Ольга Александровна Коренева
Пуля для тантриста
Ну все, я рассказала свою историю, теперь ты, ну? Не отлынивай, давай-давай.
Серж притушил сигару, погладил кошку, и предложил Ольге заняться сексом. Ее история его весьма взбудоражила. А у него, оказывается, тоже был друг Дима, но это когда сам он был Солнышкиным, (в ту пору Дима был его соседом по коммуналке). Дима был безработным инженером-подводником.
– Ну рассказывай, – сказала Ольга. – Дима, Леня, секс внутри матрешки, что там еще, любовь Димы и Солнышкина, психология секса…
– Психология экстаза, – уточнил Серж. И так, пиши:
Экстаз второй
Сосед Дима, инженер-подводник, зашел утром к Солнышкину с початой «Старкой». Леонид лежал на продавленном диване с тазом на животе и отрешенно разглядывал воздух. Капли монотонно озвучивали эмалированное дно емкости.
– Лучше диван отодвинь, – посоветовал Дима и поставил «Старку» на табурет.
– Зачем? – философски заметил Леня.
Он вовсе не был погружен в глубокую медитацию, как могло показаться со стороны. Он просто размышлял о снах. А конкретно, о том, что ежели и впрямь в этом есть что-то, как пишут в прессе, то быть ему, Солнышкину, либо президентом страны, либо секс – символом, либо гением – рифмоплетом.
Но сии приятные мысли были прерваны посторонними звуками: бухнулся в таз кусочек потолка, будто в бубен стукнули, и капли зазвучали чаще. За стеной заголосил петух. Потом в симфонию родной «хрущебы» втиснулся треск полыхавшей во дворе помойки, словно некто щедро посыпал наваристую мелодию барабанной дробью. От всей этой какофонии Леониду вспомнилось, почему-то, жаркое лето, румяный шашлык над костерком, сонные толстые петухи распушились словно белые хризантемы, хмельная полногрудая подружка в костюме Евы блаженно раскинула ноги, налитая, загорелая, упругая…
– Вот видишь, – прервал нить видений сосед. – Хорошо, башка цела.
Он принялся вылавливать из таза увесистый камушек.
– Да, неплохо, – рассеянно отозвался Солнышкин.
Дима разлил по кружкам напиток.
– Там где-то консервы были, пошарь под столом, – сказал Леонид, разглядывая муху, присохшую к жестяному дну кружки. «Ну, если эта тварь растворится в водке, и я ее выпью, то уж точно буду «под мухой», да уж», – сделал он философский вывод.
– Нашел! – крикнул из-под стола сосед. – Кстати, слышь, вот бы в кооператив пристроиться, во где «бабки» заколотишь, слышь?
– Верно, можно петухов разводить, бойцовых. Мне один абрек рассказывал, петухи…
– Дались тебе петухи, – разозлился Дима. – Я бы, значит, рэкетом бы занялся. Ну, скажем, кто-то кому-то долг не отдает, а ты приходишь и…
Сосед вдруг осекся и уставился на ворох газет.
– Чо у тя, полтергейст что ли?
Широкие листы прессы крошились и сыпались на пол. Из-под них выполз рыжий помпон и двинулся к горшкам с кактусами.
– Хомяк Миша. Сосед Дима, – представил их друг другу Солнышкин. – Миша любит грызть политику, – пояснил он.
Тут из зеленых недр аквариума вынырнула лягушка и уперлась немигающим взглядом в безработного инженера-подводника. Дима, в свою очередь, уставился на лягушку. Что-то общее в них почудилось Леониду. Может, пристрастие обоих к влаге, а может, еще что-то на глубинном, подсознательном уровне, неведомое Солнышкину.
– Теперь только петуха завести осталось, – сострил Дима.
Лягушка одобрительно пискнула (а может, неодобрительно, жертвенно, или еще как-нибудь, кто ее разберет), и скрылась в густой ряске.
День был мутный и сырой, как вода в аквариуме. И зеленый, как пустые бутылки – их много под диваном, теперь стало больше. Сосед уплелся восвояси. А Солнышкин продышаться пошел на улицу.
