Нил Шустерман
Жнец-3. Итоги

Часть 2
Тон, Набат и Гром

Евангелие Набата

Да услышит каждый, кому дана мудрость узреть истину, скрытую за фактами бытия, весть, не подлежащую сомнению, – о Набате как Тоне воплощенном, явленном к жизни у исхода времен Великим Резонансом, дабы пребывал он среди нас, и связал нас, избранных, потерявшихся во времени и пространстве, и вернул к гармонии, от коей мы отпали. И явлен был он в конце Года Хищника, когда Тон возвестил начало новой эры зовом, разнесшимся по всему нашему миру, и вдохнул жизнь в машину, взявшую на себя бремя сознания человеческого, пресуществив ее в начало божественное, и привел, таким образом, к самозавершению священную триаду Тона, Набата и Грома.

Да возрадуется отныне всяк живущий!

Комментарий викария Симфониуса

Приведенные выше первые строки свидетельства о жизни Тона формируют основу веры тоновиков в том, что Тон действительно претерпел акт рождения, но существовал во внетелесной форме, пока Великий Резонанс не побудил его явиться миру во плоти. Год Хищника, конечно же, не является конкретным годом человеческого календаря, но символизирует целую эпоху в истории человечества, приметами которой являются господство алчущих и злобных.

Но если Набат существовал с начала времен, то что есть Гром и что есть упомянутая машина, взявшая на себя бремя человеческого сознания? Несмотря на возникшие в связи с этими сущностями многочисленные споры, сейчас общепринятым является мнение, что под машиной имеется в виду коллективный голос человечества, вызванный к жизни Великим Резонансом, откуда следует, что человечество как таковое не существовало, пока Тон не явился во плоти. Иными словами, человечество до настоящего момента существовало исключительно как идея в сознании Тона.

Анализ комментария викария Симфониуса, проведенный Кодой

Исследуя комментарий Симфониуса, мы обязаны относиться к широким обобщениям почтенного викария с известной осторожностью. В то время как никто не подвергает сомнению тот факт, что Набат существовал как духовная сущность от начала времен, его (или ее) появление на Земле может быть возведено к определенным времени и месту. Предположение же, что Год Хищника не является конкретным годом календаря, вообще нелепо, поскольку существуют свидетельства того, что время издавна исчислялось людьми на основе представлений о движении планет. В отношении машины, исполняющей функции совокупного сознания человечества, мнение Симфониуса может быть квалифицировано как одно из возможных. Многие полагают, что Гром есть собрание знаний, накопленных человечеством, возможно, оснащенное руками для переворачивания страниц – некая библиотека мыслей, реализация облачных технологий, сформированных по принципу гипертекста, ставших вполне автономным сознанием после того, как Набат во плоти явился на Землю, – так же, как гром следует за сверкнувшей в недрах гигантского облака молнией.

Глава 12
Мост, переживший свою смерть

Год Хищника стал прошлым, начался Год Альпийского Козла. Но мост – или то, что от него сохранилось, – не знал различий между двумя этими названиями.

Мост был наследием иной эпохи. Огромное сооружение, в котором воплотилась вся мощь тогдашней инженерной мысли, он жил в сложное и напряженное время, когда люди, сводимые с ума нечеловечески интенсивным дорожным движением, в ярости рвали на голове волосы и раздирали одежды.

В Эпоху бесмертных все стало проще, но в один прекрасный момент напряжение и всякого рода сложности вернулись, словно прошлое решило отомстить настоящему за будущее. А интересно, что еще из прошлого могло вернуться в настоящее?

