Литовскому государству, то ему хотелось, по крайней мере, подыскать для Пскова такого русского князя, который, будучи недоволен внутри России своим положением, решился бы занять этот город и быть в зависимости от Литвы. Такой князь действительно нашелся, это был Александр Михайлович Тверской. Изгнанный из своего Тверского княжества московским князем, Александр Михайлович бежал в Псков, где и был принят жителями города и сделан князем с согласия Гедимина. Новгород же, видя в этом поступке псковитян желание отделиться от него, жаловался московскому князю и митрополиту Феогносту. Иоанн Даниилович Калита по этому поводу вместе с митрополитом Феогностом и московскою ратью прибыл в Новгород и оттуда хотел идти войною на Псков, но псковитяне заявили (вероятно, по наущению литовской партии, которая там была уже сильна), что будут биться до последней крайности и не выдадут Александра. Иоанн Даниилович, видя такую решимость псковитян, прибег к другому средству: он уговорил митрополита Феогноста наложить проклятие на псковитян, если они не отступятся от тверского князя. Средство это подействовало: сам Александр оставил Псков и удалился к Гедимину, своему покровителю. Но когда московский князь удалился в свою столицу и там должен был заняться другими делами, то Александр Михайлович, по желанию псковитян и при помощи Гедимина, снова занял псковский стол, и на этот раз он утвердился тут окончательно. Московский князь, занятый другими делами, не стал тревожить Александра, пока тот сам в 1337 г. не отправился в Орду, где и сложил голову.

Между тем Гедимин, посадивши на псковский стол своего подручника, еще не мог считать эту область окончательно отделившеюся от Новгорода, так как Псков зависел от Новгорода в духовном отношении, а это едва ли было не важнее в то время зависимости политической; чтобы окончательно укрепить свое влияние в Пскове, Гедимину, очевидно, нужно было отделить Псков от Новгорода и в духовном отношении, то есть назначить в Псков отдельного епископа, и притом такого, который был бы во всем покорен ему. Поэтому он стал хлопотать о назначении в Псков отдельного епископа.

В 1331 г. московский митрополит Феогност по делам церковным прибыл во Владимир-Волынский. Гедимин узнал об этом и решился воспользоваться случаем: псковитяне, по его наущению, прислали сюда монаха Арсения и просили митрополита посвятить его в епископы для Пскова, но митрополит, по настоянию новгородцев, отказал. Таким образом, Гедимин не достиг своей цели относительно Пскова. Но из этой неудачи он понял, что для овладения Псковом нужно сначала поладить с Новгородом и, если возможно, то и Новгород прибрать к своим рукам. С этою целию литовский князь стал вести дипломатические переговоры с Великим Новгородом. Новгородцы действительно поддались: они стали склоняться на сторону Гедимина, тем более что московский князь как раз в это время стал сильно стеснять их денежными поборами. Переговоры Гедимина с новгородцами в конце концов привели к тому, что последние пригласили к себе сына литовского князя Наримунта (в православии Глеба) и дали ему в управление Ладогу, Ореховец, Корельскую землю и половину Копорья. Но этот поступок новгородцев, как и следовало ожидать, чрезвычайно не понравился Калите, да и на литовского князя он теперь взглянул как на опасного соперника в деле собирания Москвою раздробленной Руси. Вследствие этого отношения между Иоанном Калитою и Гедимином обострились; Калита стал готовиться к войне; дело принимало серьезный оборот; но литовский князь уладил его: он знал, что начать борьбу с московским князем было опасно: сам по себе Иоанн Даниилович был очень силен, но главное – за ним была Золотая Орда, где московский князь в это время был в большой чести. Посему Гедимин поспешил вступить в дружеские переговоры с Калитою; Калита рад был этому: не отличаясь воинскими дарованиями и не рассчитывая на верный успех в борьбе, Иоанн Даниилович помирился с Гедимином. Мир этот скреплен был браком старшего сына Калиты с дочерью Гедимина. Так кончилось столкновение (или лучше сказать – соперничество) Литовского государства с Московским. Литовский князь из этого соперничества ничего не получил: сын его Наримунт в 1338 г., когда явились шведы под Новгород, бежал вместе с своим братом Александром (в православии) в Литву. Разве одного только литовский князь достиг в этом соперничестве, что в Великом Новгороде и Пскове со времени вмешательства его во внутренние дела сих городов образовалась партия, сильно тянувшая к Литве и этим наделавшая, как увидим после, много хлопот московским князьям в деле собирания Руси.