Во дворе за углом магазина звучала музыка из потрепанной иномарки, которая подпрыгивала и скрипела, словно танцевала. Леонида так удивила танцующая машина, что он подошел ближе и заглянул в окно. За рулем никого не было, зато над задним сиденьем торчали тонкие бледные девичьи ножки в симпатичных синяках, и тоже ритмично дергались в танце. Солнышкин долго любовался на это явление, потом надоело, и он принялся гулять по газонам и орошать деревья. Деревья эти, длинные и тощие, как Дима, глазели на узловатого мужика печально-неопохмеленного вида. У него Леонид спросил:
– Мужик, тебе кто-нибудь должен?
– Чего-о! – взъерепенился тот.
– Долги неотданные есть? Я кооператор по рэкету, выбиватель долгов.
Легкий ветерок качнул ветки, нежно прокаркала ворона в ответ на зависший вопрос Солнышкина, слабый свет фонаря высветил в траве смятые женские трусики и презерватив.
– Товарищ выбиватель, пожалуйста, послушайте! – вдруг выскочил из вечерней хмари, как черт из табакерки, тщедушный мужчинка. – Мне должен знакомый, давно должен, и опять не отдал, поганец. Вы не подумайте чего, товарищ рэкетир, я не жмот, а он, поганец, вон в том подъезде живет, седьмой этаж, квартира слева…
– Короче, гони полтинник, и идем.
– И я, е, пригожусь, е, – примазался печальный.
Потом они дружно закусывали в квартире должника, который, поняв, что к чему (очень понятливый оказался), проявил гостеприимство. Пропив долг и рэкетную пятидесятку, задушевно беседовали о политике.
– Я сперва за коммуняков был, а нынче я за демократов. А ты? – все приставал печальный к Солнышкину.
– М-м… – Мялся Леонид. – Да разве это не одно и то же?
– Ну ты даешь! – вскричали новые друзья. – Это же разные лагеря! Коммунисты, к примеру, всадили пулю в затылок родины, а демократы ее добили, то есть, тьфу, ты нас совсем запутал…
– Ну вот я и говорю, одно и то же. Получается, страна теперь – труп, а мы все – трупные черви в ней.
– Нет, слушай сюда. Коммунисты, значит, партократическая мафия, а демократы – другая, рыночная, это, ну, за рыночную экономику они.
– Словом, демократическая мафия. Понял, – резюмировал Солнышкин.
– Что-о?! – возмутились все. – Поганец, ты нас сбил с панталыку!
– Побьем его, побьем, это не рэкетир, а долбо… – закричали они и набросились на Леонида.
Солнышкин яростно отбивался и вопил:
– За что, братцы! Ведь хорошо сидели, я вам праздник же устроил, столько выпивки…
– Вот на свои шиши бы и праздновал, поганец, е…
Поздно вечером избитый Леонид в полубеспамятстве всплыл в центре города. Почему-то город не спал, а весело светился кострами. По улицам катались танки, возбужденный народ строил баррикады, похожие на снежные крепости в детском парке. Бодрая старушка напоила Солнышкина крепким кофе из термоса и накормила пирожками. Прохожие, ни о чем не расспрашивая, мимоходом проявляли заботу о Леониде, оттирали кровоподтеки на лице, подкармливали бутербродами. Потом вместе со всеми Солнышкин залез на баррикаду и что-то заорал. Было холодно и радостно, как в Новый Год. Только не было снега и Деда Мороза – ведь лето еще не завершилось. Люди передавали друг дружке флягу со спиртом, отхлебывая понемногу. А Леонид выдул все до дна и свалился с баррикады. Над головой летали бутылки и взрывались как хлопушки, в ушах шумело, в глазах троилось, он принялся было считать человечков с человечками (это оттаскивали и грузили раненых, догадался он потом), но тут его самого подняли и куда-то поволокли… Потом он выпивал с кем-то в бане… Потом летел в самолете… А когда в Прибалтике на таможне его спрашивали, он почему-то отвечал одно и то же:
– С легким паром, Валерий Васильевич…
– Кто такой Валерий Васильевич? Куда вы хотели попасть, переходя границу? – строго вопрошали люди в нерусской форме.
