Николай Гейнце
Аракчеев
VI
Предсказания сбылись
Наконец настала и самая пора работ, и молодой офицер со всею горячностью предался порученному делу.
Отрешившись от всех знакомств, товарищеских связей, бросив все посторонние занятия, он только и помышлял о том, как выйти ему из того тяжелого положения, в какое он поставил себя своею опрометчивостью: одна надежда жила в его сердце, что его труды и усердие укротят, наконец, затаенный гнев на него всесильного графа.
Прошло несколько дней от начала его занятий, как вдруг граф Аракчеев пожаловал для осмотра работ.
Осмотрев их и не сказав ни слова, он удалился.
Не прошло после того и двух дней – новое посещение графа, потом скоро не замедлило и третье, и все три в разные часы дня.
Хвостов понял, что надобно не дремать и вооружился терпением.
Чтобы быть поближе к работам, он расположился бивуаком в одном из рабочих сараев и ночь только отдавал себе.
С раннею утреннею зарею он уже был на работах и с вечернею возвращался в свой сарай на ночлег, а граф неустанно посещал и посещал его, но всегда заставал строителя на месте работ.
В одно из таких посещений, Алексей Андреевич внимательно осмотрел всю постройку и вдруг заметил Петру Валериановичу, что в оштукатуренной печке один из углов крив.
Хвостов отвечал, что прям.
– А я говорю, крив! – раздражительно повторил граф.
Подали отвесную доску – угол оказался верен.
– Виноват – извини! – и затем, сказав по адресу Петра Валериановича несколько лестных слов, Алексей Андреевич уехал.
Петр Валерианович уже не раз после этого слышал от графа Аракчеева слова одобрения: «Хорошо, молодец», – и было за что. Работа под наблюдением Хвостова, действительно, кипела, и он далеко опередил своих товарищей по той же профессии.
В середине лета постройка была совершенно окончена, и через неделю Петр Валерианович был приглашен запискою представиться графу.
– Ну, поздравляю тебя – ты штабс-капитан, – обратился Алексей Андреевич к представлявшемуся ему Хвостову. – Повторяю тебе, что Аракчеев лентяев и дураков не жалует, но усердие и труды оценивает.
Сказав это, граф тут же передал приказание генералу Клейнмихелю о поручении Хвостову новой работы.
Как ни обрадовался Петр Валерианович чину штабс-капитана, который в описываемое нами время весьма туго доставался в артиллерии, но едва ли не более был опечален новым поручением. Он не боялся труда, но его сильно возмущал надоедливый надзор за ним графа.
Но и новая работа была окончена и так же благополучно, как и предшествовавшая, с тем же благоволением строгого начальника, и результатом ее была новая награда, полученная Хвостовым.
Таким образом, два с половиною года тянулись тяжкие для него испытания, и за это время он успел получить чин капитана и даже орден.
Граф, видимо, стал благоволить к нему и даже отличал его своим доверием, но, к несчастью, не таков был характер Петра Валериановича, чтобы быть счастливым вниманием к нему начальства. Одержав, как ему казалось, нравственную победу над графом, он возомнил о своем уме и способностях и даже решился вступить в борьбу с всесильным графом Аракчеевым на почве излюбленной последним заветной идеи будущей несомненной и неисчислимой пользы организуемых им военных поселений, долженствовавших покрыть своею сетью всю Россию, на страх, на самом деле, встрепенувшейся при известии о преобразовании в этом смысле русского военного быта, Европе.
В это-то время, когда граф Алексей Андреевич, увлекаемый мечтою создать что-то необыкновенное из устройства военных поселений, так ревниво преследовал малейшее порицание задуманного им, по его мнению, великого дела, он, в лице Хвостова, встретил непрошенного дерзкого противника своей заветной мысли.
Последний находил, что устройство военных поселений – обращение мирных поселян с их потомством в пахотных воинов – не только не может принести ни малейшей пользы, но готовит в будущем непоправимое зло и грустные последствия.
От мнения Петр Валерианович перешел к делу: в обширной записке он изложил свой взгляд по этому предмету, критически отнесся к этому нововведению, пророча ему в будущем полную несостоятельность и, в конце концов, совершенную его отмену.
Эту несчастную записку он имел смелость представить через начальство своему грозному принципалу.
