Николай Гейнце
Аракчеев

XXII
Взрыв страсти

Семен Павлович Орлицкий отличался серьезностью и даже некоторой угрюмостью, составлявшей, видимо, не последствие лет, ни даже усиленных занятий, а бывшей свойством его характера.

Эта черта была особенно симпатична в докторе графу Алексею Андреевичу, характер которого тоже, как известно, не отличался игривостью. Они иногда по целым часам играли, как говорится, «в молчанку», изредка перекидываясь лаконичными фразами, и такое время препровождения им обоим, видимо, казалось приятным.

Граф Аракчеев, конечно, не мог допустить и мысли, что этот угрюмый, строгий, нелюбимый даже окружающими человек, является героем романа, и даже серьезного романа, так ревниво охраняемой им – Тани.

Не подозревал возможности стать героем романа молодой девушки и сам Семен Павлович.

Если бы за несколько дней до рокового момента кто-нибудь бы выразил Орлицкому лишь подозрение возможности его связи с Татьяной Борисовной, он взглянул бы на такого человека, как на сумасшедшего – так неестественна, даже омерзительна показалась бы ему эта нелепая мысль.

А между тем, все это совершилось, и совершилось с такою невообразимою быстротою, что Семен Павлович сам не мог хорошенько дать себе отчет в случившемся, и без воли, без мысли был подхвачен потоком нахлынувшей на него страсти, страсти девушки, долго сдерживаемой, и тем с большею силою вырвавшейся наружу.

Но расскажем все по порядку.

Томительное однообразие грузинской жизни, мертвящая скука, царившая в графском доме, доводившая Татьяну Борисовну до описанных нами безумных выходок, заставила ее, наконец, наброситься на чтение переводных французских романов, которые она и стала поглощать без разбора с неимоверною быстротой.

Чтение это не осталось без влияния и открыло ей новый мир, мир плотской любви, как раз попавший в тон ее страстной натуры.

Она поняла причины ее необъяснимого до сих пор томления, и образ мужчины стал неотступно носиться перед ее духовным взором.

С трепетным волнением она читала и перечитывала, заучивала наизусть сцены и картины свиданий героев и героинь, подчас даже не прикрытые дымкой приличия – и восприимчивая ее натура быстро всасывала в себя развращающие соки этих описаний.

Она начала искать себе «героя», и выбор ее пал на Семена Павловича Орлицкого, мужская красота которого подходила ко многим романическим описаниям – его угрюмый, серьезный вид не оттолкнул молодой девушки, а напротив, раздражал ее страсть, и она в своих мечтах даже установила причину этой угрюмости, этого нелюдимства в семейном несчастьи доктора, окружив его ореолом мученика законного брака.

«Он не ведает страсти, – думала она, – я введу его в ее капище… Со мной, только со мной поймет он жизнь и даст жизнь мне…»

Это было почти дословное повторение слов одной из героинь прочтенного Татьяной Борисовной романа.

Но как овладеть человеком, сделать его против воли «героем романа»? Вот вопросы, которые предстояло разрешить молодой девушке.

Из романов она уже знала много средств к этому, но томные, красноречивые взгляды, вызывающие улыбки, технику которых Татьяна Борисовна изучала даже перед зеркалом, не помогали.

Угрюмый доктор, пользовавший молодую девушку от приключавшегося нездоровья, казалось, не замечал их, и его холодно-равнодушный тон при посещениях выводил из себя пылкую девушку.

На решительный шаг, ввиду постоянного присутствия кого-либо из прислуги при визитах Орлицкого в ее комнату, она не решалась.

Все героини французских романов имели своих наперсниц, которые помогали им в устройстве любовных свиданий. Татьяна Борисовна решила, что и ей необходима наперсница.

Исключительно к ней приставленная горничная – молодая девушка Настя – показалась ей совершенно подходящей для такой роли.

Она стала подготовлять ее к ней.

Это было нетрудно: несколько небольших подачек в виде ленточек, старых платьев и мелких денег сделали Настю преданной, верной своей госпоже собачкой.

Когда Татьяна Борисовна увидала, что на созданную ею наперсницу можно положиться, она начала пускаться с ней в откровенности.

– Настя, голубушка, ты кого-нибудь любишь? – спросила она ее раз, когда они поздним вечером, перед отходом ко сну, были вдвоем в комнате Татьяны Борисовны.

Настя потупилась и покраснела.

