Ольга Амалфеева
Вирус турбулентности. Сборник рассказов
Ничего такого
– Ириш, дверь закрой. Дай лифчик поправить.
– Ольга Константиновна, Вы – супер. Ну-ка, повернитесь. Шикарно!
В дверь лаборантской постучали. Ирина Михайловна открыла задвижку и выглянула:
– Ну, Лёнчик, тебе чего? Журнал? Нет, не нужен. Кто тебе его вообще дал. Отнеси в учительскую, – она закрыла дверь, – Ты представляешь, Скрипник журнал принёс. Сколько раз говорить – не берите в руки. Что они ещё тут делают. Когда у нас начинается?
– В семнадцать. Ангелину Васильевну не видела?
– К началу должна подойти.
В дверь снова постучали.
– Ну, Скрипник, что? Журнал не взяли? А.., – она вышла за дверь. Через минуту вернулась, прижимая к себе прозрачный свёрток с огромной тушкой.
– Видала – курицы пошли.
– А чё такого, нормально. У Матвеева отец в мясной лавке работает – мне вчера мясо подвезли. Четверку по физике хочет. Мне не жалко. Чего такого-то? Зачем ему физика? Отец, брат, мать, дядька – все мясом торгуют. Семейный бизнес. И он пойдет торговать. Он в мясе лучше нас с тобой разбирается.
– Это точно. Куда курицу деть?
– В столовую отнеси, попроси в холодильник кинуть. А мне колготок надарили, – Ольга Константиновна, пошуршав пакетом, вытащила несколько упаковок, – тройка, тройка, четвёрка – тоже пойдет. Ты телесные носишь? Держи, – пульнула через стол Ирине.
– Пригодится. Спасибо. Пойду курицу отнесу.
– Зачем самой бегать, Татьяну попроси. Она класс домывает.
Ирина заглянула через вторую дверь в смежный с лаборантской класс.
– Татьяна Ивановна, отнесите, пожалуйста, пакет в столовую в холодильник. Спасибо. О! Ангелина Васильевна! Вы как тут?
Нарядная, в черном норковом манто, блестя лаком высокой укладки, в свои шестьдесят Ангелина Васильевна выглядела лет на двадцать моложе, преподавателям-мужчинам при встрече благосклонно кивала, избранные в ответ удостаивались приложиться к ручке.
– Привет, девочки. У вас лаборантская закрыта. Дайте всех обниму. Олечка.
– М! Диор, Гуччи?
– Шанель, детка. Олежек привёз. Там кое-что осталось. Принесу, глянешь. Ириш, пока не забыла, Света платьев тебе передала – от распродажи остались, заберёшь. Смотрите, что принесла.
– Коньячок? Оу, mersi французам.
– Пока они там внизу собираются, мы начнем потихоньку. Потихонечку, помаленечку. Колбаска.
– Сырокопченая. Чудесно. У меня сыр.
– Огурчики. Икорка. Ирочка, где наши бокальчики? В своё время, помнится, из пробирок пили. Оль, помнишь?
– Было дело. Обеспыливались регулярно, непринудительно. В каждой лаборантской на центральной полке штатив с пробирками и чашка Петри.
– У химиков на презервативы меняли. Как гидростатика – так пошли мембраны на приборах рваться. А качество у советских – не проскочишь. На лабораторные упаковками покупали. Оль, помнишь, картонные коробки, сто штук со знаком качества. Ну, девочки, за нас, обеспыленных, регулярных и непринудительных!
– М… Красота! Да, весёлое было время. За кроссовки из пионеров исключали. Мишка Исаков сказал, что мечтает стать директором магазина, так его вообще не приняли, на общем собрании воспитывали и в газету поместили. Полгода у раздевалки висела.
– А девочка эта, как её там, Самойлова, пятый класс или шестой, не помню, принесла на урок пачку красных флаеров "Мир. Труд. Май!" Где-то в хлебном взяла на столе. Средние классы тогда повально в сказочные королевства играли, красочная бумага была дефицитом. Она её просто как красивый фон использовала. Написала на обратной стороне тайные задания для игры и вложила всему классу в учебники.
