Олег Анатольевич Рудковский
Каба́
Но однажды проняло и его. Потому что просьбы Кабы стали злее. Крив так-то тоже зарвался, сколько раз он уже ходил к камню? Приходилось отрабатывать. Теперь Каба просила его, к примеру, зарезать чью-нибудь курицу и приволочь ей труп. Или отрезать ухо чьей-нибудь свиньи. Или спереть из церкви икону. Или вырвать ноготь у трупа накануне умершего человека. Надо понимать, что все это делал Крив, как лунатик, ночью, не помня себя. Он, может, и не хотел больше участвовать в этих играх, но уже не владел собой. Каба управляла им полностью. А еще он понимал, что ночью его запросто может кто-то застукать. Вряд ли, когда он резал ухо у свиньи, та тихонько похрюкивала. Наверняка визжала на всю деревню. А ноготь у покойника, когда тот еще лежит в доме накануне похорон? Криву бы задаться вопросом, а почему его и впрямь никто до сих пор не поймал за руку и не отчекрыжил башку за все выкрутасы, но Крив есть Крив.
Крив начал киснуть. Людмила уже давно кисла. Детей у них не было. Они быстро надоели друг другу, Крив уже не любил ее. Или просто понял, что не любит. Никогда не любил, напридумывал просто. Теперь он был готов отказаться от всего своего добра, отказаться от Людмилы, отказаться от глаза. Просто стать тем, кем он был. Но он не знал, как это сделать, и поделиться ни с кем не мог. Он вернулся к своему любимому занятию: стал бродить по лесам. При этом он старался лишний раз не забредать в те места, где стоял колдовской камень.
Во время одной из таких прогулок ему повстречался не местный старец. Старик попросил у Крива еду, и тот дал, у него с собой было в котомке. Они разговорились, и Крив не вытерпел. Взял да и выложил старику всю эту историю с каменюкой. А старик ему такой: знаю этот камень! И Кабу знаю. Не камень это вовсе для желаний, а надгробный памятник. А под ним лежит она. Каба. Лежит там с незапамятных времен. И чтобы от нее избавиться, нужна всего лишь мелочь. Прийти к камню и сточить ее имя. Стереть его.
Крив вдохновился и побежал домой за инструментами. Он так хотел избавиться от своей ноши, что даже не попрощался с Людмилой. Если все получится, он ее потеряет, но ему уже было все равно. Крив прибежал к камню и принялся ожесточенно сдалбливать слово КАБА. Он полагал, что камень будет сопротивляться. Как в сказке: он стачивает слово, а слово раз за разом возникает в других местах.
Но все прошло легко, а оттого – подозрительно. Крив не заподозрил подставы, ума-то он себе так и не додумался загадать. Это замкнутый круг, как в басне «Квартет», где звери просто не знают, с чего следует начать, и от незнания пересаживаются, вместо того чтобы репетировать. Так и Крив. Ему бы попросить у камня мозгов, но мозгов не хватало, чтобы догадаться попросить.
Он сточил имя Кабы и вприпрыжку стартовал домой. Вот только дома больше не было. Ни его собственного дома, ни дома кузнеца, ни дома старосты, ни церкви, ни дома соседей. Не было самих соседей, не было старосты, кузнеца, не было Людмилы. Не было домашней скотины. Не было ничего, только пустырь. Вся деревня с ее постройками, с ее жителями, все животные, все огородные посевы – все исчезло без следа. И тут даже Крив с его куриным мозгом догадался, что случилось. Ведь он сам таскал Кабе кусочки деревни, частички жителей. То щепку принеси, то картошку принеси, то клок волос. Так, постепенно, Каба заполучила себе всех. Всю деревню без остатка.
Он бы и сам заметил, не будь тупым и погруженным в свои проблемы. Стоило только приглядеться. Деревенские дома стали выцветать. Люди теряли краски, ходили как в воду опущенные. Этим и объяснялся тот факт, что Крива никто не поймал во время его ночных диверсий. Люди выцветали, как и дома, становились вялыми, какими-то пассивными. Собаки почти перестали лаять, не реагировали на слоняющегося по ночам Крива. Коровы давали мало молока, урожай оскудевал. А теперь Крив стер имя Кабы, и она забрала с собой всю деревню. Она равным образом стерла ее из существования, и никто из других деревень не вспомнил о ней, словно ее никогда и не было. Вся деревня сохранилась только в памяти Крива.