Большой подвесной мост был назван в честь великого итальянского путешественника Джованни да Верраццано. Он стоял на самом подходе к Манхэттену, который так уже не именовался, поскольку Гипероблако нашло для Нью-Йорка иное название – Ленапе, по имени индейского племени, которое продало эту местность голландцам многие столетия назад, и те построили в устье Гудзона город Новый Амстердам. Англичане забрали тот город у голландцев, а только что образовавшиеся Соединенные Штаты – у англичан. Но теперь все эти нации исчезли, и Ленапе стал городом для всех – мозаика музеев и роскошных парков с вознесенными эстакадами аллей, которые, словно ленты, опоясывали башни небоскребов. Город надежды и истории.

Что касается моста Верраццано, то он перестал исполнять свой изначальные функции много лет назад. Так как никому в Ленапе уже не нужно было сломя голову каждый день нестись из одного места города в другое, а удивлять величественными сооружениями на въезде было уже некого, было решено из всех средств, с помощью которых можно было бы попасть в Ленапе, оставить в рабочем состоянии только паром. Поэтому многочисленные мосты были закрыты, а туристы, желавшие посетить Ленапе, должны были, подобно древним иммигрантам, ищущим в Нью-Йорке лучшей жизни, проплыть по проливу, разделяющему Лонг-Айленд и Стейтен-Айленд, где их встречала гигантская статуя, по-прежнему носящая имя статуи Свободы, – с тем лишь отличием, что позеленевшая медь этой визитной карточки Ленапе была заменена на сияющее золото, а ее факел украшен рубинами.

Плоха та медь, что не мечтает стать золотом, а стекло – рубином, – произнес последний мэр Нью-Йорка незадолго до того, как освободил свой пост и передал бразды правления Гипероблаку.

И добавил:

– Пусть славу и красу нашего города венчают рубины в золотой оправе.

Но перед тем, как туристам увидеть мисс Свободу и сияющие небоскребы Ленапе, им необходимо было проплыть между двумя величественными пилонами бывшего моста Верраццано. Центральный пролет моста, оставленный без присмотра и ремонта, рухнул во время шторма еще в те времена, когда Гипероблако не владело навыками смягчать удары стихии. Но монолитные арки на обоих берегах пролива сохранились. Гипероблако сочло их абсолютную симметричность приятной для глаза, а потому создало специальные бригады, которые отвечали за поддержание остатков моста в чистоте и порядке. Арки и пилоны были выкрашены в цвет приглушенной перламутровой лазури, которая один в один соответствовала цвету затянутого облаками неба – фантастическое по своей красоте архитектурно-ландшафное решение, где нечто совершенно выдающееся вписывается в невзрачное окружение как его естественная деталь.

Шоссе, выходящее на западную арку, не погибло вместе с упавшим пролетом, а потому у туристов все еще есть возможность прогуляться по тому самому куску дороги, где в древности автомобили Эпохи смертных мчали своих пассажиров к замечательной точке под аркой, откуда на расстоянии можно было обозревать великий город.

Теперь, однако, посетители моста были людьми с иными целями, поскольку у этого места появилось новое, ранее неизвестное предназначение. Через несколько месяцев после гибели Стои и события Великого Резонанса тоновики признали за этим местом значимость религиозную. Причин тому у них было несколько, но главной, которая стояла над прочими, было то, что пилоны были удивительно похожи на перевернутые камертоны.

И именно здесь, под аркой западного пилона, встречалась со своими последователями, да и со всеми желающими, кто мог быть допущен, таинственная фигура, носящая имя Набат.

– Пожалуйста, объясните мне, почему вы хотите получить аудиенцию у Набата? – спросила у художника женщина-викарий ордена тоновиков. Она была в таком возрасте, какой не мог бы себе позволить ни один здравомыслящий человек. Мятая кожа висела на скулах, а морщинистые уголки глаз выглядели как два маленьких развернутых аккордеона. Текстура ее кожи представляла собой нечто уникальное – настолько, что художнику сразу же захотелось написать ее портрет.