– Бедные родители. И что? – Ирочка поерзала на стуле.
– Хотели привлечь за антисоветскую агитацию, но мама оказалась секретарем партийного комитета – не стали раздувать. А она так и не поняла ничего – ребёнок.
– Секретари эти тоже несчастные люди. Раньше ни директором, ни завучем не станешь, если не член партии. Примут насильно и бдят неусыпно. Ни за что бы не пошла. Слушайте, Ангелина Васильевна, а помните Зою Степановну из пятой школы? Директора?
– Кто ж такое забудет.
– Ир, представляешь, она пришла как-то на работу не в настроении, дома что-то случилось, муж запил или дочка заболела, невыспавшаяся, уставшая. Раздевалась в приемной и сказала секретарше: устала, говорит, не могу, хоть в реку прыгай. И, что думаешь, через час её под белы руки вывели, посадили в машину и увезли. В психушку! Секретарь позвонила, куда надо, – и готово. Бдила.
– Так она вышла потом? Восстановили?
– Вышла, но не сразу. Дочка долго добивалась. Её кололи чем-то. В школу уже не вернулась. Да, может, ты помнишь её, в нашем храме, горбатенькая такая, свечки продавала.
– Нет, не помню, я не хожу, мама бывает иногда, спрошу.
– Фу, девчонки, что-то мы о грустном. Наливайте.
– А чё такого-то? Жизнь она есть жизнь. А как медали распределяли, Ангелина Васильевна, а? По разнарядке сверху. В облоно делили, потом в районо делили. Кому сколько по три пятьдесят – серебряных, а кому сколько по пять рублей – золотых.
– Столько стоили?
– Где-то так. Мой первый выпуск так говорил: ты меня дороже на рубль пятьдесят.
– А если учеников больше?
– Больше не бывало. На экзамене всегда можно вместо пятерки поставить четыре, а вместо четыре – три. Пошла я покурю, – с шумом отодвинулась от стола, – Ангелина Васильевна, я тут, а? Окно откроем. Тепло ещё. В прошлом году на День учителя дождь лил, а в этом – осень золотая, – Ольга открыла нараспашку высокую створку и просунула руку за решётку, – Хорошо! Мои ребята вообще умницы были. Первый выпуск – такие взрослые. Взрослее нас, своих педагогов. Парни почти все в Афгане погибли, а девчонки – кто куда. Ой, ладно, вот помню как с Васькой, первым мужем, решили после работы на природе пива выпить. Мне ж нельзя на людях. Он в магазин зашел, взял пару бутылок, сели в чужом дворе, под кустики, только пивнула: Здрасьте, Ольга Константиновна, – Пашка Крылов. Добрый день, говорю, Паша. А у самой в руках бутылка и на губах усы пивные. Ладно, говорит, Ольга Константиновна, не смущайтесь, с праздником Вас. И пошёл. Он первый погиб, Пашка. А я с тех пор пиво на улице не пью, – Ольга улыбнулась, стряхнув с горохового подола прилетевший пепел, – а вообще, надоело по углам прятаться.
– Разошлась. Тут лучше не курить – в класс тянет, – Ангелина Васильевна перестала крутить вилку на столе, царственно вскинула подбородок и, подняв глаза, улыбнулась, кивнув обеим по очереди.
– Я обычно к Соколову в тир бегаю. У него все старшеклассники прячутся, а я в перерывах между ними.
– Там окна нет.
– Там какая-то чудо-вытяжка, да и стреляют они раз в полгода.
– А Соколов женат? – вытянув под стол одну ногу, Ира одной рукой упиралась в стул, а другой пыталась завернуть сыр в тонкий кусочек грудинки на другом конце стола.
– Ириш, даже не думай, военруки-биологи – гиблая тема. Среди физруков и литераторов ещё можно посмотреть. Тебе что ближе, физическая культура или филологическая?
– Ей ближе к телу, желательно, душенька.
Засмеялись.
– Иришка, ты замуж когда пойдешь? Детей рожать надо, возраст выйдет.
– Ангелина Васильевна…
– Ну что. Мама да кошка. Мамы не будет, что будешь делать?