Но самое интересное в конце. Крив, конечно, разревелся и побежал назад к камню, проклиная подлого старика, который его надоумил. Он надеялся что-то исправить. Он мог вновь выдолбить имя Кабы. Ему и тут не хватило мозгов вспомнить, что это бессмысленно, ведь все, что он высечет на камне, все равно исчезнет. Он прибежал назад. На камне было вырезано одно слово. Но не Каба. На нем было написано: КРИВ.
Игорь закончил. Посмотрел на пустой стаканчик в руке, рассеянно повертел его, думая о чем-то, потом поднялся и налил еще воды. Петров размышлял о рассказчиках. Что там говорил Игорь о родителях? Папа умеет круто рассказывать истории, но бабушка умела круче? Кажется, Игорь достойный продолжатель династии. И, похоже, в этом фольклоре действительно нет привычной чухни, вроде черных гробиков, пиковых дам, волосатых рук и ползающих брюк. Каба. Надо ж было додуматься.
– Сколько тебе было лет, когда ты услышал эту историю?
– Пять или шесть.
– И ты в пять или шесть лет умудрился настолько подробно все запомнить?
Игорь махнул рукой с пустым стаканчиком.
– Да не… Совсем не так. Я часто сам для себя проговариваю эту историю. Я по-любому в нее уже добавил отсебятины. Заполнить белые пятна и все такое. Но сюжет не изменился, те же яйца. Это моя любимая история, я просто представлял, как я ее тоже кому-то рассказываю. Вот вам рассказал.
Петров придвинулся к столу, сцепил руки в замок, внимательно взглянул на собеседника и приготовился, возможно, к одному из переломных вопросов в их отношениях.
– Игорь, а ты сам не видишь параллели? Должен видеть, с твоими-то мозгами! Твоя бабушка рассказывает тебе в детстве историю про Крива, который был лунатиком. И вдруг ты тоже им становишься. Она рассказывает тебе историю про Кабу, которая приходит во сне и наводит тень на плетень. И тебе она тоже начинает сниться. Это ведь не совпадения, правда?
– Конечно, это не совпадение!– убежденно отозвался Игорь- Я же говорил! Сначала что-то нужно написать, а потом это появляется. Историю про Крива когда-то написали, а бабушка мне передала устно. Историю про Кабу когда-то написали. И старожилы передали ее самому Криву.
– И как же выглядит эта Каба?
– Не знаю.– Игорь пожал плечами.– Я не помню, как она выглядит. Помню только, что снилась.
– Ну, хорошо!– Разговор явно заходил не туда, куда планировал Петров. Либо Игорь отмазывается, либо ему мешает абстрактное мышление.– На одной чаше весов у нас человеческие желания. Твои желания, Крива, какого-нибудь зяблика – не важно. Важно то, что когда исполняются желания, нормальный человек должен переполняться радостью, счастьем, ощущением реализации. Завершенности даже. Но есть и другая сторона. На ней страх. Ответственность. За все нужно платить. И плата может быть безобидной, а может быть злой. Человек, находящийся в равновесии, понимает, что одно не бывает без другого, он должен как получать, так и отдавать, для него это естественный процесс. И отдача соразмерна приобретению. У человека с весами, склоненными в сторону страха, искажается восприятие. Он начинает думать, что должен за свое приобретение чуть ли не душу продать. Но на самом деле это не так, все происходит только в его больном восприятии. И вот твой Крив. Вместо того, чтобы начать помогать своим соседям, когда он стал богатым, вместо того, чтобы взять на себя заботу о благе деревни – это было бы вполне естественно для нормального человека,– он начинает заниматься ужасами и резать уши.
– А кем вы были до того, как стали психотерапевтом?– внезапно спросил Игорь, и Петров осекся.– Ну в смысле – по специальности?
– Я работал в автомастерской. На шиномонтаже.
– Ни фига себе!– не сдержался Игорь. В его глазах вспыхнуло восхищение.– Значит, вы полностью поменяли свой сценарий?
