Ольга Амалфеева
Вирус турбулентности. Сборник рассказов
– Ты не знаешь, а Дали… чем болел?
– Дали?.. Да тоже шизофреник, конечно, был порядочный. Но мастер! Картины его – гениальны. У меня на стене дома репродукции висят. Собирал из всех журналов.
Вот оно! Вот оно – третье, не предполагаемое ранее.
– Я тоже в школе их отовсюду вырезала. У меня была часть стены над столом… При переезде сняла всю галерею вместе с обоями…
– Ну и где они сейчас?
– Где–то у мамы, так, свёрнутые, в обоях и лежат, – улыбнулась Катя.
– Вот видишь, вот видишь! – Олег почти закричал.
От неожиданности Катя вздрогнула, так и не успев снять с лица улыбку. Этому учили во дворе ещё в первый день самостоятельного, без родителей, «гуляния»: улыбающегося нельзя бить по голове, а то так на всю жизнь и останешься… Кем? Это не уточнялось по малости лет. Теперь она знала.
– Об этом я и говорю. Начать и бросить. Начали – об одном, перескочили на другое. Картины, которые «где-то», друзья, которые «были». Вот что значит это твоё вечное «у меня был друг», позволь спросить. Что значит «был»? Друг, он или есть, или его нет. Если он «был», то он уже не друг и никогда им не был.
– Это опять из желания предоставить свободу каждому. Для меня – друг, а для них… Не знаю. Давно никого видела. Были друзьями, но столько воды утекло. Надеюсь, что мы ими остались, во всяком случае с моей стороны это так, но утверждать, что с их тоже – не могу. Вот и говорю то, в чем уверена.
– От этого шарахания из стороны в сторону всё и идёт: сегодня – друг, завтра – нет; вчера – люблю, сегодня – ненавижу, сегодня – счастлив, завтра – жить не хочу.
– Мы меняемся, люди вокруг нас меняются, и не всегда уже удается совпасть. По существу весь организм мира меняется, все как-то смещается, перемещается. Чтоб проследить как, человек должен быть хотя бы в поле зрения. А мы потерялись.
– Мир неизменен с основания. Другое дело, что не все могут это понять. Тогда, конечно, он каждую секунду для них меняется, и они мечутся и дергаются.
– В том-то и дело, что ею была схвачена его суть, но другая, отличная от твоей и от моей. Ее мир так же беспрепятственно вращался, но ракурс мировосприятия был другой. Стоит его изменить – вся система ценностей перестраивается. И, думаю, она понимала возможность и другого видения, но позицию свою поменять не не хотела, а не могла.
– Гор-ды-ня, – отчеканил по слогам Олег, – Гордыня- основа абсолютно всех пороков и заблуждений.
Диалога не получалось. Спор бил в одни ворота, и Катя силилась найти убедительные слова. Но если слово не раскрывается, как его развернуть, как? Детство души. Книжка без картинок. Для малыша не интересна: ненаглядно, непонятно, мертво. Что с ней делать – неизвестно. Нечто. Ничто. Когда для посвящённого буквы поют, сливаются, переплетаются, предопределяя уникальность каждого слова. Рожденное, оно несёт неповторимое видение предмета, образ: абрис, форму, вкус, цвет; возможность общения, сообщества, ассоциации; родства по корню, мелодике, тайне своего рождения и жизни с себе подобными.
Слово многослойно, многоуровнево: способно выразить, воплотить, вобрать. Степень погружения, определяющая разрастание, яркость, красочность каждого слова зависит от слуха, опыта, воображения. Даже в доступной научному анализу структуре языка элементы вышестоящих слоёв не выводятся из алгебраической суммы элементов предыдущих, отличаясь степенью абстракции. Уровень же восприятия слова зависит от всего предшествующего развития человечества и жизненного пути конкретного человека, с ним сталкивающегося.
Но если слово раскрывает для разных людей непересекающиеся картинки – к фактам, где подставляет верное плечо комплексующее неполноценностью, но универсально преданное «например».