– Любишь, любишь!.. – радостно захлопала в ладоши Татьяна Борисовна, заметив смущение девушки. – Милочка Настенька, расскажи, кого, как?..

– И на что вам, барышня, о нашей мужицкой блажи знать приспичило? – вместо ответа спросила Настя.

– Какая там блажь, Настя, это любовь, понимаешь, любовь, чувство, которым живет все в мире, и которое повелевает всеми, от царя до нищего, перед ней все равны и все ничтожны, – разразилась Татьяна Борисовна слово в слово заученною тирадою из романа. – Понимаешь?

– Понимаю… – скорее из угодливости, нежели искренно отвечала девушка.

– А если понимаешь, то должна понимать также, что рассказ о любви очень интересен, о ней целые книжки пишут…

– Пишут… это об нашей-то… – сомнительно покачала головой Настя.

– Все равно, обо всякой… вообще о любви… – заметила Татьяна Борисовна. – Так расскажи же… Мне не хочется спать…

Татьяна Борисовна окончила раздеваться и легла в постель.

– Садись здесь на постели и рассказывай…

– Я, барышня, и так, стоя…

– Говорю, садись…

Настя села на край постели и шепотом начала передавать Татьяне Борисовне о своем романе с поваренком Сергеем…

Молодая девушка слушала ее с пылавшим лицом.

– Ты что же за него замуж не выходишь? – спросила она.

– Граф не дозволит, ему девятнадцать только… а мне уже двадцать второй… Его сиятельство скажет, не пара, и только нам сильно достанется… Уж мы так…

– То есть как так?

Настя еще более покраснела.

– Говори, говори…

Горничная заговорила еще тише, совсем наклонившись к Татьяне Борисовне.

Та, видимо, жадно ловила каждое ее слово.

– И я тоже люблю, Настя, – сказала она по окончании рассказа.

– Вы, барышня!

– Да, и знаешь кого?

– Недомекнусь… кого же здесь вам… любить… Верно, из приезжих.

– Нет, он живет здесь…

– Здесь? – с недоумением повторила Настя.

– Да, здесь… Я люблю Семена Павловича.

Настя даже вскочила с места.

– Лекаря… буку?..

– Он несчастлив… оттого и мрачен…

– Зверь… – решительным тоном сказала Настя.

– Зверя-то и приручить… – проговорила молодая девушка опять фразою из романа. – Ты мне поможешь? – заискивающим тоном продолжала она.

– Я?!

– Да, ты…

– Что же я могу?..

– А я вот сейчас… как все заснут, заболею и пошлю тебя за ним… Он придет, а ты уйдешь…

– Что вы, барышня?.. Ночью… с ним вы с глазу на глаз останетесь… И не страшно?

Настя наклонилась к Татьяне Борисовне и что-то озабоченно зашептала.

«Пустяки…» – решила молодая девушка.

– А как граф узнает, что я в этом деле вам потворщица… не миновать мне конюшни… – испуганно заметила Настя.

– А как он это узнает?.. Заболеть что ли я не могу… а ты перепугаться и побежать за доктором…

– Отчего, скажет, меня не разбудили… ведь вы знаете, что он с вами, как с сырым яйцом носится…

– Мне ли не знать, надоел до одури…

– Вот то-то и оно-то…

– Скажешь, беспокоить не осмелилась… Сделай, голубушка, как я говорю… если меня любишь… Иначе, сейчас же убегу… до утра…

– С нами крестная сила… Ведь октябрь к концу идет, на дворе холодина такая… сырость…

– Все равно… Умирать, так умирать… а так жить я не могу… слышишь, не могу…

Татьяна Борисовна схватилась за голову.

– Слышу-с, барышня, слышу-с… Будь по-вашему… сделаю… себя не пожалею, а сделаю… Только не дело вы затеваете… Скажет он все графу… помяните мое слово… Тем все и кончится…

– Небось… не скажет… тоже не из железа, чай, истукан он…

– Истукан, верное слово сказали, истукан…

– Посмотрим…

Часа два еще говорила с Настей Татьяна Борисовна и, наконец, послала ее убедиться, все ли заснули в графском доме. Настя вернулась через несколько минут.

– Все, барышня, кажись, спят, тихо!

– Так ступай!

– Ох, барышня, не отложить ли?! – покачала головой Настя.

– Ступай! – уже нетерпеливо, с сердцем крикнула Татьяна Борисовна.

Настя вышла не спеша, продолжая качать головой.