– Ну, это громко сказано,– уклончиво улыбнулся Петров.– Не факт, что тогдашний сценарий был вообще моим. Я просто заблудился, а потом я нашел дорогу.
– Но все равно трудно было?– настаивал Игорь.– Искать дорогу?
– Даже не сомневайся,– уверил Петров. – Когда я вернулся из Индии, то снова устроился в шиномонтаж, а учился по вечерам. Так что жил под двойной нагрузкой. Много денег на учебу уходило, я жил на «Роллтоне», и это совсем не метафора. Даже тройная нагрузка была, ведь приходилось еще шифроваться ко всему прочему. Ребята бы на работе не поняли, если бы узнали, а я не хотел лишних разговоров.
Он снова осекся. Только на сей раз Игорь перебил его не неожиданным вопросом, а многозначительным взглядом. Сияющим многозначительным взглядом. Глаза Игоря сигнализировали, что пришло время сбросить маски и поговорить по душам.
– Игорь, я не понимаю…– признался Петров.
– Если бы мужики узнали, что вы хотите вместо шиномонтажника стать психотерапевтом, они начали бы говорить про вас. И они бы вас осуждали. Ведь так всегда бывает, правда? Они бы говорили, что вы возомнили о себе. Они бы подкалывали про вас. А если бы вы продолжали упорствовать, они бы начали говнить. Просили бы подменить на работе или задержаться, обижались бы на пустом месте, строили бы подляны. А потом стали бы вас травить. Говорили бы, что зря вы время тратите на ерунду. Говорили бы, что это не ваше дело, вы – работяга, а не психолог. Говорили бы, что ничего не получится. Говорили бы, что так просто психологом не стать, вот чего удумал. Чтоб психологом стать, тут надобно уменье.
– И уши ваших понежней…– пробормотал Петров, начиная понимать, куда клонит Игорь. Внезапно вся философия парня вдруг увязалась в единую картину.
– Точно!– вскричал Игорь.– Но это мелочи, это лишь тревожные звоночки. Вы не помните, в тот период, когда вы начали идти к своей мечте, случилось у вас в жизни что-то странное? Что-то очень и очень странное?
– Да вроде нет…– Петров нахмурился и пожал плечами.– Все, что я сейчас помню, это дикую усталость. И море сомнений. Мне некогда было смотреть по сторонам. Да еще сестра…
Он замолк. Он смотрел на Игоря и отчетливо понимал: что-то происходит. Больше нет пациента, равно как и нет психотерапевта. Кто ты, Игорь? Кто ты на самом деле? И зачем ты здесь? Почему ты открываешь мне мою жизнь с той стороны, с какой я ее никогда не видел? Мне, Виктору Петрову, психотерапевту со стажем?
– У меня умерла сестра,– глухо произнес он.– И я до сих пор не знаю, умерла она сама или нет.
Он молчал какое-то время. Игорь выглядел слегка сконфуженным, но по нему было видно, что отступать он не намерен. Он хочет отыграть эту партию до конца.
– Я заходил к ней накануне, и она меня спровадила. Она сказала, что ждет гостей. Я так понял, что ухажера. Мы немного поболтали в прихожей, и я ушел. Потом она не брала трубки. Я пришел к ней домой, звонил в дверь, но никто не открыл. Было воскресенье, и я решил дождаться понедельника. В понедельник я позвонил на работу, мне сказали, что она не вышла. Я вызвал слесаря, мы вскрыли дверь. Мы нашли ее на диване, она сидела перед работающим телевизором, мертвая. На столике перед ней валялся шприц. Вскрытие тоже показало, что она умерла от передозировки. Вот только она не употребляла наркотики. – Петров сглотнул. Игорь молчал слушал.– Я долго убеждал себя, что я просто не знал всего. С чего бы ей мне рассказывать, например, что она сидит на игле? Такими вещами не рвутся делиться с братьями, даже родными. Но были странности. Сестра ждала гостя, и на столике, помимо шприца, стояла начатая бутылка коньяка и два бокала. Если сестра сделала укол до прихода гостя, а потом решила выпить коньяка, то зачем два бокала? Второй обычно достают после того, как гость придет. А если этот человек уже присутствовал, то где его следы? Чужих отпечатков на бокале не нашли, мне в милиции сказали.