Леониду трудно было ответить на эти, как он полагал, бессмысленные вопросы. В конце концов он скромно сказал, что пробирался через границу к своим, на Кубу, а Валерий Васильевич, это, наверно, какой-нибудь кубинец, или типа того.
– Не морочьте нам голову! – орали выведенные из себя военные люди. – Куба дружественная страна, и пробираться туда незачем.
– Разве? – удивился Солнышкин. – А я вроде в прессе читал, что будто уже и не дружественная, а наоборот… Или это не я читал, то есть, я не читал…
Допрашивающие переглянулись и стали переговариваться на непонятном языке. Солнышкин понял: совещаются, дружественная еще Куба, или уже недружественная. Они схватились за телефоны, повытаскивали из карманов мобильники, а про Леонида забыли. Впрочем, встревожил их, возможно, вовсе не его нелепый ответ, а что-то совсем другое, скорее всего, бумажка, которую в тот момент принесла секретарша. Солнышкин заскучал, и ушел.
На улице он заблудился. На его расспросы, как выйти из города, никто не отвечал. Все спешили. В конце-концов, на автобусе-экспрессе он покинул город.
На попутках Леонид долго добирался домой, но попал в Сибирь, туда, где скважины бурили. Там он устроился вахтером. Ему выдали спецовку и паек. И Солнышкин стал зарабатывать деньги на дальнейший проезд…
Летели дни, а может, недели или месяцы. Как всегда, Солнышкин ощущал себя вне времени. У него были, конечно, точки отсчета: детсад, школа, армия… А дальше он не знал, с чего остчитывать. Дата рождения в паспорте давно затерлась – от частого перелистывания документа кадровиками при очередном приеме на работу. Свидетельство о рождении пропил еще его папа (царствие ему небесное). А дни рождения Солнышкин не отмечал. Поэтому точно не помнил, когда перевалило ему за двадцать – до того, как он стал дембелем, или после, но в общем где-то в том периоде, примерно… И вот вторглась в судьбу новая точка отсчета. А было это так…
Леонид дремал за своим вахтерским столиком, и грезились ему пальмы, на которых росли «сникерсы» и «баунти», и видел он жаркие воды океана, из которых выныривали голые смуглянки с большими сиськами и мускулистыми задами, они манили его, возлежавшего под пальмой на мягким, словно подогретая перина, песке, они звали его для райского наслаждения. Но ему лень было вставать, и он сказал, что примет наслаждение от той, какая первая слазает на пальму и нарвет ему сникерсов и коньячных кокосов. И девушки с криками выскочили из воды и помчались к пальмам… Только кричали они как-то странно, по-мужски, сиплыми пропитыми голосами, и матюгались очень уж знакомо… Солнышкин очнулся. Крики раздавались за окнами. Там, вдали, возле свежей скважины бурильщики метались и вопили. Леонид направился туда, к толпе возле дыры в земле. Пробившись к самому месту действия, он напряженно вгляделся в глубину, из которой вырывался вой, скрежет, а на дне в огне и гари что-то мельтишило.
– Это Ад! – резюмировал один из бурильщиков. – Там грешников жарят.
Солнышкин возразил, что Ада не существует, а есть астральная плоскость, куда отправляется духовная суть человека после разрушения его физической сути, а у низко развитых людей с преступными или стяжательскими наклонностями духовная суть пребывает в мучительной астральной плоскости, своеобразной камере пыток для души, вплоть до следующей инкарнации в уродливом теле, то есть люди с уродливой душой будут затем рождены в уродливом теле, и наоборот…
Но развить свою мысль до конца Леонид не успел. Как раз в тот момент, когда он хотел перейти к самому зерну проблемы «Ада», вдруг из скважины выметнулось темное крылатое существо с человечьим лицом, дико зыркнуло на всех, и с воем ухнуло обратно на дно. Бурильщики отшатнулись. Леонид тоже отскочил, но не в ту сторону, и рухнул прямо в пылающую бездну. Так быстро, что даже не успел испугаться.