Все жили надеждой, что Год Альпийского Козла принесет больше радости, чем Год Хищника. Художник был одним из многих, кто в начале нового года искал встречи с Набатом, правда, делал он это не по личным причинам, а скорее в поисках ответа на глобальные вопросы. Он был достаточно умен, чтобы знать, что какой-то мистик одним махом не решит проблем, которые стояли перед ним всю его жизнь; но если Набат действительно общается с Гипероблаком, как утверждали тоновики, то почему бы не попробовать?

Так что же ему, Эзре Ван Оттерлоо, сообщить этой старушенции, чтобы получить шанс побеседовать со святым?

Беспокоила его, как и всегда, его собственная работа. Насколько Эзра себя помнил, его постоянно терзало неутолимое желание создать что-то новое – то, что еще не являлось миру. Но мир, в котором он жил, как оказалось, все уже видел, все изучил и заархивировал. И современные художники вполне удовлетворялись тем, что писали какие-нибудь миленькие картинки со смазливыми рожицами, котиками и лошадками или копировали мастеров Эпохи смертных.

– Я написала «Мону Лизу», – похвасталась как-то однокашница Эзры по школе искусств.

– А в чем прикол? – спросил он.

Ее полотно абсолютно ничем не отличалось от оригинала Леонардо. За тем только исключением, что было мастерской, но – копией.

Эзра действительно не видел, в чем тут прикол. Но, наверное, в школе он был один такой тупой, потому что девица получила высшую отметку, а он – троечку.

– Ты слишком суетишься, – сказал ему его педагог. – Успокойся, и тебе откроется твой собственный путь в искусство.

Но даже лучшие его работы несли на себе отпечаток его неудовлетворенности собой и тем, что он делает.

Эзра знал, что все великие художники страдали, и он тоже пытался пострадать. Еще тинейджером он услышал, что Винсент Ван Гог в приступе острого недовольства собой отрезал себе ухо. Эзра попробовал сделать то же самое. Несколько мгновений острой боли, после чего наночастицы обезболили рану и принялись восстанавливать повреждения. На следующее утро новое ухо благополучно торчало на месте старого.

Старший брат Эзры, который ни в коем случае не хотел брать на себя роль Тео Ван Гога, заложил младшенького родителям, и те послали Эзру в коррекционную школу, где дети, пока не решившие, становиться им фриками или нет, наслаждались прелестями строгой дисциплины. Особого восторга от коррекционной школы Эзра не испытал, потому что лично в нем она ничего не скорректировала.

Поскольку же из этой школы никого не исключали, то и Эзра Ван Оттерлоо закончил ее с удовлетворительными результатами. Не очень понимая, что означает слово «удовлетворительный», он обратился за разъяснениями к Гипероблаку.

– Удовлетворительно, – ответило оно, – это ни хорошо, ни плохо. Вполне приемлемо. Серединка на половинку.

Но художником «серединка на половинку» Эзра быть не хотел – только «исключительным»! Инженер, чиновник может быть «приемлемым». Но только не художник!

В конце концов он нашел работу, как находят ее все художники (нет у нас теперь голодающих художников). Он расписывал детские игровые площадки – писал улыбающихся деток, большеглазых куколок, розовых пушистых единорогов, которые танцевали на радуге.

– Не понимаю, чего ты жалуешься, – говорил Эзре его брат. – Твои росписи изумительны. Они всем нравятся.

Брат работал в инвестиционном банке. Но поскольку мировая экономика, которой управляло Гипероблако, перестала быть жертвой неожиданных кризисов, то всякого рода банки стали неким вариантом игровых площадок с теми же куколками и единорогами. Конечно, время от времени Гипероблако разыгрывало некую мировую драму с участием инвесторов, банкиров, предпринимателей и акционеров, но все это было понарошку, только для того, чтобы жизнь не казалась пресной. И все это понимали. А поэтому брат Эзры, чтобы найти более глубокое удовлетворение, решил изучить какой-нибудь мертвый язык и, добившись значительных успехов в санскрите, раз в неделю свободно болтал на нем в местном Клубе мертвых языков.