– Может, он просто испугался, стер отпечатки и убежал?– аккуратно предположил Игорь.– Или не успел выпить из бокала?
– Как вариант. Но дверь-то! Дверь была закрыта на замок. Значит, у этого человека был свой ключ. Значит, это не просто ухажер. Это довольно близкий знакомый. Но почему он исчез, и почему милиция не нашла никаких зацепок, кто он такой?
Петров вновь помолчал, мрачно глядя на свой телефон, который продолжал вести запись. Потом взял его в руки и отключил диктофон.
– На этом я чуть не сломался,– подытожил он.– Я не смог спасти близких мне людей. Не смог спасти сына, не смог спасти сестру. Куда я рвусь, спрашивал я сам себя. Куда я лезу помогать кому-то, если не в состоянии помочь даже родным.
Он взглянул на Игоря.
– Это была она?– спросил он в лоб.
Игорь кивнул.
– Каба?
Игорь, помедлив мгновение, решительно кивнул.
– Так это работает,– сказал он извиняющимся тоном.– Почему-то большинство не замечает этих связей. Другие, кто посмелее, об этом пишут. Но пишут тоже иносказательно, ведь не принято говорить как есть, принято называть вещи не своими именами. Каждый раз, когда человек хочет что-то серьезно изменить в жизни, что-то начинает активно сопротивляться. Вокруг человека начинают происходить неприятные вещи. У кого-то они идут фоном. Просто понемногу пьют кровь и жизнь портят. У других случается шок. Почти все люди хотят быть кем-то еще. Но они не становятся тем, кем они хотят быть. И каждый раз находится причина. Нужно учиться, нужно думать о семье, нужно думать о карьере, а не о мечте. Но по факту люди начинают просто бояться. Они понимают, что все эти случайности вокруг – это не случайности. И они отступают. Они не хотят быть как Крив. Который явно видел, что ерунда какая-то творится, но предпочел не замечать, пока не уничтожил все, что ему было дорого. Нормальные люди всегда чувствуют такие вещи и не хотят рисковать. Боятся ее. Кабу.
– И зачем она это делает, по-твоему? Эта Каба, для чего ей отнимать у людей мечту? – спросил Петров.
– Я не знаю.– Игорь вздохнул.– Если бы знал, было бы все проще. Я только думаю, что так она живет. Ей это нужно для выживания. Как с Кривом: но и ты должен кое-что для меня сделать. Она может забрать все, что угодно. Не просто землицу с деревенского двора.
Теперь молчание длилось дольше. Петров рассеянно крутил в руках телефон. Он вспоминал о том, как во время первого сеанса он поддался экспромту и перескочил сразу на личные темы, открыв Игорю часть своей жизни. Это были всего лишь авансы с его стороны, попытки добиться расположения. Только теперь Петров видел это уже в ином свете. Быть может, остается место еще для одного экспромта? Только на сей раз все по серьезному.
– Что если мы вытащим ее на поверхность?– предложил он.– Твою Кабу? Сила Дьявола в том, что никто не верит в его существование. Сила демона в том, что никто не знает его имя. Что если сила и слабость Кабы спрятана в твоей памяти?
– Гипноз предлагаете?– тут же догадался Игорь, в очередной раз блеснув проницательностью.
– Гипноз,– кивнул Петров.– А вот теперь – внимание! По правилам я должен эту тему сначала обсудить с твоими родителями. После того, как я с ними это обсужу, кто-то из них должен будет прийти сюда и подписать согласие на сеанс гипноза. Как ты думаешь, какая у них будет реакция?
– Они откажутся,– без заминки ответил Игорь.– Папа посмеется. Мама может разозлиться, причем вы узнаете об этом не сразу, а когда она уже двинет на вас танки. Или вы предлагаете втихаря это сделать?
– Предлагаю втихаря,– кивнул Петров, чувствуя в глубине души ужас. Он шел на должностное преступление. Сознательно. Ради этого парня сейчас он все ставил на карту. Если об этом узнают, он вылетит с работы. Возможно, будет суд. Возможно, на какое-то время ему запретят заниматься деятельностью. Но он также отчетливо понимал, что без этого шага они с Игорем не продвинутся дальше. А он очень хотел помочь этому мальчику. Потому что полюбил его. Полюбил как сына, которого у него однажды украла Каба.