Оказалось не так уж жарко. Градусов сорок, не больше, определил Солнышкин. Как в Средней Азии, примерно. И Леонид вспомнил знойные улицы, окаймленные чинарами и тополями, базар и чайхану…
Вспотел, расстегнул ватник и оглянулся. Никакого огня и дыма здесь не было, как казалось сначала. «Наверно, световой эффект», подумал он и поднял голову, вглядываясь туда, откуда только что сверзился. Наверху, над скважиной, было что-то вроде пожара. В чаду и гари маячили перекошенные лица бурильщиков. Леонид махнул им рукой. Лица отшатнулись. Здесь тоже все забеспокоились. Солнышкина накрыли решетчатым колпаком. Темнокрылые существа столпились возле Леонида и принялись сосредоточенно рассматривать его. «Ну прямо ученый совет», – подумал он. – «А почему бы и нет? Здесь тоже, поди, наука». Поняв, что его изучают, он доброжелательно улыбнулся и стал оглядываться по сторонам. И удивился, что ему все видно. Пространство было многомерно и мобильно. Вокруг вращался подземный город с обилием транспорта – двигались колесницы и дорожки, вращались многоярусные жилища, крылатые детишки резвились в больших песочницах. В школьной обсерватории светились макеты Вселенной с многослойными ярусами цивилизаций (оказалось, что мир устроен вовсе не так, как принято считать, а наподобие слоеного пирога, так что бурильщики добурились не до Ада, а до очередного разумного слоя).
«А наши-то об этом не догадываются, – подумал Солнышкин. – Ну дела, и в науке у нас лажа».
Он принялся было думать, как у этих крылатых с политикой и сексом, и есть ли это у них вообще? Но тут его клетку отключили от приборной доски, а самого извлекли из-под решетки и отправили восвояси. Он снова оказался в дыре, а нижний люк под ним захлопнулся.
Увы, вылезти наружу ему не удалось: оказалось, что верхнюю часть скважины люди законопатили чем-то вроде «саркофага». Вопли и барахтанье Леонида не были слышны ни вверху, на земле, ни внизу, под землей. Никому он не был нужен…
Ненужный и подавленный, Леня побрел в непонятном пустом пространстве, как в трубе, куда-то в бесконечность. Ему было горько и просветленно-жертвенно, как Христу. «Терпение же до конца искореняет из души все худое», вспомнил он откровение Преподобного аввы Фалассия, которое читал где-то в прессе. И скрепился сердцем. Он понял, что Бог (или Абсолют, Высший Разум, судя по другим периодическим источникам) наверняка выведет его к дому.
Так и случилось. Много времени спустя Леонид вылез наружу через тот самый канализационный люк, что в двух кварталах от его места жительства.
Впоследствии любил он рассказывать про этот случай в дружеской компании, но никто не верил – называли бредовым сном. Но Солнышкин знал, что это не сон, а точка отсчета.
А хоть бы и сон…
А на Николу Зимнего снилось Леониду, будто идет он мимо храма Спасителя и вдруг видит на верху, на самой маковке, вместо креста – видит себя, крестом стоящего, в свитере, но без куртки. «Я это, или не я?», подумал он и, чтобы сравнить, снял куртку и повесил на ограду. – «Точно, я!» Оглянулся, а куртки нет. «Уже уперли! – ахнул он. – В миг! Ювелирная работа!»
Проклиная вороватую натуру земляков, замерзающий Леонид побрел искать метро, чтоб отогреться и живым хоть до дому добраться. А мороз крепчал, и не попадалось по пути ни метро, ни магазинов, ни ларьков, одни лишь бетонные многоэтажки с кодовыми замками на дверях в этом безлюдном жилом массиве торчали, словно роты вставших на дыбы гробов. Наконец, набрел он на открытую платформу, долго ждал вместе с толпой, совсем уж задубел, потом дождался, втиснулся в переполненный вагон и, отогреваясь в густоте талых курток и пальто, в плотно надышанной атмосфере, вдруг углядел единственное незанятое место. Никто, почему-то, не желал садиться. Поезд вошел в тоннель. Зажегся свет. Леонид пробрался к сиденью в конце вагона, плюхнулся на него и… провалился в сквозную дыру. Вот, значит, почему не садились, всюду подвох – искрой промчалась мысль, и тут мозги «закоротило», и приглючилось, что плоть его падает в женщину, большую и мягкую с запахом кожзаменителя всю в модном парфюме с названием «Безопасное метро»… Боль от удара о рельсину захлестнула. Последний вагон, в котором Леонид только что был, прогромыхал вдали и затих.