Татьяна Борисовна осталась одна и стала вслушиваться в окружающую тишину.

«Будь что будет… – мелькнуло в ее голове. – Не истукан же он, на самом деле…»

Она откинула одеяло и оглядела себя с самодовольным видом. Высокая девственная грудь от переживаемого волнения страсти, распаленной рассказами горничной, колыхалась под тонким полотном сорочки, обнаженное плечо и полная рука, казалось, были изваяны из розового мрамора и покрыты тем мелким пухом, который делает сходство плеча молодой девушки с нежным персиком.

Надо было быть на самом деле истуканом, чтобы устоять против этого чарующего соблазна.

Татьяна Борисовна натянула одеяло на себя и продолжала прислушиваться… Щеки ее пылали горячечным румянцем, глаза сверкали лихорадочным блеском – она была несомненно больна, больна избытком здоровья.

В голове ее носилась во всех подробностях та сцена французского романа, которую она решила повторить с Семеном Павловичем. Там тоже был доктор и молодая жена старого барона, которую он держал взаперти.

Татьяна Борисовна не знала, что ее тетка Настасья Минкина собственным умом дошла до почти подобной же сцены, которую она, как припомнит читатель, проделала с Егором Егоровичем Воскресенским.

Наконец послышались шаги. Татьяна Борисовна узнала тяжелую походку доктора и торопливую – Насти.

Молодая девушка замерла и даже как-то съежилась в ожидании. Ей вдруг сделалось страшно.

Дверь отворилась, и в комнату вошел Семен Павлович со своим обыкновенным серьезно-угрюмым видом.

Настя, отворив ему дверь, тотчас плотно затворила ее и осталась в соседней комнате.

Татьяна Борисовна лежала не шевелясь, с устремленными в одну точку глазами.

– Заболели… чем?.. – отрывисто спросил Орлицкий.

Больная не отвечала.

Семен Павлович положил ей руку на голову.

– Жар! Жажда есть?.. Дайте руку…

Татьяна Борисовна высвободила правую руку из-под одеяла и молча подала ее доктору.

Тот стал слушать пульс, глядя на вынутые часы.

Он не заметил искрящихся зеленым огнем глаз молодой девушки, неподвижно устремленных на него.

– Жар, сильный жар… – повторил как бы про себя Орлицкий. – Еще где чувствуете боль?

– Здесь! – указала, освободив левую руку, на грудь Татьяна Борисовна.

Семен Павлович бесстрастно откинув одеяло, наклонился к груди молодой девушки, чтобы выслушать ее.

Вдруг больная обхватила его за шею горячими руками стала покрывать его лицо, глаза, губы страстными поцелуями.

Ошеломленный неожиданностью, Орлицкий с силой отшатнулся от постели, но руки Татьяны Борисовны точно окостенели и она всем туловищем повисла на шее Орлицкого, продолжая целовать его с бешеной страстью.

Слабый полусвет лампады освещал ее огнем пылавшее лицо с блестящими, уже совершенно зелеными глазами, ее колыхавшуюся страстью роскошную грудь.

В глазах Семена Павловича вдруг сверкнул огонь ответной страсти… Руки против его воли обхватили талию молодой девушки.

Их губы слились во взаимном поцелуе…

Настя сладко вздремнула в соседней комнате. Ее разбудил Орлицкий.

– Иди спать! Татьяне Борисовне лучше, – сказал он.

Голос его дрожал.

«И впрямь, он не истукан!» – ухмыляясь, думала она, провожая из-дому Семена Павловича.

XXIII
Отрезвление

Вернувшись к себе после совершенно неожиданного по своим последствиям визита к внезапно заболевшей Татьяне Борисовне, Семен Павлович Орлицкий без мысли, как подкошенный, упал, не раздеваясь, на диван в своем кабинете и заснул, как убитый.

Только на утро все происшедшее ночью живо восстало в его памяти, и холодный пот выступил на его лбу.

Сначала ему показалось, что это был страшный сон, но увы, он вскоре должен был отбросить это утешительное предположение – то, что совершилось, была ужасная действительность.

Он сделался любовником воспитанницы графа Аракчеева, восемнадцатилетней молодой девушки!

Семен Павлович стал припоминать подробности ночного приключения, и ужас его поступка еще более усилился в его глазах.

«Она было просто в горячечном бреду, а я негодяй воспользовался этим ее болезненным состоянием!» – думал он, и волосы его при этой мысли поднимались дыбом.

