Нестор Кукольник
Иоанн III, собиратель земли Русской
На половине вдовствующей княгини Елены Степановны происходили сцены в другом роде.
Ошеломленная гневным прикриком государя, княгиня Марья Ивановна Ряполовская поспешила укрыться от взоров державного, но сама осталась в сенях у государыни невидимая: выжидать, что будет.
Ожидание ее, как мы уже знаем, было недолго. Иван Васильевич вышел от жены успокоенный.
– Вот как у нас теперь? – прошептала пришедшая совсем в себя дочь Патрикеева, как отец, соображавшая быстро. – Моей толстушке лафа отпадает, значит!.. Софья подбилась опять?! Видно, сильна уж, когда из зверя делает так скоро ягненка. А мы… знай себе зеваем да ворон считаем!.. Нужно эту паточную куклу растолкать… понадежнее… А все Семен непутный… обошел бабу… Не видит, глупая, как в глазах деревня горит?.. Я же ее усовещу… коли бы одну волокло в омут, пусто бы ей было, а то ведь и батюшку… и брата… да и меня стащит!.. Нет уж, извини, государыня! Мы: так – так-та́к, а нет – успеем и к Фоминишне хвостик подвернуть… Впрочем, – выйдя из своей засады и потирая лоб, окончила плутоватая княгиня Марья, – прежде растолкать Аленушку попробуем… А там уж что Бог даст!
И она направилась в терем княгини-вдовы.
– Сердце мое, княгинюшка, никак, наш ворог-от, по соседству, опять рога поднимает? – обратилась Ряполовская к Елене, указывая в сторону Софьиной половины.
– А что?
– Да страхи такие… что и сказать нельзя.
– С кем же и што подеялось?
– Да со мною все, горемычной, известно, с кем больше бед… с другим… Холмчиха-старуха, вишь, ноги протянула! Сам пришел тут. Сама стонет; друг ведь ее закадышной! Я, того, гляжу да и молвила спроста: вишь, мол, бают, что князя Васи не стало, так это самое матку-то и пришибло. Что ж ты думаешь, сударыня, как на меня затопотал государь… И сама я не знаю… что с им тако поделалось: подслушивать… у меня! Одно кричит – язык укорочу! А за что, мать моя, за что? Веришь, государыня, я… как стояла – так и… присела тут: думаю – смерть моя!..
– Однако жива осталась? – захохотав, резво перебила повествовательницу мнимого бедствия шутница Елена.
– Тебе, государыня, хорошо теперь-то шутить! Попробовала бы сама быть на моем месте… видит Бог… струсила бы, верно, струсила… Да, скажу тебе, матушка княгинюшка… смеху ни крошечки туто нету; и не из чего грохотать совсем! – переходя к злости (при сознании, что эффект напугивания потерпел крушение в самой патетической прелюдии), вскрикнула вдруг княгиня Марья. – Не то запоешь, коли порассказать, что затем-от было!
– Еще страшнее? – продолжая смеяться, спрашивает иронически Елена.
– Что тебе говорить напосмех!.. Коли я заслужила тово своей преданностью, тогда… полно, будет, матушка, с тебя. Вот, думай тут, как бы ото зла отвесть, – заключила она, хныкая.
Елена поглядела было на обидевшуюся боярыню недоверчиво, но слезы, текшие в обилии, заставили легкомысленную, но добрую княгиню мгновенно раскаяться в своей, как думала она, непростительной ветрености. Она взяла нежно жесткую руку белобрысой дочери Патрикеева и, глядя ей в глаза, с нерешимостью просила забыть неуместную шутку.
Ряполовская, казалось, смягчилась, но сделалась еще неутешнее.
– Княгинюшка, свет мой, – захныкала она, – плачу я не об обиде, а об горе, которое… тебе, может, готовитца!.. – и еще сильнее разрюмилась.
– Успокойся, княгиня.
– Покойна я… но не могу… беда… беда…
Этот пролог возымел свое действие. Елена встревожилась.
– Выскажись, душенька Марья Ивановна, – упрашивает теперь вдова Ивана-молодого свою хитрую наперсницу больше чем заискивающим тоном.