Солнышкин ошалело озирался. Хотел подняться. Но не мог. Больно. На нем снова оказалась куртка, не то его, а может не его, а той призрачной дамы с запахом кожаных духов… В темноте зашумело… Надвигались два желтых огня… Поезд!
Леня на четвереньках поспешно перебежал на другой путь. Оттуда вылетел встречный поезд. Солнышкин заметался. Обезумев от ужаса, перекатился и вжался меж рельсин. Тоннель кишил гулкими железными гадами с лязгающими составами, или суставами, как казалось Леониду, он мчался впереди, карабкался на стены, перепрыгивал через рельсы, серая куртка клочьями извивалась сзади, как хвост, лицо почернело и вытянулось…
Однажды он нашел газету. Заголовок: «Слухи о двухметровых крысах в тоннелях метро подтвердились. Метростроевцы не вышли на работу». И фото – всклокоченная крыса с рваным хвостом. Он узнал себя.
…Потом он выскочил в проем тоннеля, увидел снег, храм и себя, крестом стоящего – в куртке! – на самой маковке. Это было прекрасное зрелище! Куртка была помолодевшая и обновленная, она кокетливо поблескивала застежками, играя в лучах зимнего солнца искорками бликующих молний, словно опытная кокотка застежками корсета. Леонид испытал невероятное чувство, близкое к экстазу, и проснулся мокрый и утомленный, сжимая сладострастно в объятьях свою куртку, невесть как оказавшуюся с ним в одной постели и благоухающую кожаным парфюмом…
Да что там куртка! С кем только ни приходилось просыпаться Леониду. Страшно подумать. Он даже поделился своим беспокойством с соседом Димой, безработным инженером-подводником. Зря он начал про это, зря. Он и сам почувствовал всю напрасность поднятой темы, и быстренько перевел разговор на другое.
– Знаешь, – задумчиво и как-то обреченно произнес он, чуть замявшись. – Я понял, что такое оргазм.
– Ну, – вяло отозвался подводник. Тяжело груженый пивом и салатом из морской капусты, он целеустремленно двигался к родному подъезду, поглядывая на распахнутое окно с трепыхающейся по ветру цветастой шторкой: оттуда доносились сладострастные стоны и рычание, всплески музыки, а на кустах под окнами покачивались разноцветные презервативы. Зрелище это так увлекло Диму, что он почти не слушал друга…
На этом месте Сергей прервал свой рассказ, и принялся наливать в золоченые стопарики шоколадный ликер. Честно говоря, Ольгу уже притомил его монолог. Она дернула друга за ухо, перекатилась на него сверху, и куснула за подбородок. Сержика обожгла густая волна желанья. Он словно катапультировался в космос… Все закрутилось и понеслось… Он был весь исцарапан ее пирсингом, торчащим из нежного места. Потом они канули в сон, каждый в свой. В Ольгином сне была большая арка с плакатом: «Экстаз третий».
«Меня преследует Солнышкин», – подумала она во сне и села за компьютер. При этом она прекрасно понимала, что это не явь, и даже чувствовала посапывание рядом Сержа, но тем не менее напечатала крупным шрифтом:
Экстаз третий
Солнышкин прищурился, взглянул на арку, и заявил:
– Изучив журнальный вариант Евангелия, я смикитил, точнее, мне открылось, что «оргазм» в переводе с древнеязыческого наречия означает «откровение Ада».
– Ну, – поддержал разговор Дима.
– Понимаешь, Ад, скажу прямо, совсем не то, это вовсе не подземное место для термообработки дефективных душ. Ад – это на самом деле то пространство, в котором мы существуем, и все наши ощущения физические и душевные, все эти муки, это как раз и есть самое оно. Некоторые к ним притерпелись и ощущают только периодами, когда они усиливаются в результате различных несчастий. Я дошел до мысли, что мы, то есть наша высшая суть, наша духовная ипостась за какие-то грехи была низвергнута в несовершенные тела и в дикие условия жизни с гравитацией и всякой дрянью. Правда ведь, так противно ходить, того гляди поскользнешься, грохнешься и поломаешь руки-ноги. И вообще, чтобы выжить, кучу всего надо: жратву, одежду, хату, мебель, работать надо и быть рабом обстоятельств и дурных людей, да еще всякая бесовщина непонятная происходит. Так ведь?
– Ну.
– И чтобы добиться обратного перевода в Рай (то есть в первоначальное место обитания), нужно быть стоически совершенным, как в заповедях: не убий, не возгордись, возлюби, отдай, и ни-ни, упаси Бог, позариться на барахло или бабу чужую, ни Боже мой злословить иль еще че, терпи, и пусть тя по щекам колотят или распнут, как Христа, который, по-моему, существовал в качестве эталона для нас – «зэков» этого бытия. И все остальное я понял, как надо трактовать. Например…
Тут они достигли жилища, вошли в комнату Солнышкина и… Почувствовали: здесь что-то не так. Все вроде бы нормально на первый взгляд, но все же…
Первым заметил Дима.
– О… О… Это…
Он выронил пакеты и уставился в спальный угол.
Леонид тоже взглянул туда и прямо ошалел.
На продавленном диване он узрел самого себя, задумчивого, с тазом на животе и ворохом газет под головой. В таз, как всегда, монотонно капало с протекающего потолка, а газеты были хорошо погрызены хомяком Мишей, и человек на диване вытаскивал поочередно обрывки статей, пробегал глазами, бросал на пол, и ошеломленно замирал. Видимо, в его сознании остатки информации приобретали непростой контекст.
Солнышкин-стоявший в сильном волнении обратился к Солнышкину-лежавшему:
– Извините-простите, но если вы есть я, то я кто же?
А Сосед Дима неразборчиво прибавил:
– О… О… Это…
– Неужели я это он? – спросил всех Солнышкин. – А тогда он кто?
Дима усиленно закивал головой, пятясь вон из комнаты и шепча:
– Эт все из-за демократов… Эт они нечисти напустили… Не было такого раньше, при коммунистах, никогда…
– Тогда я коммунист, – быстро произнес Леня. – Жуть до чего не люблю непонятное.
– И я тоже, – поддакнул с дивана второй Солнышкин, поворачиваясь к двери. – Слушайте, ребята, а может вы оттуда, а? Из параллельного пространства, ну, или время зашкалило? Как вы, вообще, ко мне попали?
– Это ты к нам как попал? – возразил первый Солнышкин. – И вообще, мне здесь разонравилось, то и дело чертовщина какая-то…
– Надо сматываться на Кубу, там коммунисты, а их черти боятся, – сказал второй Солнышкин и сбросил с живота таз.
– О… о! Э! – закричал Дима. – Не подходи, сгинь!
Следом за подводником из подъезда выскочили Солнышкины. Все они помчались в разные стороны с такой скоростью, что старушки на лавочках не очень поняли, кто это был и в каком количестве. Бабуля из сорок шестой квартиры уверяла, будто то произошла материализация группы инопланетян, а ее соседка по этажу твердила, что выскочили коммунисты-перевертыши, обернувшиеся чертями. Третья старушка ничего не видела, но зато доверительно сообщила, что инопланетяне, коммунисты и черти в действительности одно и то же явление, родственное полтергейсту, та же разрушительная сила, и называется она на современном жаргоне «демократия», а на иностранном – «эм-эм-эм». Бабушки судачили об этом много дней, а может, и месяцев. За это время Солнышкин-первый (так он думал, хотя точно не знал, какой он по счету) тайно пробрался на пароход и достиг Острова Свободы (так ему казалось). По прибытии в конечный пункт Леонид перестал прятаться в ящике с гуманитарной помощью и смело вышел на палубу, на всеобщее обозрение. Там он гордо вскинул голову и завопил:
– Виват Фидель и коммунисты! Интернационал!