История умалчивает, с каким чувством читал граф Алексей Андреевич эту записку, но только вскоре она вернулась по начальству же к ее автору с лаконичною, энергичною пометкою самого графа: «Дурак! Дурак! Дурак!»
По слухам, и посредствующему начальству передача этой записки обошлась нелегко.
Петр Валерианович, однако, не угомонился. Оскорбленное ли самолюбие, уверенность ли в непогрешимости своего мнения, изложенного в записке, а, быть может, упрямая настойчивость, подстрекнули Хвостова, и он успел, вероятно, при помощи врагов всесильного графа, а их было у него немало, довести свою записку до сведения императора Александра Павловича.
Государь прочитал записку, и она была им препровождена к графу Аракчееву с изображенною на ней, как говорили, такой, приблизительно, резолюциею государя: «Прочитал с удовольствием, нашел много дельного и основательного, препровождаю на внимание графа Алексея Андреевича».
Можно себе представить то раздражение графа, в какое он был приведен дерзкою настойчивостью Хвостова.
Муравей осмелился восстать на слона и беспощадно был им раздавлен.
Капитан Петр Валерианрвич Хвостов исчез в одну ночь.
Ходили разного рода слухи, догадки – но капитан исчез и на квартире его не оказалось даже его денщика.
Рассказывали, что в роковую ночь кто-то видел троечную повозку, отъезжавшую от квартиры Хвостова с ямщиком и двумя пассажирами.
Поговорили, посудили втихомолку об этом событии и забыли, занятые новыми интересами дня, а капитан все-таки пропал, пропал бесследно.
Это исчезновение живого человека было, на самом деле, до того полно и бесследно, что Ольга Николаевна Хвостова, ничего, кстати сказать, не знавшая о делах сына и радовавшаяся лишь его успехам по службе, так как Петр Валерианович хотя писал ей, исполняя ее желание, не менее раза в неделю, но письма его были коротки, уведомляли лишь о том, что он жив и здоров или же о каком-нибудь важном случае его жизни, как то: получение чина, ордена – встревоженная его продолжительным и ничем необъяснимым молчанием, сама поехала в Новгород и там узнала лишь, что сына ее куда-то увезли, но куда – этого не мог ей никто сказать, так как никто этого, и на самом деле, не знал.
– Кроме графа… – шепотом добавил городничий, смягченный и сделавшийся разговорчивым, ощутив в своей руке внушительную пачку ассигнаций, перешедшей в эту руку из руки неутешной матери.
Он рассказал ей подробно всю историю ее сына, но от этого ей было не легче, так как ответить на щемящий ее душу вопрос: «Где этот сын, жив ли, здоров ли?» – он не мог, да, по его словам, и никто ответить на этот вопрос не был в состоянии, даже губернатор.
Ольга Николаевна знала последнее по опыту, так как была у начальника губернии, но не узнала от него ничего.
– Никто ничего не знает, кроме графа! – снова понизив до шепота голос при произнесении последних слов, сказал городничий.
Хвостова бросилась в Грузино.
Там прожила она около недели, но никаким образом не могла добиться приема и с разбитым сердцем поехала в Петербург.
Но и тут ожидало ее полное разочарование – никто ничего не знал и не мог ей сказать об участи капитана Петра Валериановича Хвостова.
Последняя надежда, еще теплившаяся слабою искрою в сердце Ольги Николаевны, исчезла. Она впала в какую-то апатию. Без слез просиживала она по целым часам на одном месте, уставив свой взгляд в какую-то ей одной видимую точку.
В эти две-три недели она страшно осунулась, похудела, поседела и даже как-то сгорбилась.
Ей приходило на мысль, что если бы сын ее умер, то это не так бы сломило ее – все мы ходим под Богом, все мы должны Умереть рано или поздно, но потерять его живым, не знать, где он находится, что делает, или вернее, что с ним делают – было более чем ужасно.
В таком страшном состоянии Хвостова возвратилась в Москву до того, как мы уже сказали, изменившаяся, что домашние и знакомые прямо не узнали ее.
На другой же день она поехала к Елизавете Федоровне Аракчеевой, но узнала от хозяина дома, где она жила, что старушка переехала на постоянное жительство в Тихвин; Ольга Николаевна послала ей длинное письмо, но оно осталось без ответа, доставив Хвостовой около месяца маленькой надежды.
Время, однако, этот исцелитель всякой скорби, затянуло сердечную рану матери и притупило жгучую боль.