– Так-то я не против,– хмыкнул Игорь.– Только я знать хочу. Если будет совсем плохо, и Каба пойдет на меня войной. Мы сможем в любой момент закончить сеанс? Сможете меня сразу же выдернуть?
Виктор Петров посмотрел на него. Он сказал:
– В этом я могу тебя уверить.
Глава 13. В школе – 3.
Со снами у Игоря вообще были сложные отношения, и не только с теми, где фигурировала Каба. Игорь не доверял своим снам. Больше, чем он не доверял книгам. Больше, чем он не доверял собственной памяти. Больше, чем он не доверял греющимся на колодце собакам, выглядящим мирно, или встречному пешеходу, выглядящему мирно, или сидящему в машине водиле, выглядящему сонно и мирно. Книгу можно отложить или выкинуть. Компьютерную игру можно удалить. Против собак можно прикупить шокер. Докапывальщиков можно просчитать и избежать. Спать мы не перестанем, а значит человек – изначально обречен. Он изначально уязвим, изначально ведомый, изначально порабощен. Именно поэтому Игорь так легко согласился на петровскую аферу с гипнозом.
Однажды весной ему приснилось, как его покусала собака; и его покусала собака. Он шел со школы домой, и эта увязалась, этакий четырехлапый Алик-Фонарик, а вокруг опять ни души, как назло. Активный люд – где-то на периферии; поблизости ни человечка, ни Маугли. Только Игорь и Блохастый. Это был странный Блохастик, не собачий какой-то. Игорь не особо разбирался в псах, ему казалось, что те либо лезут дружить, либо нападают сходу. Упомянутый собакен-имярек тащился за ним какое-то время, метя хвостом и вынюхивая собачью радость. Едва Игорь заметил преследователя, то прервал путь и настороженно обернулся. Кабыздох тоже притормозил. Стал метать хвостом истошно, будто приглашая к играм на траве. Беспородный пес светло-грязного окраса, гладкошерстный, полметра в холке. Знаток улиц, по нему видно.
– Собака-рассобака,– ровным голосом констатировал Игорь, оглядывая бобика. Тот на миг застыл, осмысливая услышанное, потом хвост возобновил свою песнь метлы.
У Игоря не было с собой пожрать, он бы дал. Ему не жалко, но домашние обеды в школе запретили, так что с собой не нашлось, что можно бросить песьеморде, чтобы тот отлупился наконец. Поэтому Игорь отвернулся и просто продолжил путь. Как глупо, он совсем забыл свою же собственную теорию про докапывальщиков, и знакомство с Аликом-Фонариком так ничему его не научило, кроме того что отвадило от бега по утрам. Собака тащилась следом, как безмолвный четырехногий Лесной Орел-мутант, и уже это должно было насторожить. Но в тот день Игорь потерял нюх на опасность. А псина нюх не потеряла. Подкралась тишком сзади и куснула за ногу. После чего дристанула прочь.
– Ой, бля!– вскрикнул Игорь от неожиданности. Собачий хрен драпал, куда глаза глядят, воодушевленно помахивая на прощание хвостом.– Собака-рассобака, твою мать!
Он даже не осознал, что все серьезно. Не успел испугаться, все произошло слишком неожиданно и слишком быстро. Посмотрел на правую брючину и увидел две рваные дырочки. Плохо. У него несколько рубашек для школы, но брюк всего пара. А так остаются вообще одни.
Расстроенный, Игорь поплелся домой. Он вдруг вспомнил, что собирался читать «Кусаку» Маккаммона и покачал головой, поразившись совпадению. Но теперь чтения не выйдет. Нужно звонить маме и объяснять ей про дырочки. Вероятно, вечером они пойдут в магаз за новыми брюками.
– Собака-рассобака!– в сердцах подытожил Игорь на подступах к своему подъезду, и только тут он обратил внимание, что в правом ботинке хлюпает.