– Может и заблуждалась. Но любила. И мужа, и детей, и страну эту бестолковую. И всё время была не нужна. Мужа расстреляли за идею, дочь посадили за идею, страна гибла за идею. И никто – за любовь. Смотрите, берите, примите – дарила. Никто не брал. И была всем – любящая и безыдейная – чужая.
– Ну и что?
– Ну это не то что одиночество…Отрешённость, непонятость. Это ненужность. Непредназначенность. Расхождение во времени. Им нет здесь места: в разное время – разным. Ей не было тогда…
– В России?
– …И в России.
– Изгой?
– Наверно…
А где ей было место? Любое время и место – неподходящие, Ад и Рай человека находятся внутри него. Что было бы для неё раем?
– Я не знаю, может, ей и было тяжело, но самоубийство – тяжкий грех, и она будет мучаться.
– Как мучаться? Сколько можно? За что? Ты же сам ей «подал слишком много» и не дал «смерти в семнадцать лет». А как же с чистотою помыслов? Ведь она, чтоб не кривить душой, чтоб не врать. А нужно было что? Приспособиться? Думаю одно, говорю другое, делаю третье. Так вон их сколько таких. Имя нам – легион. Неужели тебе мало?
– Правила, предписанные свыше, они всё те же правила, даже если законы эти извечны и авторитет инстанции непререкаем. А как же с «не учите меня жить, лучше помогите материально»? Не распространяется?
– Я не буду с тобой на эту тему спорить…
– Да я не спорить, объясни.
– Читай Библию, потом будем разговаривать. Мы от темы ушли. Нарушили основное правило спора. Я сейчас о том говорю, что все люди несут свой крест. Вот дворник, например, работает, старается. Руки – мозоли, в кровь. Выкладывается. Или столяр. С утра до вечера. От звонка до звонка, изо дня в день, и так – всю жизнь.
– Это же физический труд, здесь можно собраться, превозмочь невозможное. Когда знаешь зачем, любые физические страдания можно вынести. И даже больше: если человек в этом себя нашёл, если он так самореализуется, если способен раскрыться, выразить себя в особой технике или тактике подметания улиц, в изделиях, которые изготавливает – так ведь он творит, он получает удовольствие, высшее из наслаждений, которое доступно homo sapiens – жить творчески. Вся штука в том – знать зачем. Вокруг чего вертеться. Смысл – истинный ли, придуманный ли.
– Весь смысл в том и состоит, чтоб достойно нести свой крест. А тяжело всем. Это только с высоты своей мнимой недосягаемости можно отказывать простым смертным в наличии чувств. Сколько людей рядом с тобой живут. Всем тяжело. Но о них не напишут, а сами о себе – тем более. Вот и не знает никто. А так найдётся один, распишет, как страдает и мучается…
– Но, может, дело здесь не в тяжести ноши, а в степени обострённости чувств. Одни не замечают, а другие, так сказать, принимают близко к сердцу. Помнишь, у кого-то есть: «Я человек без кожи». Любую дисгармонию тяжело переживать: неловкий жест, слово невпопад. Представляешь, что для такого человека постоянное несовпадение. Несовпадение как условие существования повседневности. Осознание, что все здесь одиночки, и понимание невозможно в принципе. Это непросто.
– Непросто. Так поэтому каждому и даётся свой. Тот, который он может нести. Не больше и не меньше. Человеку не дано знать свои возможности. Притча есть чудеснейшая.
– Расскажи.
– Тебе – бесполезно. Опять повесишь как всё остальное – за спиной.
– За спиной я стараюсь вешать только то, что относится лично ко мне. У Пастернака в «Живаго» нашла, рецепт получения радости от жизни.
– И он настолько сложен, что ты не в состоянии им пользоваться?
– Вообще-то довольно прост: самосознание не должно обращаться на самого себя, иначе как свет фар паровоза оно ослепит, и двигаться дальше не удастся. Вот я и стараюсь фонарики развесить так, чтоб двигаться помогали. Только они упираются и внутрь разворачиваются. Расскажи притчу.
– Ладно, специально для тех, у кого фонарики разворачиваются, раз озвучим. Жил человек, работал всю жизнь, старался, зла никому не делал. Все для других. Думал: вот ещё немного поднатужусь, и легче будет. Ещё чуть-чуть и хоть немного отдохну. Ан, нет: на него всё новые беды, напасти, заботы. Наконец не выдержал человек и возопил: «Господи, облегчи мне мою ношу. Нет больше сил моих нести этот крест». Ну, Господь не Яшка: видит кому тяжко…
«Хорошо, – говорит. – Жил ты по моим заповедям, никогда не жаловался, позволю тебе самому свой крест выбрать». И поднял его на небо. Повёл в своё хранилище, где кресты лежали. А там – каких только нет! И золотые, и деревянные; и большие, и маленькие. «Выбирай», – говорит Господь. А человек думает: «Большой взять – не затем пришел. Маленький – неудобно». Вдруг видит: в углу деревянный крест стоит. Не большой и не маленький, аккуратный такой – в самый раз. «Можно, – говорит, – я этот возьму?» А Бог ему: «Так ведь ты, милый, его и несёшь».
… Голод, розовая кукла в супе, бесконечная штопка, детские приюты, чужие углы и … поэтические вечера – нескончаемое выживание, смерть вперемешку с любовью…
– Да не нужен другой. Несу свой и не жалуюсь. Но понимаю, что это не всё. Если человек чувствует, что может больше, что нужно больше, а жизнь его мотает, как пони, по кругу…
– Никто не может знать свою роль в этой жизни. А уж тем более решать, хватит ему или нет. Взять всё и бросить – это легче всего. И если бросишь, если не пойдёшь дальше, то так никогда и не узнаешь, что тебя там ждало. Может, все испытания были, чтоб ты смог понять что-то важное, что-то необходимое: для чего ты, собственно, и родился. А не пройдешь – не узнаешь. Значит, и родился зря.
Катя помнила в применении к любви: циклы: переждал враждебность и раздражение – и все по новой. Сначала. «Все приходит вовремя тем, кто умеет ждать». Чего она не смогла дождаться? Все, что было важно, необходимо, что было смыслом и сутью, – оказалось пустым звуком. А время другого не настало. Или настало, и она поняла, что чувствовать мир – слабость, что избирательность и субъективность – не повод обнародовать свои мысли. И наличие чувств лишь признак одушевленности и лишь необходимое условие, чтоб мыслить, чтоб руководствоваться разумом. «Я мыслю, значит, я существую». А все остальное – подпороговое, пища для психоанализа.
Вечную дилемму между природой и логикой решила в пользу второй как единственно нужной, вернее, полезной, для людей, а в пользу первой – как единственно важной для нее самой. Какое уж тут руководство к действию, когда «я чувствую, что нужно так, но точно знаю, что так нельзя». Как тут быть? Катя не знала. Решившись однажды для обстоятельно продуманного и аргументированного плана мироустройства Олега отказаться от своего неубедительного, она потеряла и план, и Олега, и себя. А разумом руководствоваться так и не научилась.
Она настаивала – и естество ушло, прихватив с собой все, до мелочи. Вместо него перед каждым пустяковым делом теперь возникал вопрос «А зачем?». И необходимость любого движения нужно было рационально объяснить. Так объяснялся только быт. В него-то она до одурения и погружалась. А что? Живут же страусы – голову в песок, еще не вымерли. Но Марина не тех кровей – Несогбенная.
– Ну, хорошо. Пусть вся жизнь её – «роман с собственной душой». И вот его нет. Можно уйти, исчерпав своё предназначение?
– Мы о том и говорим, что не дано нам знать своё предназначение. Не дано. Может, её предназначение состояло в том, чтобы быть хорошей женой и матерью, а она не поняла этого. Пережила бы свою романтичность и, может, стала бы философски ко всему подходить. Задатки-то были.
Почему женщин-философов мир не знает? Потому что у них всё либо белое, либо черное. Либо – в облаках, либо – под плитой могильной. Страдалицы. Претензий куча, способностей – минимум. Так при этом мир земной для них ещё и слишком прост и груб. Вот и смотрят на него сверху вниз и ничего в жизни не понимают. А, чтоб нос себе не расшибать, не надо на одни и те же грабли наступать. Надо «быть там, откуда некуда падать». Не к себе привлекать внимание, а обратить своё на тех, кто рядом с тобой. Кому она в жизни реально помогла? Только без лишних слов. Факты. Кому?
– Факты, факты. Не могу я тебе конкретно сказать – кому. Но последним делилась. Не было в ней этого – «на черный день». И даже «ради детей». Она жила по вселенским законам.
– А-а-а! Она знала вселенские законы? Вопросов нет.
– Да подожди. Ну, есть же такой закон: ты – мне, я – другому, он – еще кому-то, и круг замкнется все равно.
– Ну, и кому она?
– Только не перебивай – попробую объяснить. Она считала, что если ей дано, как очень немногим, видеть то, что другие не замечают, то ее предназначение – выразить это, открыть, и тем помочь другим. Тем, что умела. Получается: чем могла, тем и помогла. Пусть не вещами, не деньгами, но тем, что есть – даром.
– Даром… Вот все вы так – даром. Слово-то какое! – Олег поднял руку и, щелкнув пальцами в потолок, почти пропел: – Даром! Почему бы нет? Хорошо, удобно – за счет других.
– Но она и не просила, – руки предательски дрожали, и Катя сжала пальцы в кулак, – ни у кого и ничего. И не даже не пришли и сами не дали.
– Почему ей?
– Не ко мне, к Булгакову твоему любимому.
Олег, тряхнув головой, усмехнулся:
– Читай, читай классику, я тебе всегда говорю. Не рассуждай «по поводу», а читай, -
И стал собирать книги на столе
Катя знала, что если он сейчас уйдет, то волна, набиравшая внутри нее силу, не выбьет стекла тесного домика, не смоет раз и навсегда из опасной близости непотопляемые вопросы и не переродит ее, избавив от пены, а, захлебнувшись, поставит вверх дном мир вокруг. И ее собственный, упрямый по дозачаточности сформирования, будет ныть и плакаться, бессовестно шантажируя апатией и бессонницей, пока она не найдет возможность втиснуть, пристроить его более-менее прилично.
– Подожди. Ну, подожди чуть-чуть. Давай анатомически: человек есть тело плюс душа. Так?
– Пусть.
– Кто-то помогает жить телу, а кто- то душе.
– Для этого есть Бог, и мы опять залезли в дебри.
– Не полезем. Упростим. Не только всем не дано прямо к Богу, но и не все помнят, что у них есть душа. И нужны посредники что ли, миссионеры.
– Не нужны.
– Я не о вере.
– А что кроме?
– Жизнь души. Между землей и небом. Ей тяжелее всего. Она уходит от земли и стремится к небу. Она – в пути. Она развивается, болеет. И, как знание законов природы, физические какие-то упражнения совершенствуют тело, избавляют его от предопределенности, отодвигают, по возможности, гибель материи, подчиняют его воле, так есть, наверно, какая-то помощь и для человеческой сути.
– Может быть.
– Но, чтоб ей помочь, нужно знать, изучить все ее закоулки, ее возможности, ее заблуждения. Разграничить, так сказать, физиологию и патологию.
– Вперед, пытаются – твоя дурацкая психология. Вот только не далеко же она ушла. И незачем: путь- то проложен.
– Мне кажется, душа тоже как бы из двух уровней. Психология занимается более материальным слоем, связанным с телом, а есть еще возможность уловить ту, что ближе к небу. Ее и следует, наверно, называть Дух. То есть Дух как верхняя полочка души.
– А, по-моему, на этой твоей верхней полочке болтаются те, кто считает низким делом заниматься бытом, и слишком ленив, чтоб формировать свой взгляд на мир. Они варятся в своем соку, людям – труженикам земли ли, веры ли непонятном, и претендуют на исключительность. И путь-то, повторяю, проложен… Гордыня. Причем необоснованная. Глазки пошире откроют: надо же! А мир, оказывается, вокруг них не вертится. А признать, что он вертится вокруг чего-то другого, они не хотят. А что? Хороший способ: я по вашим законам не живу, я отделяюсь. Сам по себе. Никого подо мной, никого надо мной.
– Сомнение. Но без него ничего бы не двигалось!
– Есть понятие зрелости. Зрелость – не косность, не консерватизм. Это особое отношение к миру. Наличие позиции, при которой вся шелуха проносится мимо, а прямая «человек – мир» остается неизменной. А остальное – несформированность и несерьезность. Безответственность.
– Но позиция – тоже свод неких непотопляемых принципов, лежащих в основе.
– Не совсем так… А по поводу вечных блужданий и исканий: так и заблудиться недолго. И получаются вечные дети, которым нянька нужна. Мало того, они её ещё и требуют. Не блуждать, а формировать себя нужно.
Катя почувствовала безмерную усталость. Сырое небо опустилось и почти слилось с дорогой, размазав по окнам все оттенки серого. Клубочек свился. Потеряв нить, она откинулась на подушку.
– И как тогда? – сказала или только подумала.
– Думать надо, головкой своей иногда думать. И проблем будет меньше. И тебе, и мне. Всем будет меньше проблем. Не забудь ключи хозяйке отдать. – Олег, накинув куртку, вернулся в комнату за папкой. – Это всё от безделья. Не кисни. Встань, зарядочку сделай. Кстати, о птичках, ты халат мне погладила? Нет, конечно. О чем ты думаешь?
Катя засуетилась:
– Подожди, я другой найду. Хотела накрахмалить…
– Уже не надо. Спасибо. Время, Катя, время. Я пошел. Неплохо было бы проводить меня для приличия.
…Он шнуровал ботинки, а по косяку, не спеша, шел паучок с длинными ножками. «Письмо придет», – загадала Катя. «Мир этот, как видно, мало устроен для счастья. Может, весь смысл нашего существования состоит в том, чтобы облегчить его другим», – красовалось на обложке её тетради. На лоб себе выписать, что ли…
– Не сердись, я люблю тебя, а бельё доглажу.
– У тебя всё слова. Факты говорят, конкретные дела. Твоё «люблю» – пустой звук. Ты не говори, ты делай. Халата нет, обед – вчерашний суп. Посмотри, как другие жены к своим мужьям относятся: он валяется пьяный, а она сидит рядом и ждёт, когда он проснётся. Ты стала бы ждать?
– Нет.
– Вот и вся твоя любовь.
По инерции Катя двинулась вслед за мужем, но тяжелая дверь с размаху бухнула перед носом. Посыпалась штукатурка.
…Факты, факты. И что же важно? Что хотел или что сделал? Кому как. Хотя, по Библии, только подумав – согрешил. Грешишь с чистотою помыслов – твоё царство Божие. А если полжизни потрачено на поиск связи «лживых слов с чистотою глаз»? Гореть тебе, родная. И переход в мир иной будет заключаться лишь в том, что свинцовый проглоченный мячик придавит тебя сверху.
Олег широкими шагами шел, пропуская грязь, под окнами, а в голове крутилось: «Нам не дано…». Катя вернулась в комнату. От сквозняка лист книги на диване перевернулся. Обветренное жёлтое лицо. Полуулыбка сухих губ, горькая усмешка, а глаза живые: «Не возьмёшь мою душу живу!» Она закрыла книгу и убрала на дно ящика под стопку вещей. Включила утюг.
Поднялся ветер, и мимо окон пронеслись испуганные листья. Один, старый и ободранный, прилип к стеклу и долго держался, вздрагивая обожженной бахромой: «Не возьмёшь мою душу живу!» Зря цепляешься: не оправдан, значит, не нужен. И она ушла. Ушла в адский огонь опалы. Ушла на её глазах.
Слова забиваются беспощадно, хлёстко, как гвозди:
– На других свою ношу сложила и руки умыла. А другим в сто раз тяжелее. Но в следующей жизни…
Марина, подожди! Не уходи. С той же горькою усмешкой ты войдешь в другую жизнь.
Выветренная, иссушенная, согбенная, пустая. «О, мания! О, мумия!». Безумие…
Не поэтом… Может, матерью? Философом? Безумие.
– Но, может, есть у людей, покинувших мир по истовой вере своей, право на выбор? Не по прихоти, а по вере. Если по вере сложил крест? Ведь есть? Есть?
– Всё равно – неси.
– – – – – -
В оформлении книги использованы фотографии автора