Провидение как бы укрепляло силы несчастной Хвостовой, так как вскоре ее ожидало другое, не менее ужасное и тяжелое семейное горе.
VII
Старый знакомый
Читатель, вероятно, не забыл, следя за судьбой героев нашего правдивого повествования, что Сергей Дмитриевич Талицкий – этот кузен и злой гений Екатерины Петровны Бахметьевой, так трагически исчезнувшей со сцены нашего романа, считался после войны 1812 года, по официальной справке, пропавшим без вести.
Но официальная справка всегда остается только официальною справкою, а жизнь – жизнью.
Быть может, читатель, знакомый с нравственным обликом этого «героя», узнав об его исчезновении, с довольным видом воскликнул: «Худая трава из поля вон», – но мы, увы, должны напомнить ему другую, но уже немецкую пословицу: «Unkraut fergeht nicht», – то есть, худая трава не изводится, которая всецело и оправдалась на Талицком.
Он был жив, здоров и даже относительно счастлив, но он не был только Сергеем Дмитриевичем Талицким. Волк надел другую шкуру.
Метаморфоза эта произошла при следующих трагических обстоятельствах.
Во время медленных движений нашей армии до Бородинского сражения и после него Сергей Дмитриевич успел сойтись на короткую, дружескую ногу с капитаном своей роты Евгением Николаевичем Зыбиным.
Последний был одних лет с Талицким, и даже в лице их было некоторое сходство, и не будь Талицкий светлым шатеном, а Зыбин совершенным брюнетом, сходство это было бы еще разительнее.
Долгие дни военного бездействия сдружили молодых людей и побудили их к откровенности в продолжительных беседах.
Скажем кстати, что со стороны Талицкого эти дружеские излияния были сплошною ложью, и только добряк и, что называется, «рубаха-парень» – Зыбин говорил искренно.
Из этих рассказов Сергей Дмитриевич узнал, что Евгений Николаевич Зыбин круглый сирота, имеет независимое состояние, заключающееся в двух сотнях душ в Тамбовской губернии.
Из родных у него в живых одна старая тетушка, имеющая в Москве дом на Арбате и маленькое имение в Новгородской губернии, душ в тридцать.
Зовут эту тетушку Ириада Александровна Зыбина, но он, Зыбин, не видал ее почти с детства, хотя и переписывается с ней изредка.
На воспоминаниях своего детства, когда он жил до поступления в корпус в доме этой тетушки, Евгений Николаевич останавливался с особенными подробностями и удовольствием.
Сергей Дмитриевич старался не проронить ни слова из рассказа своего друга и товарища.
Ему казалось, что эти сведения пригодятся ему.
Петербургская жизнь травленного зайца, где бесчисленные кредиторы играют роль неутомимых охотников и к которой Сергей Дмитриевич volens nolens должен будет возвратиться после кампании, представлялась Талицкому страшным кошмаром, от которого он страстно желал освободиться всеми средствами.
Но освободить его от этого кошмара могла одна смерть.
Умирать же ему не хотелось.
«Смерть! – повторял сам себе Сергей Дмитриевич. – Страшная штука!»
«А если не твоя, а чужая!» – подсказывал ему какой-то насмешливый голос.
Страшный план возник в его уме. Гнусная мысль нашла уже в нем готовую почву.
Время шло.
Наша армия дошла до реки Березины, через которую так бесстыдно бежал Наполеон с ничтожными остатками своей «великой» армии.
Война окончилась согласно обету государя Александра Павловича – ни один живой враг не остался в пределах русской земли.
Русские войска, во главе со своим венценосным вождем, побывали в Париже и, даровав мир с облегчением вздохнувшей Европе, возвратились на родину.
Офицеры получили продолжительный отпуск при переходе через границу.
Евгений Николаевич упросил совершенно влезшего к нему в душу Талицкого провести время этого отпуска у него в имении.
Услыхав это дружеское предложение, Талицкий невольно вздрогнул – так это соответствовало задуманному им ужасному плану.
Он некоторое время даже молчал, ничего не отвечая на любезное приглашение.
– Разве ты составил себе другой план? – с тревогой в голосе спросил его Забын.
– План, какой план? – с испугом уставился на него Сергей Дмитриевич.