Кровищи в тот день он потерял знатно. Дома Игорь обнаружил, что собакен прокусил ему лодыжку, и из прокусов до сих пор струится кровь. Кровь пропитала весь носок и весь ботинок. Но обуви, слава богу, у него полно сменной. Игорь достал бинт и туго обмотал ногу. Бинт окрасился красным. Игорь засел за мобильник. Он уже передумал звонить маме, он позвонил отцу.
Отец примчался за десять минут и влетел в квартиру взъерошенный и с испуганным лицом. Внезапно Игорь вспомнил свой сон, где его укусила собака, и он уже точно знал, какую фразу выпалит отец с порога. Так ему приснилось, так случилось и наяву. И это было не совпадение, потому что таких совпадений не бывает.
– Ты что, травил ее?!
Он объяснил отцу, что ничего подобного, он вообще не при делах, разве что жрачки не дал. Но у него и не было. Отец повез Игорь в травмпункт, где ему прописали уколы от бешенства в плечо и тут же засандалили первый. Было больно, но Игорь стерпел и не поморщился.
Однако собака-рассобака – это цветочки. Так, для затравки. Выпадали события и страннее. И тоже связанные со снами.
Случилось так, что Игорь наткнулся в коридорах школы на кучку одноклассников. Леха Воробьев, Валерка Ткач и Максим Сапожников – кореша как в школе, так и вне ее. Троица что-то горячо обсуждала, размахивая руками, а Игорь просто проходил мимо и без задней мысли вскользь поинтересовался:
– О чем базар?
Троица глянула на него, прервав дискуссию.
– Мы про кино говорим,– ответил за всех Макс Сапожников, который представлял собой смесь скинхеда и кощея, поскольку носил экстремально короткую стрижку и сверкал остроконечными ушами. Игорь был немного знаком со стилем общения Сапожникова на форумах и полагал, что внешность у Максима определяющая: тот был завзятым кащенитом.
– Что за кино?
– Группа такая, Мещеряков,– снисходительно сообщил Воробьев.– Школоте не понять. Виктор Цой.
Игорек, который был знаком с такими музыкальными явлениями, как «Крафтверк», «Криденс Клируотер Ривайвл» и «Сопор Аетернус», а также отчетливо знал разницу между «U96» и «М83», пожал плечами и прошел мимо. По части музыкальной эрудиции он мог дать фору любому школьному фанфарику, так что на мнение других в этом плане он мог начхать. Леха Воробьев и присные схлопотали бы приступ икоты, узрев игоревскую музыкальную подборку на жестком терабайтном диске. Но Цой туда не входил, так что составить троице достойную компанию он все равно не мог, поэтому тут же забыл об инциденте.
А ночью вдруг приперся сам мэтр. И гитару приволок. С чего вдруг, Игорь так и не понял. Он не был поклонником Цоя, по правде говоря, тот даже ему не нравился. Только ли с того, что о нем упомянул кощей-кащенит Сапожников? Опять загадки в колдовском болоте…
Они вдвоем пребывали в полумраке, где конкретно – непонятно, как это и бывает в снах. Цой откуда-то надыбал стул и сел; Игорь обнаружил, что и так сидит уже, искать стул не нужно. Цой был одет в черную куртку с закатанными рукавами – все, как по Википедии. Волосы поблескивали. В общем, Цой и Цой, ничего такого, подумаешь,– Виктор.
Тот стал вертеть колки и чего-то бренькать. При этом он периодически бросал на Игоря настойчивые взгляды, словно уличил его в измене. А потом вдруг начал петь. Вопреки собственным музыкальным пристрастиям, Игорь заслушался. Это, конечно же, не «Найтвиш», не «Аморфис» и точно не «Апуланта»… Но то, что пел ему во сне Цой, было даже не целиком цоевским.
Допев песню до конца, Виктор поднялся, забросил гитару за спину и ушел в темноту. Игрь еще подумал, глядя на удаляющуюся фигуру: уместно ли похлопать? Персонально для него пел как-никак, старался тут… Любой фанат убил бы за такой шанс, или почку бы продал. Пока Игорь раздумывал, пошел снег. Снежинки падали на волосы удаляющегося Цоя и не таяли. Цой ни разу не обернулся, а вскорости совсем исчез.