– Мама, слава Богу, жива и крепка и ещё нас с Вами переживет. А как там Вера Дмитриевна?
– Как там, Ирочка, может быть. Пока полгода не пройдёт, тяжело будет.
– Я ей звонила вчера, – отозвалась, прикуривая вторую сигарету, Ольга, – Похоронили. Совет ветеранов помог.
– Ты на поминках была?
– Нет.
– Я тоже не поехала. Тяжелы что-то стали похороны-поминки. Да и чем утешишь, – Ангелина Васильевна пошарила ногами под столом, отыскивая ногами тапки, – Пора с каблуков-то слезать.
– Свечку в церкви поставила и сорокоуст заказала. Написала, чтоб держалась. Её замещать надо будет. Ангелина Васильевна, Вы как на следующей неделе? Сможете на замену выйти?
– Я – нет. Никак, Олечка, Олежек уезжает – собирать нужно. И внуки у меня остаются.
– Ир, ты как, выйдешь?
– Я маму по врачам веду. Ей инвалидность подтверждать. Все дни расписаны. Я бы вышла, но мы талоны за два месяца брали – не поменять.
– Я тоже не могу. У Алины показательные через две недели. Мне на тренировки её возить каждый день.
– Может, им физику математикой заменят? Давайте завучей попросим. Никто же не рассчитывал на лишние часы.
– Доводы разумные, Ирина Михайловна, но боюсь нашу администрацию это мало волнует, – Ольга бросила окурок за решетку и захлопнула окно, – Может, выйдете всё-таки? Ну что мама – сама справится. Она ещё молодая женщина. Чуть меня старше.
– Нет, Ольга Константиновна, не могу. Она боится, волнуется. На этих комиссиях так психологически давят. Что не так ответишь – могут и инвалидности лишить. Да и ходит плохо.
– Такси ей возьми. И что волноваться – инфаркт не испарится.
– Вы плохо эту систему знаете. Я тоже раньше так думала: что особенного, в бумагах всё написано, пришёл, показал – и свободен. Там ещё доказать нужно, что ты "заслужил".
– Ну не знаю. Я не могу.
– Вы тоже напишите, что не можете. И я напишу. И отдадим администрации. Пусть решают.
– Что там писать. У меня всего по три урока два раза в неделю, – Ольга Константиновна села на отдельно стоящий посреди лаборантской табурет, – я не возьму больше. Я вообще уходить собираюсь, сижу тут только из-за кредита да Алинки – справки нужны и удобно её вечерами возить. Выступит сейчас, призовое возьмет – и я уйду. Мне эти лишние часы не нужны.
– Не знаю. Я не могу.
– Ир, ты тут без году неделя. Мы в своё время с утра до ночи просиживали с зарплатой в три копейки. Ничего страшного. Недельку позамещаешь.
– Я не могу. Я у завучей спрошу, – Ирина Михайловна вытянула из-под тарелки салфетку, быстро встала из-за стола и выскользнула в класс.
– К завучам побежала, как обычно.
– Ну чего ты, Оль, видишь, девчонка за мать переживает. Знаешь ведь, денег нет заплатить, а бесплатная – какая нынче медицина.
– И чё? Я ей нянька? Я не виновата. Крутиться надо, а не сидеть. И не подумаю. Как сказала – так и будет.
– Ладно, Ольга Константиновна, как знаешь, пошли вниз. Там уж танцуют, наверно.
В столовой были сдвинуты столы. На скатертях теснились группами школьные стаканы с вином и соком. В центре приплясывал с десяток женщин.
Ольга пошла к танцующим, поискала глазами секретаря.
– Вер, ты Ирину нашу не видела?
– Нет, а что?
– Да выскочила вся в слезах и соплях в истерике. Не в себе. По коридору кинулась – не догнать.
– От вас?
– Ну, из лаборантской. Выпила, может, лишнего.
– Сумасшедшая что ли? Как таким можно детей доверять? С собой справится не может. Может, к Соколову побежала. Она вокруг него в последнее время вертится.
– Не ревнуй. Твой Соколов на кости не бросается.
– Это точно. Но мозги ей вправить не мешало бы.
– Увидишь, скажи мне.
– Хорошо.