– Да что с тобой, чего ты на меня так уставился, конечно, план провести время нашего отпуска…
– Нет, мне, собственно, на этот счет безразлично, – с облегченным вздохом проговорил Талицкий, – я очень буду рад проехать с тобою к тебе…
– Вот это по-приятельски, благодарю, благодарю, – бросился обнимать друга Евгений Николаевич.
Почтовые тракты еще не были приведены после войны в должный порядок, но Зыбин приобрел в одном из пограничных местечек у какого-то жида бричку и пару лошадей, и друзья решились отправиться в путь вдвоем.
– Я правлю, как настоящий жокей – мы отлично обойдемся без кучера, – успокаивал своего приятеля Зыбин. – Это что, клячи, – указывал он на купленных им лошадей, – а вот погоди, в имении на каких я буду тебя рысаках катать.
Талицкий только кивал головой в знак полного согласия. Внутренне он переживал состояние человека, подхваченного быстрым потоком, справиться с волнами он не был в силах и с головокружительной быстротой несся по течению.
Сборы приятелей были не долги – Зыбин даже вещи Талицкого положил в свой чемодан, купленный им за границей и оказавшийся очень поместительным.
– Это не чемодан, а целый дом, – смеялся он, укладывая вещи.
Наконец, в одно прекрасное раннее утро они выехали. Путь им лежал на Вильну.
– Там найдем кучера и покатим уже с большим комфортом, – заметил Евгений Николаевич.
Талицкий при этом замечании только вскользь бросил на него тревожный взгляд.
Зыбин был в каком-то восторженном состоянии духа, он болтал без умолку, рисовал планы будущего, их жизнь в деревне, затем в Петербурге.
Сергей Дмитриевич был, напротив, сосредоточенно угрюм.
– А ты чего нос повесил? – допытывался по временам у него Евгений Николаевич. – Теперь ты не один на свете, у тебя есть друг, друг преданный, и этот друг – я.
Талицкий часто рисовался перед приятелем своим сиротством, одиночеством, неимением друзей, и тем, что он в мире «один, как перст».
– Тяжело, брат, сойдешься с кем по душе, а потом и видишь, что она норовит тебе гадость сделать, а смерть не берет, одно остается – самому пойти за ней! – заключал он, по обыкновению, свои угрюмые монологи.
– Ужели и теперь, когда мы с тобой вышли невредимы буквально из-под тысячи висевших над нашими головами смертей, я отделавшись легкой царапиной, а ты уже совершенно неприкосновенным, ты все думаешь о смерти? – озабоченно спросил его приятель.
Он не ошибся, Сергей Дмитриевич действительно думал о смерти.
«Не твоя смерть, а чужая!» – шептал ему уже давно преследовавший его насмешливый внутренний голос.
Об этой-то чужой смерти и думал Талицкий, и эта чужая смерть была смерть человека, называвшего себя его искренним другом – смерть Зыбина.
Таков был конечный план этого, до сих пор сравнительно мелкого негодяя, готовящегося стать крупным.
Переход этот оказывался не из легких.
Убить человека, убийство которого было так удобно, человека, ему доверяющего и не подозревающего его гнусных замыслов, сидящего с ним бок о бок, и, конечно, не думающего принимать против него каких-либо мер предосторожности – ведь это же так легко, но на деле оказывалось страшно трудным.
Это доверие, эта близость, эта беззащитность и, в конце концов, именно эта легкость исполнения затрудняли дело, парализовали злую волю – рука, уже державшая заряженный пистолет, сама собою разжималась и бессильно падала.
А между тем, убить было необходимо – это уже давно обдумано, решено, закончено…
Это венец того плана, зародыш которого сидит в голове, растет, вырос и требует настоятельного появления на свет – это так же физиологически неотложно, как неотложно беременной женщине родить в установленный природою срок.
Внутреннее сознание подсказывало все это Сергею Дмитриевичу, и, между тем, силы оставляли его.
Он переживал все муки невозможности разрешиться от тяготевшего в его душе бремени, напрягал все усилия нравственных мышц своей воли, подбодрял себя, укорял, стыдил в своей слабости и минутами был готов завершить обдуманное дело, но это были только минуты.
«В Вильне мы найдем кучера! – припоминал он слова Зыбина. – Значит, появится свидетель, следовательно, надо это сделать до Вильны. Может быть, можно избежать… Нет… надо… необходимо… неотложно».
«Не твоя смерть – чужая!» – свинцом засело в его голове. Они приехали в последнюю деревушку перед Вильной.