– Поменяй мне индивидуальность, – просил Эзра Гипероблако. – Если в тебе есть хоть сколько-нибудь сочувствия, сделай меня кем-нибудь другим.

Идея полностью стереть старые воспоминания и заменить их новыми, не менее реальными, казалась Эзре очень привлекательной. Но он не мог рассчитывать на жалость со стороны Гипероблака.

– Я прибегаю к этой мере только тогда, когда нет альтернативы, – сказало Гипероблако. – Потерпи немного. Все в твоей жизни устроится, и ты станешь получать от нее удовольствие. В конце концов, у всех это получается.

– А если не получится?

– Тогда я придам тебе нужное направление. И ты найдешь себя.

Но вместо этого Гипероблако придало Эзре, как и прочим землянам, статус фрика. И больше Эзра не мог просить у него ни совета, ни поддержки.

Конечно, Эзра вряд ли мог рассказать все это почтенной женщине-викарию. В конечном счете ей наплевать на горести и заботы художника. Ей лишь бы найти повод отправить его восвояси, а с таким монологом, который он мог бы завернуть, повод напрашивался сам собой.

– Я надеюсь, Набат поможет мне найти смысл в моих занятиях живописью, – сказал он.

Лицо викария вдруг просияло.

– Так вы художник? – спросила она.

– Да. Я расписываю фресками фасады домов, стены и ограды в общественных местах, – ответил он почти извиняющимся тоном.

А как оказалось, ордену тоновиков крайне важно было найти художника именно такого профиля.

Через пять недель Эзра был в Ленапе, в списке на утреннюю аудиенцию у Набата.

– Всего пять недель? – удивился встречавший его в специально отведенном помещении клерк-тоновик. – Обычно люди, допущенные к аудиенции, ждут около шести месяцев. Вы, наверное, какой-то особенный.

Но Эзра не чувствовал себя особенным. Он чувствовал себя не на своем месте. Большинство тех, кто ждал встречи со своим воплощенным божеством, составляли правоверные тоновики, одетые в тускло-коричневые балахоны и фуфайки. Они что-то пели группами, без слов, пытаясь построить либо гармоничные, либо дисгармоничные сочетания голосов – в зависимости от цели прихода. Все это казалось Эзре глупостью, но он постарался не давать волю своему критицизму. В конце концов, это ведь он пришел к тоновикам, а не они к нему.

Между группами болтался один костлявый тоновик с пугающим взором, который попытался втянуть Эзру в разговор.

– Набат не любит миндаль, – сказал он. – А я жег миндальные деревья, потому что и у меня миндаль вызывает отвращение.

Эзра перешел к другой стене, где стояли более спокойные и разумные тоновики. Хотя разумность и спокойствие – понятия относительные.

Вскоре собрались все приглашенные на утреннюю аудиенцию. Появился монах-тоновик, совсем не такой дружелюбный, как клерк, встречавший гостей при входе, и обратился к ним со строгой инструкцией.

– Если вас не будет на месте в тот момент, когда назовут ваше имя, вы теряете свою очередь. Подойдя к арке, вы увидите пять желтых линий нотного стана. Вы должны снять обувь и оставить ее в позиции ноты «до».

Один из ждущих аудиенции, но не имеющих отношения к ордену тоновиков людей, задал вопрос, что это за позиция, за что был тут же признан недостойным встречи с Набатом и удален из списка.

– Вы будете говорить с Набатом только тогда, когда с вами заговорят, – продолжал монах. – Глаза держать долу, поклониться при входе, поклониться при выходе; место аудиенции покинуть быстро, чтобы не задерживать очередь.

От напряжения сердце Эзры стало биться быстро и неровно.

