Ольга Серова
Надежды маленький оркестрик…
Выросший в крестьянской семье, он умел делать, казалось, все. Потом, когда я уже подросла, он внушал мне: «Все, что ты видишь вокруг, сделано руками человека. Раз кто-то это делает, значит, и ты сможешь это сделать. Будь любознательной, все примечай и постигай. Когда-нибудь пригодится» (Позже эту заповедь отца я передала братишке Шурику, и он тоже стал «мастером на все руки»).
Еще в Стерлитамаке, до демобилизации, в часть не успели доставить или пошить летнюю форму обмундирования, поэтому всем командирам выдали материал с приказом к 1 мая явиться в новой форме. В мастерской заказ не принимали, тогда отец распорол старые гимнастерку и галифе, разложил на полу материал и по старым «выкройкам» скроил и сшил новую форму, и на парад пошел уже в ней.
А когда я училась в 4 классе, он научил меня вывязывать пятку шерстяных носок, что не каждая женщина умеет.
После увольнения в запас его, как члена партии, направили на работу в систему Башкоопинсоюза (союз кооперативных артелей инвалидов): нужно было возрождать народные промыслы, в стране не хватало товаров народного потребления и многого другого. Жилось очень бедно и голодно.
Вначале мы оказались в Воскресенске, если я не ошибаюсь. Там отец создал 
гончарный цех и производство сладостей. Я один раз была с ним и с интересом наблюдала, как лихо крутятся гончарные круги, и из куска глины под руками мастера вдруг являются красивый горшок или кувшин, миска, чашка и т. п. Мне один мастер сделал кукольный чайный сервиз и несколько горшочков. А в цехе кондитерском видела, как на длинном обитом жестью столе раскатывали в тонкий пласт горячее «тесто» из карамелизованного сахара с маком. Он быстро остывал и затвердевал, и из него потом ножом нарезали небольшие квадратики маковых казинаков. Меня, конечно, угостили – «царский подарок» по тем голодным временам! У нашей хозяйки, которая целыми днями пропадала на колхозном поле, грудной ребенок весь день лежал в люльке, облепленный мухами и «лакомился» жеваным ржаным мякишем, завязанным в узелок и засунутым ему в рот, и все время пищал – от слабости и голода, наверное. Я время от времени подходила к нему и запихивала в рот эту «соску».
Там, в 1930 году, у мамы родилась Риточка и умерла в 5-месячном возрасте. Риточка была таким чудным ребенком, беленькая с румяными щечками, пухленькая, глазки большие, как спелая вишня, с мягкими каштановыми волосиками. Как куколка!
К нам ходила тетка Ваза. Носила нам огромные, величиной с большую тарелку, соленые грузди, маслянисто блестящие и ядреные, изумительного вкуса и аромата, и заодно «врачевала»: лечила мои ангины. Она засовывала мне в глотку толстый мокрый палец, обмакнутый в крупную соль и давила на гнойные гланды. После того, как я выплевывала гной пополам с кровью, она давала мне полстакана керосина, чтобы я прополоскала им свое горло… Поликлиник в тех краях, видимо, не водилось.
Расшатавшиеся зубы мне удалял папа, и тоже оригинальным способом: накидывал на качающийся зуб петлю из очень длинной нитки, другой конец привязывал к дверной ручке, мне приказывал стоять смирно, широко открыв рот, резко толкал дверь наружу, и зуб вылетал пулей, я даже ойкнуть не успевала.
Все это «варварство» я стойко и безропотно переносила, ведь я была дочь красного командира (кобура с револьвером и после увольнения оставались при нем: время было тревожное, и ходил он по-прежнему в гимнастерке, галифе и армейской фуражке), а выносливости, стойкости, храбрости он учил меня с самых ранних лет.
Вот эта самая Ваза и принесла к нам инфекцию, у нее болел оспой сын-дурачок. Кто знает, может, и специально, чтобы болезнь от сына перекинулась на другого ребенка, она полезла к Риточке «потютюшкать» (удивляюсь, как могла мама, зная о болезни ее сына, позволить брать ребенка в руки). В итоге – ее сын остался жить, а наша Риточка заболела, все тело и лицо покрылись гнойными пузырями, из глаз сочился гной, она ослепла и через несколько дней умерла. Помню безутешно рыдающего над над ее тельцем отца…
В памяти сохранились многие подробности нашей жизни в Воскресенске, а ведь было мне всего 3-3,5 года.