VIII
Убийство
Дорога к Вильне от той деревушки, в которой имели последний привал наши путешественники, была почти сплошь густым лесом.
Осень 1814 года, во время которой происходили описываемые нами события, была поздняя, но сухая и ясная. Была уже половина октября, а деревья еще не обнажались от покрасневшей листвы. Днем в воздухе чувствовалась даже теплота, только к ночи температура резко понижалась, а на заре были холодные утренники.
Когда Зыбин с Талицким въехали в деревушку, уже вечерело, небо было покрыто тучами, а потому было совершенно темно.
Зыбин предложил заночевать и дать более продолжительный отдых лошадям, но Сергей Дмитриевич, всю дорогу во всем соглашавшийся со своим спутником, тут вдруг горячо запротестовал:
– Помилуйте, до Вильны осталось каких-нибудь тридцать верст и вдруг сидеть всю ночь в этом свином котухе, без воздуха, среди вони и смрада.
Он сделал даже отчаянный жест, указывая на действительно неприглядную обстановку крестьянской хаты, в которую они зашли отдохнуть.
Евгений Николаевич усмехнулся.
– Ишь… неженка, тюфячка захотел, оно и правда, давно мы с тобой не нежили наши походные кости, так будь по-твоему, часа четыре дадим постоять лошадям, а там и в путь в Вильну.
Талицкий успокоился и снова как-то еще более затих, погрузившись в свои думы, машинально выпил несколько кружек чаю, две чарки водки и закусил.
Зыбин, привыкший к его настроению, не беспокоил его расспросами. «Само собою пройдет. В Вильне я его развлеку», – думал он глядя на своего задумчивого товарища.
– А я все же всхрапну часок-другой, а тебе тоже советовал бы сделать, – заметил он Сергею Дмитриевичу, устроив себе из шинели ложе на лавке и с наслаждением располагаясь на нем. – Вон порожняя лавка.
– Я спать не хочу… – сквозь зубы процедил Талицкий и, положив локти на стол, уронил голову на руки.
Вскоре в хате раздался храп Зыбина с каким-то легким присвистом.
Эти звуки вывели Сергея Дмитриевича из задумчивости.
Он поднял голову, оглядел хату, и взгляд его, остановившись на спящем, как-то злобно сверкнул.
«Ишь, дрыхнет, – пронеслось в его голове, – вот что значит иметь светлое прошлое и светлое будущее… я давно не спал так. Будущее, – повторил он мысленно, – впрочем, он не знает этого будущего, даже очень близкого, и хорошо, что не знает, пусть спит, скоро так заснет, что не проснется».
«А если не смогу, не удастся!» – мелькнуло в его уме.
«Вздор, смогу, должно удасться… так надо…» – решил он тотчас же.
«А если рассказать ему все по душе, – продолжал размышлять Талицкий, глядя на спящего Евгения Николаевича, – попросить по-дружески помощи, поддержки… Он добрый малый, не откажет, даст денег расплатиться с петербургскими долгами, и тогда можно зажить новою жизнью; служить, выслужиться… не прибегая к преступлению, не проливая крови».
Он стал припоминать свои долги: цифры одна за другой укладывались в его уме – итог вышел внушительный. Такой помощи нельзя было и просить.
«Он откажет, и что тогда? Перенести такое унижение… нет, ни за что… Но если бы даже не отказал, если бы это было в его средствах, – Сергей Дмитриевич был уверен, что Зыбин не откажет ему в чем может, – то быть всю жизнь ему обязанным, считать себя облагодетельствованным – это невыносимо. Но если бы даже допустить и это, уплата долгов не очистит его в Петербурге – имя Талицкого слишком скомпрометировано, Талицкий не должен существовать… одна смерть может дать ему спокойствие… смерть».
«Не твоя смерть – чужая!» – снова шепнул ему насмешливый внутренний голос.
Если же он сделается Зыбиным, богатым человеком, со светлым прошлым… с деньгами в кармане на первый случай… тогда – другое дело!
Он знал, что и теперь у Евгения Николаевича было тысяч шесть рублей.
«Ведь это капитал, в сравнении с этими нищенскими тремястами рублей, лежащими у меня в кармане. А имение, а богатая тетка».
Губы Талицкого искривились злобно-завистливою улыбкою.