– Слушай же, государыня, – с полным торжеством уже начинает дочь Патрикеева. – Софья взяла таково смело и отважно за руку гневного-то батюшку да и увела к себе. Прошло всего ничего, гляжу – он выходит тише воды, ниже травы! Вот отчего я горюю и плачу, свет мой, княгиня Елена Степановна!.. Вот в чем нам всем беду вижу я!.. Поняла теперь небось?.. Моя очередь усмехнуться!
Действительно, настроенной махинацией хитрой сплетницы Елене сделалось жутко от преувеличенного, как мы знаем, могущества Софьи Фоминишны на мужа.
– Душенька-княгиня! – после короткой паузы промолвила Елена передатчице грозы. – Сходи, мой свет, до батюшки да поставь его в известность… Пусть придет к нам… Пообсудим… А коли нужно… всех собрать наших! Да ты поспеши! Скорей!
Ряполовская, имея сама надобность видеть отца, не заставила ждать повторения просьбы.
Оставшись одна, Елена обернулась к окну на Москву-реку и долго смотрела внимательно на синевшие вдали леса да на серебряную ленту Москвы-реки, загибавшуюся к горам Воробьевым. Думы одна за другой горячее и томительнее пробегали в голове ее, хотя глаза и казались бесстрастными. Небо начинало темнеть, и княгиня не без внутреннего трепета стремительно отворотилась от окна в противную сторону.
Прямо перед ней стояла, как привидение, фигура Василисы, молча двигавшей свою кружку с бобами, предлагая начать гаданье.
– Пожалуй! – сорвалось с уст Елены.
Гадальщица сорвала с себя фату, набросила на скатерть и по фате раскинула дождем все бобы свои.
Княгиня придвинулась к столу и, наудачу взяв один боб, своею рукой сбила в кучу прочие. Кучу эту всыпала в кружку свою Василиса, встряхнув три раза ее и покрыв передником, достала, не глядя, семь синих бобков. Семь других вынула княгиня. Положили их на ширинку; взяли ее за четыре угла, приподняли, оборотили к столу, и – бобы расхлестнулись как попало по скатерти.
– Смотри, государыня! Твой выборный боб никем не тронут… Перепутались враждебные только, синеньки бобки. Значит, кутерьма будет у врагов твоих, а твоево… ненаглядново… не коснется зло никое…
Елена вздохнула полною грудью и, казалось, успокоилась.
– Еще разок, что ль, велишь кинуть?
– Не надо больше! Поди теперь.
– Не позволишь ли теперь, государыня, попросить тебя о милости?
– Говори!
– Меня князь Василий Иванович Косой хочет выдать за своего доезжачего, за Брыдастова, за Гаврюшку… а я не соизволяю!.. Войди в мое положение, княгинюшка!.. Защити!
– Хорошо! Будь покойна. Я велю Косому, чтобы тебя ко мне отдали.
– Не отпустит он… Он, вишь, греховным делом, в меня влопался… и хочет от старика, от отца, скрыть свои шашни, чтоб не ревновал… А мне… одинаково противны… и отец и сын. А я – раба их! Безгласная тварь, значит.
– Изверги! – вырвалось у Елены. – Будь покойна… Я у Ивана Юрьевича потребую тебя, а теперь… чтоб не встретиться тебе с Марьей Ивановной… поди на свекровнюю половину. – И указала сама ей, куда идти.
Дальше мы уже знаем, что вышло.
Покуда Иван Васильевич нежничал с хозяйкой да с детками, у невестушки его, на просторе, закипел веселый пир. Вся партия патрикеевцев наполняла повалуши вдовы княгини. Много было горячих споров; много было высказано и дельных советов: как действовать по обстоятельствам? Курицын, давно уже выпущенный, дал дальновидный план для действий в одно время (хотя по наружности) благоприятный врагам, то есть Софье и грекам, и – невесткиной партии.