Он и не подозревал, что это свидание было заранее обдумано и устроено по плану одного из романов из графской библиотеки.

«Что делать теперь? Как вести себя?» – возникали в его голове вопросы, возникали и оставались без ответа.

Какая-то двойственность появилась в его мыслях. С одной стороны, голос рассудка говорил, что ему следует бежать из этого дома и более никогда не встречаться с жертвой его гнусного преступления, какою считал он Татьяну Борисовну, а с другой, голос страсти, более сильный, чем первый, нашептывал в его уши всю соблазнительную прелесть обладания молодой девушкой, рисовал картины ее девственной красоты, силу и очарование ее молодой страсти, и снова, как во вчерашнюю роковую ночь, кровь бросалась ему в голову, стучала в висках, и он снова почти терял сознание.

Никакие рассуждения не помогали – Семен Павлович понял, что, несмотря на его лета, его без вспышек настоящей страсти прошедшая молодость давала себя знать сохранившимися жизненными силами, которые, вопреки рассудку, деспотически подчиняли его себе. Он понял, что он весь во власти вспыхнувшей в нем поздней страсти к Татьяне Борисовне и от воли последней будет зависеть его дальнейшее поведение, даже его жизнь, пока пробужденная ею страсть не угомонится сама собою всеисцеляющим временем.

Тогда только наступит отрезвление, которое безуспешно призывать голосом рассудка.

«Будь что будет!» – решил он и отправился с обычным утренним визитом к графу.

Первая, кто встретила его, была Татьяна Борисовна. Она, видимо, поджидала его и поздоровалась без малейшего смущения. Он казался смущеннее, чем она, и с усилием заставил себя взглянуть ей в глаза. Эти глаза смеялись, и вся она дышала какой-то особой свежестью и еще большей привлекательной красотой. Так, по крайней мере, показалось ему.

– Сегодня после обеда в зеркальной беседке, – успела шепнуть она ему.

Он кивнул головой, и в этой голове мелькнула последняя мысль о его бессилии перед этой девушкой, являющейся олицетворением прелести греха, – он почувствовал себя подхваченным быстрым течением и отдался ему, так как бороться у него не было сил.

Зеркальная беседка находилась в глубине грузинского сада и в прежнее время была свидетельницей многих мимолетных романов графа с приглянувшимися ему дворовыми девушками. Искусно сделанным механизмом украшавшие стены зеркала поворачивались на шарнирах и открывали ряд картин соблазнительного содержания. В описываемое нами время ее уже не посещал Алексей Андреевич и, только исполняя каприз Тани, отдал ей от нее ключ. Она любила уединяться в этой беседке, не подозревая секрета зеркал, который, конечно, не открыл ей старый граф.

Беседка была приспособлена для свиданий – ее-то и избрала Татьяна Борисовна.

Прошло несколько месяцев. Угар страсти в Семене Павловиче прошел, наступило отрезвление.

Семен Павлович с ужасом думал о роковой связи, которая с минуты на минуту могла быть открыта графом Алексеем Андреевичем, хотя и не прежним властным распорядителем служащих, но все же могущим путем личного письма к государю погубить такую мелкую сошку, как полковой лекарь, да еще и за несомненную вину, за безнравственность.

Эта мысль стала отравлять ему часы свиданий в зеркальной беседке, свиданий, к слову сказать, порядком надоевших Орлицкому, и потерявших обаятельную прелесть новизны. Сорокалетний возраст давал себя знать…

Случай выручил его из беды сравнительно легко.

Сплетня грузинской дворни о «дохтуре» и барышне или «ведьминой племяннице», как втихомолку звали грузинские дворовые и крестьяне Тятьяну Борисовну, дошла до графа. Он понял ее только в том смысле, что между Орлицким и Танюшей начинаются «шуры-муры» и, конечно, тотчас принял решительные меры, особенно когда пойманные им на лету несколько взглядов Татьяны Борисовны на доктора подтвердили основательность этой сплетни.

В один прекрасный день Татьяна Борисовна была отправлена в Новгород, в Свято-Духов монастырь, к игуменье Максимилиане Петровне Шишкиной, под предлогом обучения рукоделью, а Орлицкий был отозван в Петербург.

Граф сухо простился со своим бывшим любимцем, но не сказал ему ни слова.

Так окончился мимолетный грузинский роман угрюмого врача.