«Нет, решено, не надо быть бабой, надо действовать», – тряхнул он головой, как бы желая отогнать даже малейшие сомнения в осуществлении составленного им плана.
Все эти размышления взволновали его, он стал нервно ходить по земляному полу хаты.
Где-то пропел петух, перекликнулся другой, третий.
Сергей Дмитриевич взглянул на часы, была полночь.
– Пора!..
Он стал будить Зыбина.
Тот быстро вскочил на ноги и они отправились во двор под навес и стали с помощью крестьянина и его сына – хозяев хаты, запрягать лошадей.
Небо очистилось и лишь порой луну застилали облака.
Путешественники щедро заплатили за постой и, напутствуемые всякими благими пожеланиями со стороны довольных хозяев хаты, выехали из ворот, проехали деревню и повернули в длинную, темную лесную просеку.
Сначала их охватил полный мрак, но через несколько минут, когда глаза привыкли, сделалось светлее, да и луна вышла на чистую полосу неба и сквозь густоту дерев причудливыми узорами освещала дорогу. Перспектива просеки при этом лунном освещении, который лился бесконечно, представляла из себя таинственную и великолепную картину.
– Кабы не послушался я тебя, да проспали бы мы в вонючей хате, не видать бы нам этой прелести, – восторженно воскликнул Зыбин.
Талицкий что-то промычал в ответ. Путники ехали молча.
Вдруг среди этого безмолвия раздался выстрел, протяжный стон, шум от падения тяжелого тела, и снова все смолкло. В бричке сидел один Талицкий.
– Конечно! – почти простонал он, подхватывая вожжи и напрягая все усилия, чтобы остановить подхвативших, испуганных выстрелом и шумом лошадей.
– Тпру… Тпру… – каким-то хриплым голосом останавливал он их.
Лошади наконец остановились.
Увы, еще не все было кончено, только начинается. Он понял это и несколько времени просидел в бричке, не шевелясь.
«Если он жив, он начнет кричать, погонится за мной», – думал он, жадно вслушиваясь в малейший шорох.
Но кругом все было тихо. Луна зашла за облако – мрак сгустился.
Сергей Дмитриевич все сидел и слушал. Луна вышла из-за облака – сделалось светлее.
Талицкий осторожно слез с брички, отвел лошадей в сторону, привязал вожжами к дереву и тихо пошел назад по лесной дороге. На ней, освещенной луною, вдали чернелась какая-то черная масса.
Он медленно, но твердо приближался к ней и наконец различил лежавшего Зыбина.
Он подошел к нему и нагнулся.
Евгений Николаевич лежал ничком, за левым ухом зияла глубокая рана, череп был разбит, виднелся мозг, шляпа валялась невдалеке.
Талицкий дотронулся до руки лежащего, с которой свалилась рукавица, и ощутил холод трупа.
Он отдернул свою руку, отскочил назад, в каком-то моментально охватившем его паническом страхе: он почувствовал, как под его шляпою один за другим поднимались волосы.
Несколько раз он боязливо оглянулся по сторонам и снова стал медленно приближаться к трупу. Сделав над собой неимоверное усилие, он схватил его и повернул навзничь и вдруг встретился с спокойным взглядом мертвых глаз – свет луны падал прямо в лицо покойника.
Сергей Дмитриевич мгновенно повернулся и бросился со всех сил бежать по направлению к оставленным им лошадям.
Близость этих живых существ как-то успокоила его, но от быстрого бега он так устал, что должен был обеими руками схватиться за бричку, чтобы не упасть – у него подкашивались ноги.
«Вот оно, что значит убить… – мелькали в его голове отрывочные мысли. – Убить легко!.. Вот я и убил… Но зачем убил? Зачем?.. Вот тут-то и начинается самое страшное… Надо, во-первых, достать его бумажник, документы, кошелек, все ценное, все пригодится… Документы… Да за этим я и убил! – вдруг как бы только вспомнил он. – Во-вторых, надо его убрать с дороги. А для этого надо опять идти к нему. К нему. Ни за что!.. Это-то и есть самое страшное».
Он вздохнул с каким-то стоном и опустил голову, плотно прижавшись к холодному железу брички – это освежило его.
«Баба! Трус! Чего я испугался… Ведь он мертвец… ведь он ничто…» – стал он усовещевать самого себя.
Это, видимо, помогло. Гордо выпрямившись во весь рост, он спокойною, ровною походкою снова направился к трупу.