– Тягаться нам с греками, – сказал он, оглядев собратьев, – в хитрости не удастся, особенно в мелочах… Пять раз на день проведут они нас! И обойдут сторонкой, коли поставишь заставу на большой дороге… Нужно, значит, явно не смешать им, а будто помогать даже, да в самом деле не зевать, про себя смекая. Софья Фоминишна все спит и видит, чтобы Вася ее забрал к рукам отцовы достатки и власть! Державный же наш памятует про князя Ивана Ивановича и ведает Митриево право. С нашей стороны не следует ни единым словом перечить грекам, ни княгине великой, что Василию Иванычу великими княжествами не володать.
– Да они и рады будут… что мы им даем волю! Что в том проку?.. Значит, что мы ротозеи и есть? – отозвался, прерывая советника, Иван Юрьевич.
– Не дошел ты, князь, еще до узла, а рвать хочешь? – спокойно ответил ему Курицын. – Дай договорить все. Нам нужно, чтобы затеи Софьюшкины сами разлетелись прахом и наших рук чтобы тут не заприметили. Нужно выбрать простоватого из них. Из духовных лучше, хоша, например, Нифонта! Благо он аще и в вышние области любит заноситься! Вот ему и намекнуть, чего, мол, дожидает Василий Иваныч? Он – ничего, и батько – ничего! А начни он, к примеру сказать, противу государя дела править – это державному понравится. Он его и назначит: скажет, у Васьки, видно, смекалка есть. Дай попробую?
– Опять не понимаю… Федя, друг, куда ты все гнешь? Эва хватил, нам учить еще Нифонта, да на свою голову. Гляжу я на тебя… и спросить хочу: из каких ты, мол, наш ли полно?
– Погоди, государь, узнаешь! Не перечь прежде. Вот пристанут они к Ивану Васильевичу, я знаю, с которой стороны. Он позволит. Скажут, растет, мол, княжич, нужно ему дворню набрать. Тоже наше дело: всучить ему таких человечков, чтобы всем на омерзенье было. А Вася паренек упрям. Коли ему раз кто попадет – от того не отстанет. Вот как нададим ему чуть не висельников, и начнут они ему крутить затейную голову, да так закрутят, что он влезет сам в петлю. Тогда-то ты, умная голова, наш набольшой, и подошли к державному горяченьково: чтобы дерзнул правду-матку выболтнуть да еще страху напустить. Вот и дело в шапке. Ваську-друга он за шиворот; женушку под замок! Уж ей не увернуться от шашней сыновних; мать – и потатчица будет; а стало быть, все будет ведать, а отцу не скажет. Как откроется пакость – ей первой и – беда! Ваську на казенный двор… а Митрея Ивановича мы и вытянем. Да пока горит злость у отца – вырвем у деда решение: передать внуку наследство! Вот… что и как нужно дело делать!
Воцарилось на несколько минут молчание, но когда все поодиночке передумали предложенное Курицыным, единодушное «молодец, Федя!» загремело в тереме Елены.
– Палата ума! – целуя в голову, отозвался Патрикеев.
Елена Степановна подала руку дружески советодавцу и поднесла сама ему стопу романеи[27].
– А коли мерзавцев надо отыскивать, зови скорей Ваську Максимова, батя, – крикнул, начиная хмелеть, князь Семен Иванович Ряполовский.
– Зачем же тебе он понадобился? – спросил, не скрывая отвращения своего к врагу молодого Холмского, Василий Косой.
– Лучше этого не выберешь, коли дело дойдет, как развратить кого нужно, князь то будь аль… княгиня! – нахально взглянув на Елену Степановну, выговорил Ряполовский, подозревавший, по слухам, Максимова в благосклонности той, которая теперь предалась ему со всем пылом истинной страсти.
– Ты не ведаешь, что говоришь, князь Семен! Много больно о себе задумал, – жестко высказала обиженная недостойным намеком вдова Ивана-молодого.
Всех словно передернуло. Князь Семен одумался, но поздно. Елена Степановна прослезилась даже от обиды и не сказала ему больше ни полслова.
– Так действуйте же так, как сказано! – осушив последний налитой ковш, сказал Курицын, твердо стоя на ногах и отвешивая низкий поклон княгине Елене Степановне.
– Бывай, государыня, весела и благополучна да последнейшего раба Федьку вспомяни, как будешь во времени! А теперь – за дело, пора! Прощайте.
За Курицыным потянулись все из терема Елены.