А вот как перебрались в Петровск, не помню. Помню лишь огромный двор с большими воротами, длинный ряд построек – амбары, склады, конюшни, и жилой дом – одноэтажный на несколько квартир. В крайней, что у ворот, жил завскладом Кузнецов (у него была дочь Вера, примерно моего возраста, с ней мы играли) следующая квартира наша. Помню русскую печь, в ней мама парила сахарную свеклу, потом нарезала ее кусочками и сушила «курагу» – употребляли ее вместо сахара и конфет.
Как-то Вера повела меня на склад к своему отцу, и тот, порывшись в мешках, достал два фланелевых платьица и тут же надел на нас, а в карман насыпал по нескольку карамелек, и я радостная побежала показать все это маме. Папа в это время пришел обедать, увидел на мне обновку, строго спросил: «Откуда?» и тут же приказал снять платье, вместе с конфетами отнести Кузнецову, а мне терпеливо разъяснил: эти товары, что на складе у Кузнецова, предназначены тем людям, которые производят товары народного потребления и привозят в наш двор на подводах. Действительно, ежедневно во двор въезжали многочисленные подводы, груженые бочками, деревянными ведрами, бадьями, решетами, коромыслами, пеньковыми мешками и канатами и еще многим, что производилось в созданных отцом кооперативах, а взамен получали товары промышленного производства – одежду, обувь, мануфактуру, байковые одеяла, а также сахар, конфеты, спички, муку, керосин и др.
«А поскольку мы ничего не производим – нам не положено», – так понимал 
справедливость мой честный папа и верный большевик (употребляю здесь это выражение как синоним несгибаемой стойкости, честности и бескорыстия, высокого чувства долга). О них сказал Маяковский в стихотворении «Если бы выставить в музее плачущего большевика»: «Гвозди бы делать из этих людей – не было б в мире крепче гвоздей!»
По-видимому, из Петровска мы с мамой, скорее всего летом 1931 года, ездили в Саратов проведать ее родителей. Помню, мама испекла крошечные булочки, по форме как пирожки, затем высушила из них сухари, чтобы везти в Саратов. В Саратове был голод. Запомнилось, как делили хлеб, и каждый член семьи получал свою дневную «пайку». Я свой кусочек положила под подушку на сеновале, но когда решила немного поесть, его там не обнаружила…
«Голод не тетка» – младший брат мамы Ахтям , подросток лет 12, добывал себе пищу охотой на диких голубей: в палисаднике за домом из решета и палочки он сооружал ловушку. Сыпал под решето немного зерна и, лежа в траве, ждал, когда под решетом окажется 2-3 голубя, дергал ниточку, привязанную к палочке, та падала, и решето накрывало добычу. Тут же была и печурка из 2х кирпичей и небольшая кастрюлька, в которой он варил себе суп из голубей…
Еще один эпизод запомнился, по-видимому, из-за необычности увиденного. С мамой ходили проведать родственницу, спускались к какому-то оврагу за пределами городских улиц. Овраг был крутой и широкий, и из почти отвесной стены его торчало несколько домиков «на куриных ножках», опирающихся фасадами на бревна свай, и забираться в дом нужно было по довольно крутой и высокой лестнице.
Помню себя сидящую на стуле у входной двери, а у противоположной стены на стуле таз с незнакомыми мне ярко-малиновыми плодами. Мама мне потом сказала, что это сливы, по-видимому, на продажу.
Там же в Саратове запомнилось купание в «лягушатнике» на Волге: довольно широкий дощатый настил на поверхности воды, тянущийся вдоль берега в обе стороны, и в этом полу, или, лучше, «палубе» – ряд неглубоких «бассейнов» с дощатыми стенками и деревянными полами, для детей разного возраста.
На обратном пути мы обогнали важно шествующую стайку гусей, гусыне не понравился мой ярко-красный в белый горошек сарафан, и она со злобным шипением стала преследовать меня. Спасались в чужом палисаднике с бледно-розовыми мальвами.