Семен Павлович благословляет судьбу, что так сравнительно благополучно расстался с графом Алексеем Андреевичем, и вместе с своею женою, добродушной, ничего не подозревавшей женщиной, далекой от грузинских сплетен, уехал в Петербург.

Граф через Федора Карловича фон Фрикена предложил врачу новгородоского госпиталя, Ивану Ивановичу Азиатову, которого граф Алексей Андреевич знал ранее и часто у него пользовался, и даже был крестным отцом его сына, занять место Орлицкого, но тот уклонился и просил поблагодарить графа за оказанную честь.

Несмотря на это, через несколько дней в Новгород приехал Орлицкий и явился к Азиатову, с которым был сослуживцем по военным поселениям.

– Поздравляю тебя, ты назначен состоять при графе Аракчееве, – были его первые слова, – а мне предписано принять от тебя госпиталь. Вот тебе предписание медицинского департамента с приложением высочайшего приказа, распорядись, как знаешь.

– Я в Грузино не поеду, – отвечал Азиатов, – ты сам знаешь, какое там житье… Приезжай завтра в госпиталь и вручи мне бумаги в конторе.

– Прощай, брат, завтра увидимся, – ответил Семен Павлович и уехал.

Иван Иванович не знал, с чего начать, но подумав немного, поехал, хотя уже довольно поздно, к генерал-лейтенанту Данилову и, рассказав в чем дело, просил его превосходительство уволить его хотя на четыре дня в Петербург, на что тот и согласился, хотя выразил мнение, что все хлопоты отделаться от графа ни к чему не поведут, тем более, что высочайший приказ уже состоялся, но все-таки приказал снабдить билетом.

На другой день, прибыв в контору госпиталя, Иван Иванович уже застал там Орлицкого, который и вручил ему бумаги, а Азиатов сообщил ему, что он еще вчера уволен генерал-лейтенантом Даниловым в Санкт-Петербург на 4 дня и до его возвращения приказал приготовить все необходимое для сдачи госпиталя и, передав свою должность, отправился в Грузино.

Он прибыл туда около шести часов вечера и остановился в доме для приезжающих, так называемой «гостинице». С полчаса спустя, пришел грузинский полицеймейстер господин Макариус и передал доктору желание графа видеть его сейчас же, так как чай уже подан.

Одевшись, против обыкновения, в мундир, он отправился в главный дом и застал графа за чайным столом.

– Что это у тебя, братец, новый мундир что ли, что приехал в мундире? – встретил его Алексей Андреевич.

– Никак нет, ваше сиятельство, но был назначен состоять при особе вашей, долгом счел явиться, – отвечал Азиатов и сообщил графу о переданном ему предписании медицинского департамента и высочайшем приказе.

– Не думал я, чтобы государь так скоро исполнил мою просьбу. Спасибо Якову Васильевичу Виллие за его дружбу ко мне, больному старику. Вы уже совсем из Новгорода?

– Никак нет; а ежели ваше сиятельство позволите, то мне нужно бы предварительно побывать в Петербурге по некоторым домашним обстоятельствам.

– Хорошо, но пожалуйста поторопись, ибо Орлицкий от меня уже отчислен.

– Слушаю-с, ваше сиятельство, но позвольте мне доложить, что на условиях, переданных мне Федором Карловичем Фрикен, я служить у вас не могу. Вы даете мне 2500 рублей ассигнациями и квартиру, но это для меня недостаточно, так как все припасы у вас в Грузине дороже. Я имею теперь уже двоих детей и содержу двух старух, так что из определенного вашим сиятельством жалованья ничего отложить не могу, и совесть упрекала бы меня, что я, в угождение вашему сиятельству, жертвую благосостоянием своего семейства. Прибавьте же 500 рублей, и я готов остаться у вас до гробовой доски, поберечь вас, сколько хватит знания и опытности, готов пользовать и крестьян ваших по деревням, как мой предместник.

– Ты, брат, в Новгороде избалован, – сказал граф, – впрочем, здесь рассуждать нечего, у тебя высочайший приказ, а это свято.

– Я это очень хорошо понимаю, но какая вашему сиятельству охота иметь при себе врача, которому вы доверяете свою жизнь, против его воли и желания. Я обязан у вас служить, но 1 октября подам в отставку и все-таки вашему сиятельству придется искать себе другого врача.

Граф, видимо, расстроился, нахмурил брови и сказал в нос:

– Ступай в свой флигель и явись к утреннему чаю – тогда потолкуем. Покойной ночи.