Игорь проснулся. Слова цоевской песни никуда не делись, они удивительно твердо застряли в памяти. Игорь в одних трусах включил настольную лампу и вытащил из ящика стола блокнот с ручкой. Включать ноут он не рискнул. Пока тот загрузится, полвека пройдет, особенно после последних обновлений, и слова за это время истаят. Игорь переписал стих в блокнот слово в слово, как ему казалось.
Более в ту ночь он снов не видел. Ну, или не помнил, что видел.
Утром он первым делом ринулся к блокноту. Он был уверен, что никакого стиха нет. Это все сон, ведь так? Ему приснилось, как ему приснился Цой, а потом ему приснились, как он переписывает по памяти песню. Но стихи там были, можете верить, можете – нет. Игорь, презрев утренний моцион и чай, перечитал их трижды.
Что случилось? Крик в ночи!
Он задул огонь свечи,
Он порвал гитары струны,
Стер написанные руны.
Ты проснулся? Дом твой пуст!
Страх притих под каждой тенью.
Что теперь бродить в сомнении,
Вслушиваясь в каждый хруст?
Изготовился? Беги!
У тебя пока есть ноги.
В темноте пустой дороги
Не подступятся враги.
Давит сердце? Вяжет жуть!
В венах кровь свернулась в ртуть.
То ли воля, то ли случай
Завалили камнем путь.
В общем и целом, Игорь отдавал себе отчет, что произошло. Он, мать его, вдруг проснулся пейсателем-докапывальщиком! Он испытал инсайт. Крылов недоделанный. Никакой это не Цой написал, а он сам написал, собственной персоной, написал во сне. Цой умер, не будет больше песен.
Игорь не знал, что надлежит делать со стихами. Ему не особо понравилось написанное, он вообще никогда не жаловал стихи. Он вырвал лист из блокнота, хотел разорвать его и спустить в унитаз. Хватит с него «Петрушки». Еще не хватало прослыть «Потемкиным», не дай бог папа наткнется на это чудо-творение. Небо, солнце, луна, я, блин, иду одна. Нет уж, долой баснописцев из семьи Мещеряковых! Но по какой-то неведомой причине он не стал рвать листок. Только сложил его вчетверо и заныкал подальше с глаз. Позже отправился в школу, заработал трояк по литре, и его настроение значительно улучшилось.
Учителя по русскому языку и литературе звали Конь. Видимо, оттого, что фамилия у него была Лошадников. А имя – ни много, ни мало – Эрнест Георгиевич. У Эрнеста Георгиевича Коня был портфель, он любил портфели. Портфель выглядел новым, но был скроен на старомодный манер, с откидывающимся верхом. Конь копошился в своем портфеле всегда, когда мог. Даже во время урока, вещая о Сервантесе или о причастном обороте, он мог на минуту прерваться на полпути и начать ковыряться. Если бы его ковыряния заканчивались извлечением какой-либо штуки, Игорь еще мог бы понять. Расчески, там, зажигалки, тетради, салфетки или зубочистки. Однако в подавляющем большинстве ковыряния ничем не заканчивались. Ковырялся Конь, стало быть, ради ковыряния. Ковырялся, ковырялся, а потом также неожиданно захлопывал портфель и продолжал балаболить, как ни в чем не бывало. Еще этот его острый нос – вовсе не конский, а как у Шапокляк,– и очки. Когда тот утыкал нос в портфель и начинал ковыряться, у Игоря всегда создавалось впечатление, что он ищет чего-нибудь схомячить. Но ничего схомячить не находилось; Конь оставлял свой портфель в покое и возвращался к нему спустя полчаса или минуты две, чтобы проверить, не появилось ли чего. Любил ковыряться. А так – нормальный чел.
Через парту впереди Игоря рядом сидели Гера Шилков и Саня Мылин. В классе их называли не мудрствуя Шиломыло. Родственниками парни не были, но были корефанами с первого класса и удивительно похожими внешне. Долгое время Игорь вообще избегал с ними общаться. Он реально никак не мог запомнить, кто из них кто. Зовут к доске Шилкова, идет почему-то Мылин, и наоборот. Мылин и Шилков неизменно сидели за одной партой, никогда не ссорились, имели одно и то же хобби (хоккей), болели за одну и ту же команду (Спартак), и даже на больничный ходили одновременно. В общем, были единым организмом, Шиломылом.