Когда час спустя выкликнули имя Эзры, он стал четко следовать протоколу: помня из детских занятий музыкой, где на нотном стане располагается нота «до», он поставил свою обувь куда надо, одновременно подумав: а что, тех, кто ошибся, через люк сбрасывают в пролив, текущий под мостом? После этого он медленно приблизился к фигуре, сидящей под громоздящейся над ним аркой. Сидело это существо на простом стуле, а никак не на троне. Сверху и с боков от февральского ветра, бушевавшего на этой высоте, сидящего защищал тент с подогревом.

Художник не знал, чего и ожидать от этой аудиенции. Тоновики уверяли, что Набат был существом сверхъестественным и нес в себе некий симбиоз холодной, бесстрастной научности и одновременно возвышенной, небесной духовности – что бы они под этим ни подразумевали, поскольку их головы были буквально перегружены всяческой словесной тарабарщиной. Но на этом этапе Эзре было все равно.

Если Набат покажет ему некую цель и это как-то успокоит его истерзанную душу, то он с удовольствим станет поклоняться этому существу, как это делают тоновики. Но если уж не повезет, то, по крайней мере, узнает, правду ли говорят, что этот тип по-прежнему общается с Гипероблаком.

Но по мере того, как Эзра подходил к тенту, разочарование все в большей степени овладевало им. Он ожидал, что увидит почтенного старца, а перед ним сидел юноша, почти мальчишка. Худой, невзрачный, в длинном, грубой вязки пурпурном балахоне, с искусно расшитым нарамником на плечах, который укрывал их как шарф и стекал свободными волнами к покрытию моста.

– Тебя зовут Эзра Ван Оттерлоо; ты – художник, пишешь фрески, – сказал Набат, словно, как фокусник, доставал факты прямо из воздуха. – И ты хочешь написать фреску, где буду изображен я.

Эзра почувствовал, как степень его уважения к этому существу резко падает.

– Если вы знаете все, то наверняка знаете, что это неправда, – сказал он.

Набат усмехнулся.

– Я никогда не говорил, что знаю все, – покачал он головой. – И, кроме того, я никогда не говорил, что вообще что-то знаю.

Набат бросил быстрый взгляд в ту сторону, откуда пришел Эзра и где за дверями, сдерживаемая монахом со строгими инструкциями, ждала очередь желающих увидеть его.

– Так викарий объяснил мне причину, по которой ты явился сюда, – продолжал Набат. – Но другой источник поведал мне, что это они хотят, чтобы ты написал фреску, и ты согласился в обмен на возможность попасть ко мне на аудиенцию. Правда, я не требую, чтобы ты выполнял свое обещание.

Эзра понимал: все это – цирк, система зеркал и дымовая завеса. Жульничество, к которому прибегают тоновики, чтобы рекрутировать себе все новых и новых сторонников. Эзра увидел в ухе Набата небольшой наушник. Вне всякого сомнения, этот Набат как раз сейчас получает информацию о нем, Эзре, у своего викария. Эзра почувствовал, как в нем поднимается злость, – надо же столько времени потратить впустую!

– Чтобы написать фреску, посвященную моим достижениям и подвигам, нужно, чтобы эти достижения были осуществлены, а подвиги совершены. Но в действительности нет ни того, ни другого. Вот в чем проблема.

– Так чего же вы тогда здесь сидите, если у вас ничего этого нет? – сказал Эзра, отбросив всякую вежливость. Сейчас ему было уже все равно – выбросят его или нет. Могут даже сбросить с моста – чихать он на них хотел!

Но Набат, похоже, совсем не был обижен грубостью Эзры. Он просто пожал плечами и сказал:

– Сидеть здесь и слушать, что говорят люди, – моя обязанность. В конце концов, я же общаюсь с Гипероблаком.

– А почему я должен этому верить? – спросил Эзра.

Он ожидал, что этот Набат в ответ на его прямой вопрос напустит еще больше дыма, наставит еще больше зеркал, будет говорить банальности о падении веры или о чем-нибудь еще подобном. Но вместо этого Набат, склонив голову и посерьезнев лицом, принялся вслушиваться в то, что, надо полагать, звучало в его наушнике. Затем заговорил твердо и уверенно:

– Ты – Эзра Эллиот Ван Оттерлоо, хотя свое среднее имя ты никогда не используешь. Когда тебе было семь лет и ты разозлился на своего отца, то нарисовал картинку, где за ним приходит жнец, после чего испугался, что это может произойти на самом деле, разорвал картинку и спустил в туалет. Когда тебе было пятнадцать, ты положил кусок особенно вонючего сыра в карман своего брата, когда тот собирался на свидание к девушке, на которую ты тоже запал. Об этом ты никому не сказал, да и брат твой так и не выяснил причину жуткой вони, которая отравила ему свидание. А месяц назад, будучи один в своей комнате, ты выпил такое количество абсента, что оно запросто могло бы уложить на больничную койку человека Эпохи смертных. Но твои наночастицы защитили тебя, и ты отделался наутро легкой головной болью.

Эзра почувствовал, как слабеют и подгибаются его колени. Его трясло, но не от холода. Викарии ордена тоновиков не могли знать о таких подробностях его жизни. Об этом знало лишь Гипероблако.

– Достаточно доказательств? – спросил Набат. – Или ты хочешь, чтобы я рассказал, что случилось с Теслой Коллинз на выпускном балу?

Эзра упал на колени. Не потому, что сделать так ему велел викарий, а потому, что понял: Набат – именно тот, кто ему нужен. Единственное звено, которое соединяет человечество с Гипероблаком.

– Прости меня! – проговорил он. – Прости за то, что сомневался!

Набат встал со стула и приблизился к нему.

– Встань, – сказал он. – Терпеть не могу, когда люди валятся на колени.

Эзра встал. Он почувствовал необоримое желание посмотреть в глаза Набата, чтобы увидеть необозримые глубины Гипероблака, но понял, что не в силах сделать это. А что, если Набат видит его насквозь, причем видит даже то, о существовании чего не догадывается и сам Эзра? Но тут же он напомнил себе, что Набат всего знать не может. Объем его знаний очерчен Гипероблаком. И тем не менее возможность доступа к ресурсам Гипероблака, которой обладал Набат, пугала – особенно потому, что стоящий перед Эзрой юноша был единственным из землян, кому такая возможность была предоставлена.

– В чем твоя просьба, скажи, – произес Набат. – И Гипероблако ответит.

– Мне необходимо получить направление в моей работе, – ответил Эзра. – Когда-то, когда мы все еще не стали фриками, Гипероблако пообещало мне, что сделает это. И я хочу, чтобы оно помогло мне обрести цель.

Набат выслушал, что прозвучало в его наушнике, подумал и сказал:

– Гипероблако говорит, что ты сможешь обрести себя, создав искусство фриков.

– Не понял?

– Пиши фрески, посвященные тому, что ты действительно чувствуешь, в местах, где нельзя этого делать.

– Гипероблако хочет, чтобы я нарушал закон?

– Видишь ли, Гипероблако всегда с удовольствием поддерживало фриков в их желании жить так, как им хочется. И именно такой может стать цель твоей жизни – стать художником фриков. Возьми спрей и ночью раскрась машину общественного такси. Или напиши какую-нибудь агрессивную фреску с нецензурщиной на стене местного полицейского участка. Именно так – нарушай закон!

Эзра почувствовал, что у него начинает кружиться голова. Оказывается, он дышал так часто, что кровь его перенасытилась кислородом. Никто и никогда не говорил ему, что можно найти собственное предназначение в жизни, нарушая закон. Даже тогда, когда Гипероблако замолчало, люди из кожи вон лезли, чтобы точно следовать его законам. И Эзра почувствовал, как с его плеч упала тяжелая ноша.

– Спасибо тебе! Спасибо! – проговорил он. – Спасибо!!!

И ушел, чтобы начать жить нелегкой, но полной приключений жизнью художника-бунтаря.