Он повыкрикивал еще много других хороших патриотических слов. Но тут случилось непредвиденное. Его вдруг окружили люди в иностранной военной форме, скрутили, вытащили с корабля и впихнули в красивую иномарку. Везли его недолго, и Леонид догадался, что страна маленькая. В штабе растолковали, что он вовсе не на Кубе, а в Бразилии, и режим здесь отнюдь не коммунистический, а наоборот. Лаконично разъяснив, как он влип, поинтересовались фактами биографии и всякими датами, в которых Леонид не ориентировался. И он честно признался, что в математике с детства не силен и что цифры для него навроде китайских иероглифов и каббалистических пантаклей, туманны и загадочны. А вот о смещении пространственно-временных рамок, точках отсчета и инопланетянах у него есть собственная теория.
И он принялся было ее развивать, но тут взгляд его упал на сочный натюрморт в сытной раме колбасного цвета… Солнышкин проглотил слова, сглотнул слюну, и впал в состояние, близкое не то к медитации, не то к обмороку.
Когда его накормили местной пищей и угостили винами, поразившись необычайной вместимости русского желудка, то Леонид, прослезившись, азартно заговорил о загадочных ипостасях Отечества и бытия соотечественников, способных на штуковины, непостижимые даже для них самих. Вещал он об этом и в машине, когда его везли на специальную фазенду санаторного типа, чтобы отдохнул и наелся (а то невозможно работать, нервный какой-то), рассуждал об этом и с прислугой, ни слова не понимавшей по-русски, и с самим собой, уплетая жаркое из модифицированного крокодила, тушеного в манго с маракуйей, и потягивая виски со льдом.
Это особое желудочно-духовное состояние уже стало переходить в привычное за несколько дней кайфа, но тут опять какая-то высшая сила вторглась и все поломала.
Да какая там сила, просто-напросто второй Солнышкин, переодетый дамой и сильно голодный, нахально возник, сел за стол, тяпнул виски и произнес дурацкую фразу:
– Ты извини, приятель, но, во-первых, я, понимаешь, э-э… Ну, перепутал, кто из нас я, а кто ты. Подскажи, дружище, а то просто жуть, извини-прости.
– Пошел ты! – недовольно буркнул этот Солнышкин и попытался придвинуть к себе ближе стол. Но мебель здесь была массивная и тяжелая.
– А как быть-то, друг! И вообще! Я, понимаешь, извини-прости, пробирался к нашим на Кубу, а попал сюда в лапы разведки, хорошо хоть коммунисты успели похитить, теперь я в подполье. Потому тебя и приняли за резидента. За уменье раздваиваться, приятель! – Продолжал второй, налегая на пищу.
– Вот как, приятель? Извини-прости. Не думал. («Гад, ух как жрет на халяву»).
– Понимаешь, они нашли какую-то грамоту Ельцина за героизм на баррикадах, и полагают, что это наша с тобой. Другая фамилия их не смущает, а наоборот. Они считают, что наши власти через тебя транспортируют в Бразилию международный коммунизм и готовят здесь переворот, – растолковывал второй, судорожно заглатывая горячие куски. – В посольстве неприятности, оттуда получена шифровка: «Этот придурок нас компрометирует, срочно убрать!» Так…
Солнышкин-этот никак не мог уразуметь, какие-такие «наши власти» и какое еще посольство, о Кубе ли твердит второй Солнышкин, или о России, или еще о чем. «Да хрен с ними», подумал наконец, так как находился последнее время только во власти желудка.
А второй продолжал:
– Так что бразильские коммунисты решили тебя спасти. Вот тут женское платье, парик, держи вот, за углом ждет спортивный автомобиль, давай, ну! Торопись!
– Не хочу! («Как же, держи карман, халявщик»).
– Бежим, время в обрез.
– Куда? («Еще чего», – зло подумал Солнышкин-первый, совсем забыв про христианские заповеди, так нравившиеся ему раньше).
– Домой, на Родину. Вот шмотки, торопись!
– Чепуха («сам туда канай»).
– Конец. Уже идут! – Солнышкин-женщина метнулся к окну. – Убирать идут, пойми!
Тут Леня-первый, взглянув на перекошенное ужасом лицо второго, запаниковал и стал суматошно напяливать женское платье, колготки, туфли, нахлобучивать пышный парик. Другой схватил дамскую сумочку и припудрился, потом вдруг обмяк, забормотал:
– Ой не могу, ой не могу…
И снова принялся набивать рот остатком балыка.
– Тьфу, прорва ненасытная! – выругался этот Леонид. – Не суетись, они нас не узнают. Мы теперь мамзели, словом, мучачи.
В гостиную вошли.
Солнышкины хихикнули и затянулись гавайскими сигарами. В сизом никотинном мареве они загадочно ухмылялись. Вошедшие захлебнулись дымом, закашлялись и, щурясь, окинули «дамочек» пристальным взглядом, при этом тощий смуглый усач подмигнул и дернул усом, а замыкающий процессию блондин процедил по-русски:
– Пьяные шлюхи.
«Знакомый язык», – подумал Солнышкин-резидент. – «Чистый московский выговор. Земляк, что ли? Спросить бы надо, давно ли оттуда, и как там, на Родине?»
Но процессия уже скрылась в холле, ведущем в глубь дома, а вылезать из глубокого мягкого кресла и рыскать в поисках земляка в шестидесяти восьми комнатах Леониду не хотелось…
Тянулась бесконечная сиеста, и Солнышкиным, размягшим от обильной выпивки и еды, сладко кемарилось…
Когда бразильские коммунисты захватили фазенду, то хмельной Солнышкин-резидент по тайным каналам, через Израиль и ряд других мелких государств был переправлен в Москву – с доставкой на дом. Там он долго еще не мог очухаться, выкрикивал нерусские слова и требовал прислугу…
Другой Солнышкин навсегда остался в солнечной Бразилии, став впоследствии крупным политическим деятелем и секс-символом.
На этом месте она проснулась от поцелуев Сержа, и произнесла:
– Привет, матрешка. Даже во сне ты меня преследуешь в образе Солнышкина. Этот твой чувак меня задолбал, я настучала на компьютере целый экстаз, а теперь вот проснулась, и ничего нет, на хрен ты меня разбудил?
– Не упоминай хрен в суе, – сказал Серж …
А потом была ее очередь рассказывать:
– Одна моя подружка, – сказала она, – долго искала работу. Приятель в шутку предложил ей подработать телом, на что она мудро ответила:
– Тело штука одноразовая, выдается в одном экземпляре на душу, так что особенно занашивать не стоит, надо поберечь. А вот тут объявление висит, что это, требуется оператор зала в магазин «Шестерочка»…
– Это магазин для «шестерок», – засмеялся приятель, – ты будешь в зале их оперировать, выдадут тебе белый халат и скальпель.
В общем, стала она работать там, товар на полки расставлять, ценники клеить, да смотреть, чтоб не сперли, зарплата двести баксов. А покупатели – сплошь пенсионеры, вот подходит один нервный и спрашивает, почему сгущонка в банке булькает, сливки с сахаром не должны быть жидкими.
– Почему всякую дрянь продаете? – заявляет он.
Ну, она в ответ:
– Это не я продаю, а хозяин магазина, которому продают поставщики, кстати, все они – такие же граждане бывшего СССР, как и вы, значит это вы сами себе продаете…
– Что-что? Ничего не понимаю…
– А ты СССР не тронь, прошмандовка. Мы за Родину кровь проливали в сорок первом!
– За Родину, за Сталина, огонь!
Словно граната, врезалась в стену бутылка пива и взорвалась мелкими осколками…
Кто-то заорал:
– Банзай!
В потолок полетел кетчуп.
Началась всеобщая потасовка. Пока одни громили прилавки, другие под шумок перли что могли, третьи вызывали милицию, в этом всеобщем бардаке мою бедную подружку какие-то парни решили спасти, затащили в спокойный хозяйственный отдел и поимели все по-очереди несколько раз подряд на полу за ящиками со стиральным порошком. А потом она опять искала работу. Она вообще периодически чего-нибудь ищет.
– Прикольно, – отозвался Сержик. – А дальше что?
– А дальше твой очередной «Экстаз».
– Какой? Я уже сбился со счета.
– Очередной. Ну, допустим, четвертый.
– Ладно. Итак…