Вера пробежала глазами по залу и двинулась к мужчине у запасного выхода.
– Игорь Александрович, пойдем, потанцуем, хоть обнимешь официально.
– Вер, я не в настроении, – он переложил связку ключей в другую руку.
– Что, Ирина Михайловна прибегала?
– А ты откуда знаешь?
– Да она тут всех на уши поставила. Жить, говорит, не хочу – Соколова люблю.
– Вер, ты что, у меня жена и дети.
– Вот то-то, Соколов, плакали твои жена и дети. Она всем сказала, что ты с ней спишь и она беременна.
– Что ты несешь?
– У Ольги спроси.
– Ольга тоже знает?
– Да все знают. У неё крыша поехала. Мужика нет, денег нет. Ей нервы нужно лечить. Йога и харе кришна, а не гайки в приборах крутить.
– Гайки – это, конечно… Жалко девчонку. Как физик она, вроде, грамотная, и дети её любят.
– Наши дети и Крошечку-Хаврошечку, и Гарри Поттера любят. А те всё по коровьим ушам да кроличьим норам. А ты потом жене объясняй, что не мартовский заяц.
– Поттер-то тут причем?
– Под руку попался.
– Где она?
– Не знаю, ты ж с ней разговаривал.
– Да… – он переминался с ноги на ногу, перебирая ключи из связки на указательном пальце как четки, – Знаешь, у меня друг есть, армейский, врач, психолог-психотерапевт. Может, ему позвонить?
– Звони, конечно, где она сейчас бегает. У нас только до второго этажа решетки на окнах.
– Найди её, а? Я выйду позвоню, музыка – не слышно. У тира встретимся.
Через полчаса в тире, сидя на единственном стуле, навзрыд плакала Ира. Соколов сидел перед ней на корточках, крепко зажав в правой руке связку ключей.
– Ира, ну что ты, всё хорошо.
– Игорь Александрович, это неправда, я так не говорила, – она раскачивалась взад-вперед, упираясь запястьями в стул, мокрое лицо опухло, – Игорь Александрович, – она завыла, наклонилась и уткнулась лбом в его плечо.
– Тихо-тихо, Ира, осторожно, – он отклонился, – не нужно плакать. Всё хорошо. Сейчас пойдём, умоемся, успокоимся. Зачем так расстраиваться.
– Простите, простите, пожалуйста. У меня мама…
– Ирочка, не нужно так переживать. Это вредно. И плохо сказывается на психике. У всех мама. Зачем саму себя так пугать.
Дверь тира открылась, вошел мужчина в спортивной куртке.
– О, Виталий, приветствую, – Соколов встал и пожал вошедшему руку. – Познакомься, Ирочка, это Виталий Семенович, мой хороший друг. Он – врач. Он посоветует тебе, как с мамой быть. Ты только не переживай.
– Спасибо, Игорь Александрович, – она повернулась к мужчине в куртке. – Вы врач? У меня мама, ей в больницу нужно, а меня не отпускают.
– Кто Вас не отпускает?
– Они не отпускают.
– Кто они?
– Все – они. Никогда не отпускают.
Из непроглядной тьмы в окно били фонари спортплощадки. Свет в лаборантской не включали. Снизу доносилась музыка.
– Оль, зачем ты так? Хорошая девочка.
– А чё такого, Ангелина Васильевна? Нам с Вами что ли меньше досталось? Она – к директору. Вам – выговор за неумение наладить работу в коллективе, за давление на сотрудников, статьи в газетах об авторитарной матери Олега Королёва. Мне – плюс два рабочих дня, Алинка без меня не выступит – и плакала наша заграница. Я десять лет землю носом рою, чтобы выехать и ребёнка вывезти. Ничего с ней не будет. Полежит – мозги подлечит. Хватит припевочкой по турпоходам прыгать. Пора взрослеть.
– Ладно, Оль, – Ангелина Васильевна, осев плечами, грузно облокотилась на стол , – давай Верину маму помянем.
– Давайте. Земля ей пухом. И нам – пухом пусть. Прости нас, Господи.
– – – – -
Волшебная палочка
– Пропустите, пожалуйста.
– Пропустите, ну не надо на ноги наступать.
– Простите, пожалуйста. С утра столпотворение такое.
– Мужчина, подождите, не толкайтесь, видите, я тоже жду. Куда я вам тут пролезу?
– Ну не можете, дайте я пройду.
– Пропустите, пожалуйста. Женщина, Вы не могли бы откатить немного Вашу тележку?
– Прижмите, пожалуйста, тележку к витрине – не разойтись.
– Господи, мужчина, не толкайтесь, мне тоже на работу. Тут все спешат.
В узком проходе между витринами и холодильниками супермаркета теснились люди, пытаясь пробраться к кассе.
– Ну что так долго можно выбирать? Возьмите и отойдите, честное слово. Ну людям же нужно как-то ходить.
– Женщина, Вы не могли бы убрать свою тележку с прохода? Не пройти никому, – молодая женщина с ребёнком на руках сурово подняла глаза на хозяйку продуктовой тачки, загородившей подступ к кассам и мешавшей всем передвигаться, – Женщина, Вы слышите, отойдите, пожалуйста, дайте людям пройти. Тише, Тёмочка, тише, сейчас пойдём. Просто откатите её за ящики.
Молодая мама решительно взялась свободной рукой за тележку, задев торчащую из неё трость. Больше в корзинке ничего не было.
– Простите. Давайте немного подвинем к Вам ближе – и мы пройдём.
Она прижала тележку вплотную к хозяйке и протиснулась, швыркнув пуховиком о куртки идущих навстречу.
– Дим, дай ухо, отодвинь её, пожалуйста, я не пройду – живот застрянет.
– Ты осторожно смотри. Куда её отодвинешь. Вцепилась в тележку, трону – упадет ещё, – и, громче, – Женщина, простите, давайте дадим девушке пройти. Я Вас поддержу, корзинку повернем на минутку. Так. Вот так. Проходите, девушка, проходите. Осторожненько. Вот так. Спасибо. Вот Вам Ваша карета. Спасибо. Всего доброго.
– Простите, пожалуйста, может, Вам помочь? Вам достать что-нибудь? – подошла сбоку девушка в красной куртке.
Тележка по-прежнему была пуста. Из неё торчал только сбитый кругляш палки.
– Хорошо, но если нужно, я могу помочь. Разрешите тогда я пройду. Спасибо.
– Мама, я не хочу сыр, давай кофет купим.
– Сладкого вам и так надарят. Отцепитесь от тележки, чего повисли, дайте человеку продукты выбрать спокойно. Простите, пожалуйста.
Она всё стояла.
– Женщина, завоз будет только после двенадцати, это всё, что есть. Вы ждёте кого-нибудь? Саша, помоги женщине корзину перекатить, нам молочку вывезти нужно – не пройдём.
– Вот сейчас тётя посадит тебя в тележку и увезёт, если не будешь слушаться. Она таких девочек и поджидает тут – непослушных.
– Вы не знаете, эта колбаса вкусная? Ой, простите, я думала Вы берёте.
С началом рабочего дня людской поток иссяк, женщина вытащила трость из корзины и, опираясь на неё, затолкала пустую тележку к выходу.
– Тань, сядь на кассу, я пойду чая попью, – крикнула кассир, когда металлическая корзина, стуча по стыкам плитки, прокатилась мимо неё к выходу.
– Всё, что ли, утро закончилось? – отозвалась, выходя из подсобки, напарница.
– На сегодня всё.
– Слава Богу. Ценники захвати, назад пойдёшь.
– Хорошо.
Женщина с палочкой осторожно, боком, спустилась с крыльца магазина. Пробивалось солнце. В воздухе пахло весной.
Отошла немного от входа, вытащила из кармана телефон.
– Валюш, добрый день, не помешала? Да нет, ничего, всё хорошо. Я на минутку. Я тут все выходные буду очень занята, вы не беспокойтесь, не приезжайте. Да и у вас: у Тимура концерт, у Анечки – утренник. Как вы там всё успеваете, не представляю. Я тут одна сама с собой не успеваю справляться, – она улыбнулась, – У меня всё есть, Валечка, ничего не нужно, спасибо, моя дорогая. Столько дел, меня и дома-то почти не будет. Хорошо-хорошо, конечно, после праздников обязательно увидимся. Всех обнимаю. Всего доброго, дорогая, пока-пока.
Положив телефон в карман, она поправила берет, почесала нос, кивнула проходившему мимо малышу, достала из кармана перчатки, тряхнула, расправив, надела на руки, вытащила из-под мышки палку и неспешно двинулась вдоль проспекта.
Свернув на соседней улице во двор поликлиники, протеснилась по куцему коридору до середины очереди в окошко регистратуры и откинула сиденье одного из кресел, стоявших вдоль стены. Села и выставила трость вперед.
– Женщина, уберите, пожалуйста, палочку с прохода. Вам наступят или споткнется кто-нибудь, – обратилась к ней девушка в белом халате.
Она подождала, пока служащая завернула за угол, – и вытянула в проход ноги.
– – – – -
Мандариновая девочка
Леська брела по городу. Повертевшись в жёлтом свете фонарей, снежинки, хрупкие звёздочки, мерцая, проплывали над деревьями и дорогой. Теплели на миг в отсветах тяжело зашторенных окон, окунаясь в вишневый сироп или охру, и летели, летели, невесомые, вопреки закону земного притяжения. И, казалось, снег не падает, а взлетает над хаосом черных ломаных и гаснет в серо-синем глотке свободы над спинами высотных домов.
Леська поднесла варежку к носу и, закрыв глаза, медленно втянула холодный воздух. Это был не просто холодок. Задержав его, Леська уловила запах ёлки, ощутила колючую клейковину ствола, огни закружились, смешались с улыбающимися лицами, конфетти, серпантином, всё двигалось в такт музыке, вот только звука не было, будто пробежали цветные кадры из любимого фильма. Захотелось встать на цыпочки и удержать этот свет, лица и этот с детства знакомый запах Нового года.
Варежка пахла мандаринами. Горьковатый вкус, повисая в воздухе, медленно истончался. Через потертый шерстяной переплёт просвечивал пористый бок оранжевой корки. Было легко, и совсем не хотелось спешить, хотя дома, наверно, уже волновались.
Дорожка нырнула из сквера к перекрёстку, и запах бензина заглушил предчувствие праздника. Корка потускнела и сжалась, замерзнув. Тогда Леська вытащила её и прикусила тонкий край. Остро защипало язык, но запах теперь не уходил, провожая. Она старалась пройти близко к идущим навстречу, чтобы поделиться.
Леське было двадцать три, но в больших валенках, замотанная в четыре раза вокруг шеи шарфом с кистями, которые прыгали на каждом шагу, неся запах Нового года, она чувствовала, что ей двенадцать, ну, может, двенадцать с половиной лет.
От дороги её отделяли деревья. Чуть тормознув у яркого пятна перекрестка, проскакивали редкие машины, одинаково серые и спешащие. Не верилось, что утром здесь снова будет шуметь, толпиться, сигналить и хлопать дверцами пёстрое население большого города. Как хорошо, что есть вечер, а то бы никакими силами не развести его по домам.
Ступая по разрешеченным цветным квадратикам, брошенным окнами на снег, Леська думала, как странно, что вечером, когда идёшь совсем один, чувствуешь единение со всеми людьми, за каждым окном, и так жаль открывать дверь подъезда и расставаться с ними и снегом и вспоминать, что завтра в переполненных автобусах и коридорах новый день обрушится одиночеством. Но даже от этой мысли ей не стало сейчас грустно. Со снегом потеплело, Леська замедлила шаг – не стоит спешить, когда тебя ждут.
Впереди от деревьев отделилась тень и бесшумно вышла на дорогу. Звука не было. Леська, рассмеявшись, потрясла головой – надо же так задуматься. Она снова поискала тень глазами, но не увидела. Вместо неё на дороге стоял ребенок в длинной шубке, туго обмотанной платком в сине-зеленую клетку. Бахрома платка была завязана на ремне бантом. Леська рассматривала странный бант и вдруг поняла, что окно, в свет которого вышел ребенок, одно, и рядом нет больше квадратов, лишь скачущие полосы беззвучно извивавшихся теней.
Они то появлялись, то светлели, пока не исчезли совсем, в лицо угарно дохнуло теплом тяжелой машины. Резко оттолкнувшись, Леська обогнула дерево и, боясь промахнуться, вытянула руки вперёд. Ощутив колючее тепло, рванула на себя и вправо, отпустила, и одновременно что-то тяжелое упёрлось в левый бок. Она попыталась отодвинуться, но оно прижалось сильней.
За воротник резко дёрнули, она легко встала и совсем твердо стояла, пока парень с удивительно красивыми раскосыми глазами на совершенно белом лице что-то пытался ей объяснить непослушными губами.
Леська хотела сказать, что она ничего не слышит, но тут его свободная от её ворота рука обожгла острой болью лицо. Оказалось, она не стояла, а висела и, отпущенная, горячим лицом зарылась в снег, стараясь унять размывавшую глаз и щеку боль. Когда скулу свело от холода, а ледяная крошка под рукой, скрипнув, ожила, Леська отползла за бордюр, отыскала варежки и сумку и села, прижавшись спиной к шершавому стволу. Корки не было, видно, вылетела, когда она бросила варежки. И стало почему-то обидно, что через серо-синюю пелену не видно звёзд и нечем вернуть мандариновую девочку.
Утром из зеркала глянула одноглазая наглая рожа, глаз заплыл, темно-красный с бардовым подтёк тянулся до самого уха. Хороша. Толкнула дверь в кухню, зажгла газ и, усевшись на стол, принялась с ожесточением грызть сухой пряник. Саднило ухо, видно, от удара вылетела сережка, и вчера пришлось долго объяснять, как умудрилась её потерять, где и как упала.
Заныли зубы, Леська швырнула пряник в зазвеневший от удара ряд бутылок и, выключив газ, с усилием наступая на пятки, чтобы получалось погромче, протопала в комнату. Все ушли, забравшись в кровать и закрывшись с головой, она заплакала и, согревшись, уснула.
Пропущенные лекции могли не волновать – дальше соседнего двора с половиной лица не пойдешь. Леська грызла пряники и, уперев ушибленный бок в пуховую подушку, читала всё, что попадалось по руку. Днями в доме было тихо, и часто, остановившись на одной строчке, она думала о том, что цвет глаз у парня был всё-таки синий, хотя он стоял спиной к машине и фары освещали, скорее, её, и странную чёткую тень носа на белом лице.
Она всё время думала о ребенке. Был ли он? Даже звука не помнила, как упал. Только резкий щелчок от удара, брошенное в спину: "Корова!", – и отборный облегченный мат. Потом шаги и шум шин, пропечатавших грязный снег. Был ли мальчик? Ребёнок. Был ли ребенок? Леська вставала и начинала кружить по комнате. Ребенок, в клетчатом платке. Там был ребёнок. Ведь его можно найти! Почему эта простая мысль не пришла ей в голову раньше!
Я найду мальчика, найду, и тогда посмотрим, кто корова. Что значит "посмотрим", Леська вряд ли смогла бы объяснить. Но "корова" обижало. Она мгновенно представила, как, такая маленькая и тоненькая, в сером, нет, лучше в белом с золотом платье будет стоять перед свои курсом, Владимир Петрович замрет от гордости, а большой милицейский чин в форме вручит ей медаль или что ещё там "за спасение ребенка". Тут же у неё оказался парень из машины, он извинялся, брал её за руку, просил.
На этом месте Леська сосредоточилась и начала думать помедленней. Как они узнают? А если узнают, парня посадят, наверное. Может, и стоит его посадить, ненадолго, для острастки. Чтоб хоть немножко думал, что делает. Хотя, говорят, там бандитов делают из нормальных людей. Лучше бы сказать ему, что ребенок пострадал, пусть помучается.
Эти мысли вертелись уже когда она, скача на одной ноге, лезла в джинсы. Надо обойти близлежащие дворы. Плюс два детских сада поблизости. Одиннадцать – дети гуляют. Замотав лицо, она опрометью выскочила из дома.
Неделя поисков ничего не дала. Леська бродила дотемна, догоняла мам с малышами, заглядывала им в лицо, топталась у ограждений детских площадок, просовывая тупеющую голову сквозь прутья. За очередным забором копошились дети в одинаковых под коленку шубах, перетянутых ремнями.
В одном из дворов её окликнул хмурый нетрезвый мужик:
– Ты. Ну ты, ты. Иди сюда, – он качнулся в её сторону, – Ну иди, не бойся.
– Что нужно?
– Это мне нужно? Это тебе нужно. Ты же у нас под колеса бросалась. Каренина.
Леська туго соображала, что от неё хотят. Путает, что ли. По инерции остановилась. Мужик качнулся и протянул к ней руки:
– Сука страшная. Ты зачем ребёнка убила.
– Так это Ваш сын? – прошептала она, и в ней всё взревело. Почти с восторгом, глотая слова, боясь опоздать, она затарабанила, – Ваш? Этот мальчик – Ваш? Да он жив, жив, я сама видела, – она, почти крича, дёргала его за рукав, продираясь сквозь его и свою глухоту и ярость, – Я его за дерево бросила, на обочину. Ведь никто там не остался, никого же на дороге не было. А я, идиотка, искала. Так это сын Ваш?
Она всё причитала, улыбалась, прикладывала руки к груди, оглаживала остекленевшего водителя, и говорила, говорила.
– Дура, – устало выдохнул он, остановив красные глаза на её лбу.
– Почему? – опешила она, – я же объясняю…
– Не надо теперь ничего объяснять, – он стал вдруг тихим и спокойно продолжал, подчёркнуто выделяя запятые и точки, – Иди жене объясни. Она жить не хочет. Мы четыре года его ждали. Сына. А ты его убила. Сука. Уйди. Пошла, пошла, – он сделал аккуратные движения кистью, будто отгонял надоевшую муху, – и для убедительности повторил – Пошла. Пошла отсюда.
Ну уж нет. Леська вдохнула и что было мочи заорала прямо в это тупое пьяное тело:
– Я вытащила мальчика. Вытащила, – он просто пьян, не доходит, – Ты! Я его вы-та-щи-ла!!
– Своего вытащила, а моего убила. Катись, – он пьяно и беззлобно сплюнул, взял недопитую бутылку и побрёл в глубь двора.
Леська с открытым ртом, где булькали и теснились слова, смотрела вслед. Вдруг он обернулся и пошёл на неё:
– Она животом о железо. А он – маленький! Он не знал. А я не смог. Не смог. Пока коляску вытащил. Я не понял. Хотел тебя убить. Надо было убить. Злость выгонял – не услышал её. Она не умеет кричать. О железо животом. Надо было тебя так. Железом – в живот, в живот, в живот.
Он хрипел и надвигался, она инстинктивно пятилась, цепляясь за сетку ограждения. Спиной почувствовала проём, рванулась в него, через клеть с ёлками, через толпу. Её трясло.
– Идиот. Куда ты лез! С беременной женой и коляской этой железной. Хотел ещё одного давануть? Куда ты нёсся?
Леська говорила и говорила. В лицо, в глаза эти пьяные, в эту тупую бессмысленную звериную морду.
Он стал жалок, ему стало стыдно. А она всё бросала и бросала гневные обвинения и на самом пике торжества вдруг замолчала. Слова закончились, а она стояла пустая, немая и бессильная, опустив плечи под тяжестью упавшей ноши.
А, может, не было мальчика. Мальчика на дороге. Или девочки? Девочки! Как же я не подумала! Ведь это девочка могла быть. Она не могла далеко от дома уйти одна. Значит, можно найти дом, двор, детей, мам спросить. Руки тряслись, её лихорадило…
Джек – хорошая собака. На воздух бы ей, на волю. А тут что – один газ, – привычно подумала она и так же привычно обогнула угловой дом у перекрёстка, постояла, глядя как сменяют друг друга плотности и разряжения металла у светофора, и повернула дворами назад. Стало тише, отчетливей слышен лай собак, крики и визг детей у ледяной горки.
Да, она видела его. Несколько лет спустя. С женой и коляской. Он её не узнал.
– – – – -