IX. Переворот
В уединенном углу пышного палаца князя Очатовского светится огонек, прорезываясь сквозь частую сеть ветвистых лип. Деревья эти чуть не врываются в окошко, перед которым на столе горят три свечи белого воска, разливая по пространной комнате далеко не полный свет. Взад и вперед по сумрачному чертогу, делая неровные шаги, как-то неловко проходит в русском терлике молодой человек высокого роста, богатырски сложенный, низко опустив голову. Кто бы заглянул в эту минуту в лицо прохаживающемуся, тот, наверно, пришел бы к заключению, что молодой обитатель пышного и по времени удобного покоя в палаце Очатовского только начинает ходить, покинув постель после тяжкой и продолжительной болезни. До того исхудало лицо, до того осунулись щеки! А глаза, потерявшие блеск, свойственный молодости, лихорадочно светились в глубоких впадинах под нависшими бровями, по временам вспыхивая фосфорическими искрами – мертвенным зловещим мерцанием. По временам глубокие вздохи вылетали из больной груди недавно еще живого, пламенного юноши. Едва ли и близкие друзья узнали бы в хвором, скорбящем бедняке князя Василия Даниловича Холмского. Между тем это был он действительно, только что оставивший болезненный одр, с которого подняли его усилия искусного врача в соединении с заботливою попечительностью хозяина. Дочери его уже нет в палаце. Она уехала с мужем в его маетности и, как слышно, также болеет. Известие подобного рода могло бы снова уложить надолго Холмского, но, к счастью, он не знает этого, беспокоясь только о долгом невозвращении своего верного доезжачего, посланного в Москву. «Что там делается?» – думает, не высказывая, Вася, и в душе его поднимается тревога. Мысли уносят его далеко. Он садится и грезит наяву. Перед глазами его возникает внутренность терема великой княгини. У окна сидит его мать и старается умерить печаль княжны Елены Ивановны. О помолвке княжны этой с Александром Литовским он узнал перед болезнью уже и скорбел. Лицо Елены оттенено безысходною печалью, но в грусти своей княжна еще миловиднее и задушевнее. Трогательное выражение ее томит сердце Васи, сознающего невозможность противостоять судьбе или переменить ее решение. Малютка Феня, с раннего детства отличавшаяся горячим сочувствием ко всякому чужому горю, нежно ласкает тоскующую сестру и щебечет, как птичка при расцвете природы.
– Вася! – слышится Холмскому, будто говорит княжна Федосья. – Не горюй о Елене; твоя печаль удваивает ее горе. Я заменю ее своими ласками, зацелую тебя! – и сама заглядывает предупредительно и ласково ему в глаза. А слова ее звучат такою мелодией, что Вася готов исполнить неподсильное, казалось, приказание доброй девочки: силится улыбаться и начинает разуверять Елену Ивановну, что в Литве найдет она ту же любовь к себе, как в Москве, потому что такая ангельская душа может внушать только соответственные чувства.
– Полно утешать, князь Василий Данилыч, безутешную. Не тебе мне это говорить, не мне слушать! Ты несчастлив сам, и судьба твоя скитаться по чужим по землям невесть еще сколько…
– Куда же меня еще посылает воля державного? – спрашивает в увлечении молодой князь.
– Великий государь, князь великий Иван Васильевич, повелел твоему благородию путь восприяти в землю Свейскую, править посольство, – раздается звучно и мерно статейная деловая речь, разом разогнавшая грезы скорбного юноши. Он вскочил, возвращенный в грустную действительность, и полураскрытыми глазами обвел вокруг себя.
Перед ним стоял его верный Алмаз в дорожном охабне, с которого струилась потоками вода, а рядом с ним, из полумрака комнаты, выступал карапузик в нарядной шубке и цветном кафтане, поглаживая свою круглую рыжую бородку. Это был очень дельный и хорошо известный Васе дворцовый дьяк государев Истома Лукич Удача.
– Добро пожаловать, гость дорогой, – промолвил совсем очнувшийся князь Вася. – И заправду приходится, видно, путь держать отсюда! И скоро?
– От твоей, княже, воли сие зависит, как укажешь. А по нашему рабскому разумению, мешкать нече.
– Да, разумеется… где ни коротать век… все одно. Ну, что у вас в Москве чинится?.. Да ты сядь, Истома Лукич.
– Коли повелишь!.. – И он сел, с важностью, заключавшею пропасть комизма, особенно при сравнении напускной важности с подобострастным положением униженного раба. Васе, впрочем, было не до сравнений и не до юмористических выводов.
– Что это матушка не шлет мне писулечки? – спросил молодой князь своего Алмаза, который как бы отшатнулся в сторону при этом очень естественном вопросе любящего сына.
– Княгиня Авдотья Кирилловна (да подаст ей Господь Бог наше место злачно среди праведных своих!..) писать, государь, князь Василий Данилович, уже не может… Зане… – и начал всхлипывать.
– Умерла она?! – в ужасе, с раздирающим сердце воплем вскрикнул бедный сын, не ведавший еще утраты родителей.
У дьяка и доезжачего полились слезы по щекам… Вася рыдал. Утолив первый порыв мучительной скорби, спрашивает он об отце.
– В раю праведных такожде, – отчеканил краснослов Удача.
Вася упал на колени и стал горячо молиться. Горечь ударов судьбы, разразившаяся над головою его разом, поразила душу, но произвела успокоительный перелом в чувствах, которые не переставал лелеять он. Теперь перед ним зияла бездна – гибель всяких надежд, всякого утешения; и любовь – последнее из благ, данных душе и сохраняемых до гроба, – любовь, казалось, потеряла для него всякую приманку. Он молился о подкреплении свыше, и все земное, до того томившее молодую душу его, отлетело, казалось, невозвратно. Он крепчал под ударами судьбы, и в убитой горем душе его возникал долг с его святыми обязанностями. Молился истомленный физически, но бодрый духом, недавно юноша, теперь муж, которому не страшны делались новые испытания. Больше того, что он выстрадал, мудрено изобрести самому находчивому мучителю. И столько вынести в короткое время, сколько судьба послала теперь на долю Васи, едва ли могли очень крепкие люди. А он только выходил из детства, когда брошен был в самый узел мирских волнений. Не выдержал здоровый организм такой ломки и привел чуть не к дверям гроба юношу. Но, поднимаясь вновь, и теперь еще раз пораженный вестью о потере обоих наиболее дорогих ему в мире существ – отца и матери, – князь Василий выдержал конец испытания с новыми чувствами – он теперь ничего не имеет на земле, за что бы стал стоять или что бы хотел оспаривать у своей гонительницы. Покорное орудие промысла, он полюбил горечь страданий – и произносит шепотом обет жить для других, не для себя, призывая на поддержку бренных сил плоти помощь провидения. Ненависть и зависть неизвестны были еще ему, и совесть его не мучили эти страшные спутники преступления. Зато гнев и вспыльчивость были ему знакомы, и он припомнил их теперь, сожалея о недостатке терпимости и терпения вообще!
Затем предстал ему образ Зои, и слова умиравшего Никитина прожигают его сердце стыдом раскаяния. Ласки же, которых он не удалялся, кажутся ему непростительным грехом, вызвавшим кару небес в виде потери родных. Внутренний стыд ярким огнем осветил его бледное лицо, и горящие уста высохли у него, как у горячечного. Отказ от руки Марианны промелькнул перед мыслью молодого человека как первый признак возможности совладать с собою, если твердо это себе предположить. И чувство довольства собою, хоть в этом одном, влило мало-помалу спокойствие в изможденную болезнью грудь молодого страдальца. Еще горячее стал он молиться. Откуда взялась память – слова молитв, в детстве еще заученных и, казалось, забытых, лились потоком из уст его. Голова быстро поднималась и опускалась, встряхивая увлажненными по́том кудрями Алмаз и Удача крестились тоже в стороне, умильно смотря на икону – благословение матери князю Василью при отправлении в дальний путь. Устремив на эту святыню сияющий теперь взгляд упования, долго молился Вася и встал с колен утомленный, но покойный и готовый на все.
– Да будет воля великого государя надо мною, негодным рабом его. В Свею – так в Свею! Заутра отправимся, друзья. А теперь – успокойтесь, вы. И мне нужен отдых.
Он заснул безмятежным сном здоровья, как давно не спал в своих странствованиях.
Посольство в Свею, впрочем, как увидел из наказа государева Холмский, оказалось для него вторым уже поручением, а первым и главнейшим поездка за Нарову и сношение с влиятельными лицами Ливонского ордена. Дальновидный Иоанн успел построить крепость на самой грани своих владений, где сходились новгородские области с землями рыцарей, и хотел точнее познакомиться с действительным положением крестового братства да его взаимных отношений к усмиренным захребетникам – ливам и эстам. Слухи о волнениях, не прекращавшихся в некогда прекрасной Ливонии, с обогащением суровых крестоносцев, терявших в частых бражничаньях последние проблески отваги и мужества, доходить стали часто до Москвы. Государь знал и о распрях между гроссмейстером и архиепископом рижским. Открытие подготовлявшегося злодейства Лукомского представляло Василия Холмского Иоанну человеком, обладавшим умом тонким и способным лучше всех оценить, что делается у соседей нашей новгородской и псковской областей. По воле державного должен был молодой посол открыто ехать на Луки Великие через Литву и все, что встретится на пути туда, не оставить вниманием и доносить своевременно. Дело сватовства уже было доведено до желаемого конца, и, в ожидании привоза невесты московской, слуга отца ее всюду в Литве находил дружеский прием и предупредительность. Если бы мы сказали, что в этот приезд свой молодой князь встречал ряд торжественных встреч и сопровождений – от маетности одного магната, как гость его, к соседу для угощения, – мы не преувеличили бы ничего и ни на волос не отступили бы от истины. Не заботясь ни об овсе, ни о сене, ни о столе, ни о ночлеге, так целые три недели, как сыр в масле катаясь, все ехал да ехал герой наш, которому дал Очатовский и знакомого маршалка пана Мацея с письмами к властям и властителям. Уж по первой пороше, скоро исчезнувшей, добрались наши путники до Лук Великих да еще два дня тянулись по скверным дорогам до Пскова.
Был бурный вечер и темь такая, хоть глаз выколи, когда, оставляя совсем родину святой Ольги, Вася выехал на Гдовскую дорогу. Пищали у полутора десятка детей боярских, данных в Пскове воеводою, были на всякий случай заряжены. По тому, по знакомому, тракту, раздумываясь о судьбе, бросавшей его как мячик с севера на юг, Вася пустился во всю мочь, дав волю доброй лошади. Она не любила дремать, не отставали и кони провожатых. Только грязь расхлестывалась да в чистом поле глухо отдавался топот, не давая возможности и чуткому слуху определить число едущих. Мало-помалу топот получает большую звонкость по мере усиления холода в атмосфере. Стало выясняться небо, загорелись звезды. Вдали что-то темнело некрупною массою. Путники считали ее деревней какой-нибудь, а это уже был Гдовский посад. Не найдя его ночью, с рассветом уже десятник догадался, что дали маху.
– Князь Василий Данилыч, ино выходит, Гдов-от мы за собой оставили. Эвона конец, никак, озера. Теперь, почитай, ближе мы к Ивангороду, чем ко Гдовскому посаду!
– Так что же?
– Да говорю, коли посад-от переехали, неладно будет ворочать!
– Зачем же ворочаться! Не стоит. Ведь дотянут коньки до Ивангорода?
– Я про то же баю, что не лучше ли будет уже до города ехать?
– До города так до города!
И опять мерным скоком едут по перелескам всадники. Сизый Пейпус то выглянет одним глазом из-за поля, где кустарь перемежается, то опять скроется с глаз долой. Вот он больше уже не мелькает. Над серебряной полосой Наровы показалась стая перелетных грачей, нарушавших безмолвие лесного края.
– Скоро и Ивангород покажется! – взглянув на проглянувшее солнышко перед полуднем, сам про себя промолвил старый урядник.
Предречение его исполнилось, впрочем, в сумерках. Утомились и кони, и всадники, но, слава Богу, добрались до цели похода.
Нужно ли прибавлять и уверять, что путников ласково приняли заброшенные в эту глушь земляки, со смены своей не видавшие русских людей и обязанные зимовать в возведенных на скорую руку деревянных стенах небольшого острога, прислушиваясь к вечному отдаленному гулу водопада.
Стрелецкий голова Улан Ивачев с письменным головою Замятнею Щеголем были единственные представители власти в недавно срубленном Ивангороде. В поземной лачуге, куда едва проникал свет сверху, сквозь двери с натянутым втрое пузырем, нашел на нарах временный приют себе и будущий боярин, посол великокняжеский. В этот же вечер, за ковшом сладкой браги, туземные власти посвятили приезжего во все тайны соседского житья-бытья.
– Поверь, государь, князь Василий Данилыч, – говорил Улан (толстяк, проведший на службе уж три десятка с хвостиком, но еще бодрый и изворотливый слуга царский, не обиженный от Бога умом-разумом), – немцы эти, хоша и Божьи дворяне, а живут истинно братоненавистниками! Одно слово… горе-воители! Почитай, изо ста десятка с два наберется их бойких да неленивых, остальные – мастера бражничать да драться друг с другом за пустое слово. Приди же враг заправской – право слово, побегут: что, молвят, за охота спину подставлять! Вишь нас немного, а пришла тьма какая? А наше дело: много не много, а все… стой да отбивайся, пока сил хватает. Вот у них теперь проявился, Волтером зовут, Плитинберх, нешто, как есь, малый ловкий.
Замятня хвалил тоже Плетенберга, но прибавлял, лукаво подмигивая:
– Хорош-от хорош, а все немец!.. Стало, не глядеть ему в зубы: надует – как пить дать. Коли поедешь к нему на свиданье, князь, то назовись гостем: чтобы многих вопросов избегнуть, да и не в примету бы было! А Удачу-дьяка молодцом нарядим: в кожане пусть пощеголяет. А в Володимерец вас препроводим прямо: и на двор поставим к знакомому немцу – не в примету будет… А коли понадобится и лист открытый до Риги выправим. У рижан воск таперича оченно ценится. В Ивангороде у нас есть, никак, кадей с десяток. Вот и нагрузим вам воз – везите, как гости заправские! Да овчинок приложим, да медку, да красных лисиц сороков пять-шесть. С этими товарами можешь насквозь пройти из конца в конец всю землю Божьих дворян безопасно. А высматривать да разузнавать – твое, княже, дело. И коли по-письменному по-ихнему, по-папежски, баять горазд – никой клад будет тебе. Гости немецки болтливы: фреинду своему охочи разблаговестить, что и как у их. Особливо про комтурей да про судей про городских. Все выложат – не потаят! Свеи непутные – то уже другой народ, злющи и памятливы, злодеи. Сдается мне, из Выбору бы не подкрались к нашему острожку эти брюханы в своих кожаных плащах. Стен Кстура, князь их, оченно, говорят, затейлив. И давно добирается до нашего Ивана Васильевича, что мы выборской кореле спуску не даем. Да и торговать к ним гости не ездють. А супроти Божьих дворян постоим: выедут десятка три-четыре, расскачутся через нашу Нарову. Выедем и мы. Схватимся, известно. Подеремся и разъедемся. Они к себе – мы к себе! А свеи все норовят облыжно подойти. Корелу вперед пустить, пожечь да скот угнать. Наши, известно, вдогон, да тут и наскочут на сотню на другую краснорожих свеев. Коли вмочь, конешно одолеем. А ино наскачет нас десятка три, а их чуть не с тьму, ну – и попались, сердешные!
Для Васи многое сделалось ясным из простого, безыскусственного описания норовов наших враждебников, соседей. Долго ворочаясь на овчинах, подостланных ему вместо постели, князь не мог заснуть. У него сложился план обойти всю Ливонию от Риги до Юрьева да под одеждою беспритязательного гостя распроведать, что делается и как живется у Божьих дворян. Личность Плетенберга, набросанная храбрым Уланом, не могла не привлечь на себя внимания нашего странствователя-дипломата. А от шведов, которым мы, доброхотствуя датскому королю Иоанну, оказывали много неприятностей, нескрываемая опасность для Ивангорода казалась нашему герою, знавшему слабость наличного гарнизона этой крепости, совершенно основательною. Она была так осязаема, что не позволяла усомниться в возможности потерять нам острог на Нарове, защищаемый шестью десятками детей боярских, у которых и ручниц-то хватало едва наполовину, а пищалей затинных на двух угловых башнях с Новгородской дороги было всего-навсего по одной. С этим огненным боем многого отпора не учинишь в подспорье людской силе, коли нахлынут они многолюдством. Утром донесение об таком положении Ивангорода герой наш и отправил к государю с десятником через Псков и Великие Луки на Смоленск, минуя Новгород. Тамошним воеводам в руки непригоже было этого отдавать.
Обоз, как говорил Щеголь посланцу государеву, собрали в три дня, совсем как следует гостю, и из стольника государева вышел разудалый купец. А дьяка Истому совсем не признать в приказчике, запоясанном по кожану здоровым черезом, чуть не с аршинными кожаными ж варягами на руках, привыкших к калыму[28] письменному.
Вытребовать лист от окружного нарвского судьи тоже не замедлили для московского торгового человека Васюка Горина с отроком Удачей Истоминым. Так перекрестили ивангородские власти московских гостей своих. Через Нарову переправили их на пароме.
А когда утлый перевоз поставил пару русских людей на немецкий берег с возами их, у Васи навернулись слезы. На спрос ломаным русским языком «Что за люди?» мнимый гость Горин ответил немецкому чиновнику на чистейшем немецко-венгерском наречии, так что забывшийся дейчер протянул руку фрейнду и попросил к себе зайти распить кружку пива.
– Вашего русского швейн оставьте подле воза. А мы поговорим по душе. – И увел к себе.
– Какими судьбами занесло вас в эту медвежью сторону? – спросил новый знакомец, усаживая у себя как можно любезнее невиданного гостя.
– Я москвич природный, мейн фрейнд.
– Не верю.
– То есть родился в Москве уже, а мой родитель был немец из земель светлейшего императора, – поспешил ответить Вася, сообразив, что с немцем, если он признает сам за своего, лучше выдавать себя за немца же.
– То-то… я готов побожиться, что вы немец… а родиться может человек, где Бог даст. Довольно, что по отцу вы, мейн херр, наш совсем и невольно себя предали, назвавшись русским, как только заговорить изволили.
– А я думал, – ответил шутливо князь Вася, – что меня не узнают, когда я назовусь русским.
– Нет… мой добрый друг, не от такой птицы, как Кунц Вурм, ваш покорнейший слуга, могли бы вы укрыть ваше подлинное происхождение. Своего на дне морском признаю: не только у себя в благословенной Нарве. И как звали фатера вашего, блаженные памяти?
– Даниель Хольм-принц.
– Не случалось слыхать, а славная фамилия, истинно венская. Вы фон, конечно?
– Не могу вам сказать, в Москве пришлось сделаться бюргером.
– В фатерланд, однако ж, думаете пробраться?
– Может быть. Не теперь только. Вы видите, мейн херр Кунц, товаров еще немного я добыл. Только расторговываюсь.
– Бог даст, и побольше будете иметь. И все с небольшого начинали.
– Благодарю вас за доброе желание. Не знаю, куда направиться, чтобы выгоднее продать ту малость моих товаров. И моих наполовину в долг успел я собрать для первого путешествия. Сбуду с барышом – побольше накуплю да привезу к вам… при вторичном посещении.
– А что у вас теперь-то?
– Да есть воск, кожи, мед, лисьи меха…
– Везите на Вальк – там скоро ярмарка будет… Наедут и купцы и дворяне во множестве. Разом продадите. Особенно воск. Из Вирляндии эсты почти ничего не пропускают на Нарву этой статьи; так что и мед с воском уйдет по хорошей цене. А лисицы красные, если есть, еще того лучше. Фрау баронессы в Лузации особенно ценят уборы лисьи; а московские товары везти туда не рука. В Вальке охотно купят лисиц и дадут самых новых за них талеров семь-восемь за полсорока. Советую ехать в Вальк. И путь хороший, до Дерпта спуститесь озерным тальвезом; а за Дерптом через владения маршала Плетенберга – все по безопаснейшим местам.