Алексей Андреевич ушел в кабинет.

Не спав почти всю ночь, Азиатов явился к графу в шесть часов утра и застал его с чайником в руке, так как после трагической смерти Настасьи Федоровны он редко кому доверял приготовлять чай, разве только приезжим дамам или Татьяне Борисовне, которой в то время уже не было.

Походив по комнате с четверть часа и посматривая на явившегося доктора с какою-то насмешливой и язвительной улыбкой, он наконец спросил:

– Хорошо ли ты обдумал вчерашний разговор?

– Как же, ваше сиятельство, но, к сожалению, я должен вам объявить, что, несмотря на ваше ко мне благодеяние и ласки, я у вас долее сентября остаться не могу. Извините мой дерзкий отказ, но я говорю от души, как отец семейства.

Граф переменился в лице. Он был, видимо, тронут этим ответом.

– Не ожидал я этого от тебя, любезный кум, – сказал граф и начал ходить по комнате и после некоторого раздумья спросил:

– Кто же назначен на ваше место в Новгороде?

– Орлицкий.

– Какой Орлицкий?

– Ваш бывший врач, Семен Павлович.

– Гм! Гм! Где же в настоящее время ваш госпиталь?

– В порожних строениях бывшей фабрики.

– Как? Следовательно, стена об стену с Духовным монастырем?

– Точно там.

Граф несколько минут оставался в раздумье и затем проговорил вполголоса:

– Этому не бывать.

– Знаете ли вы, за что я просил удалить господина Орлицкого? – обратился он к Азиатову.

– Слыхал кое-что, но мне что-то не верится.

– Но это так, и потому я отправил Татьяну в Духов монастырь, а теперь предстоит им опять случай видеться и возобновить прежние отношения, но этому никогда не бывать. Я хотел их разлучить, но ваше сиятельство соединило их опять. Шутить, что ли, надо мной, стариком, хотят?

Граф, по-видимому, был вполне уверен, что все грузинские сплетни должны быть известны и медицинскому департаменту, который, чуждый, конечно, всем грузинским происшествиям, назначил Орлицкого в Новгород, а Азиатова в Грузино.

– Позвольте мне теперь отправиться, так как я уволен только на четыре дня, и господин Орлицкий ждет меня в Новгороде, – сказал Азиатов.

– Подождите немного, зайдите в библиотеку, там найдете разные новые модели и рисунки, – заметил граф и ушел в свой кабинет.

Через час доктор был позван к Алексею Андреевичу, который, вручая ему письмо к Якову Васильевичу Виллие, просил передать поклон.

Азиатов тотчас же отправился в Петербург и на другой день явился в медицинский департамент к дежурному генералу и в департамент военных поселений. Везде он получил один и тот же вопрос.

– Вы из Грузина?

– Точно так.

– Хорошо, что исполнили так скоро волю государя.

Около двух часов Иван Иванович явился к Якову Васильевичу Виллие.

– Вы из Грузина?

– Точно так.

– Совсем переехали?

– Никак нет.

– Пожалуйста, поторопитесь, так как вы знаете, что граф без врача долго оставаться не может.

– Граф теперь здоров, просил передать вашему превосходительству свой дружеский поклон и вручить это письмо.

Яков Васильевич прочел письмо, взял свое увеличительное стекло, прочел вторично и задумался.

– Вы говорите, что граф здоров, но мне кажется, что он сошел с ума.

– Не думаю, так как при моем выезде вчера вечером я ничего особенного не заметил.

– Знаете ли вы содержание письма?

– Никак нет.

– Граф просит меня об одной милости у государя – оставить вас на прежнем месте в Новгороде, обещая уже более не беспокоить государя о назначении ему врача. Скажите, пожалуйста, что за причина столь быстрого и крутого поворота? Может быть, вы сами умоляли графа остаться в Новгороде?

– Я и подумать не смел! – ответил Азиатов и рассказал историю с Татьяной Борисовной.

Яков Васильевич улыбнулся.

Азиатов возвратился прямо в Новгород и вступил в прежнюю должность, а Орлицкий был назначен в Чугуевский госпиталь.

Граф Аракчеев пригласил к себе вольно-практикующегося врача, но вскоре его уволил и обращался к врачу военных поселений К. П. Миллеру и иногда к Азиатову.

Жизнь «грузинского отшельника» сделалась еще более томительно одинока.