В тот день Конь запалил Шиломыло за уголовщиной и атаковал санкциями. Шиломыло шушукались промеж себя, склонив головы над чем-то, подозрительно не относящимся к уроку, и Конь решил разделаться. Подошел и изъял противоправный предмет. Это оказалось безобидным листом бумаги формата А4.
Конь вернулся за учительский стол, сел, положил изъятый лист бумаги перед собой, открыл портфель, покопался там для проформы, осуществляя свой молебен, потом пододвинул лист к себе и принялся его изучать. Поначалу Игорь думал, что там какая-нибудь порнушная картинка, однако по тому, как долго и внимательно Конь вглядывался в содержимое, он заключил, что вряд ли. Иначе это бы выглядело охрененно настораживающе. Пока Конь созерцал лист бумаги, его нос становился все острее, очки приняли неестественный блеск, русые волосы зашевелились, а взгляд периодически соскальзывал с листа, чтобы коснуться спасительного портфеля.
– Что за дрянь?!– вспыхнул Конь. Он поднял голову и угрожающе вперился в Шиломыло.
Шиломыло начал ежиться и чесаться. Не сказать чтобы они все шибко благоговели перед учителями, но перед Конем немного робели. Все-таки мужик, хоть и со странным призванием – учитель русского языка и литературы. К тому же – Конь. К тому же – Эрнест Георгиевич. Класс притих. Кто-то по привычке неуверенно хихикнул. Сбоку зашептались. Ромка Гунько очнулся от шпионских головоломок и теперь озирался по сторонам, пытаясь понять, что происходит.
– Спрашиваю, что это?– повысил голос Конь-Лошадников.– Что за бред?
– Это Гнойный…– проблеяла одна из голов. То ли Шилкова, то ли Мылина, Игорь не разобрал.
– В смысле? Сами что ли состряпали?
– Да нет!– заговорила другая голова.– Это Гнойный.
– Это рэпер!– громко разъяснил с задней парты Леха Воробьев.– Певец один. Наш, современный.
Смешки стали более решительными.
– Вы сейчас серьезно?– удивился Конь, и смешки задохнулись. В классе повисло настороженное молчание. Конь обвел всех и каждого взглядом. Сейчас самое время вернуться к портфельным делам, подумал Игорь и не угадал. Конь не обратился к портфелю, и это выглядело угрозой номер один. Потом Конь покачал головой и показательно разорвал лист с текстом Гнойного на множество клочков. Поднялся, выбросил клочки в мусорное ведро, вновь сел, игнорируя портфель. Помолчал немного, пошевелив губами. Потом сказал: – Не, ребята, я, конечно, все понимаю. Вы – не мы. Другая культура. И вы молоды, а у молодости свои кумиры. Это нормально. У меня дочь «Раммштайн» слушает – нет проблем, я тоже прислушиваюсь. Я же не «Ягодой-малиной» в молодости увлекался, угорал под «Блэк Саббат». Но вот это…– Он брезгливо покосился в сторону мусорного ведра, где сейчас бесславно прозябало разорванное творчество рэпера Гнойного.– Считать это искусством, где мат на мате, и ноль смысла. Это выше моего понимания.
Молчание стало гнетущим. Конь все-таки схватил свой портфель, положил руку на застежку, однако дальше не продвинулся – так и не поковырялся в нем. Игорь начал за него волноваться. За Коня, не за портфель. Да и за портфель тоже.
– Пушкин тоже матерные стишки писал!– попытался разрядить обстановку Леха Воробьев с заднего ряда.
Игорь решил, что Конь сейчас распсихуется и начнет орать, но тот только грустно посмотрел.
– Ты их читал, Воробьев?
– Ага!– залыбился тот.
– Ну если ты ставишь их в один ряд, ты просто дурак, Алексей. Без обид.
Леха пожал плечами, как бы показывая, что хотел как лучше. Конь снял очки, извлек платок из кармана пиджака, протер очки, вновь водрузил. Сказал: