Наталья Тюнина
Эуштинская осень
– А вот и Бурундук. Почти пришли.
Река была неширока и неглубока, но всё же пришлось повозиться, спуская лошадей с небольшого обрыва. Спешившись, новоявленные пастухи где по колено, а где по бёдра в воде помогали жеребятам преодолеть течение и справиться с бродом. Левый берег выглядел гораздо приятнее правого – с песчаным пляжем, пологим подъёмом и ровным разнотравным лугом с яркими солнышками первых цветов. Сразу стало ясно, зачем они вели табун так далеко. Луг по всем трём сторонам был окаймлён лесом. Вниз по течению реки среди деревьев прятался высокий шалаш. Рустэм проследил Сашин взгляд:
– Там ночевать будете. Лошадей домой гонять – только ноги бить. Рыбы много, снасти есть. Хлеба я вам привезу через пару дней.
Он говорил так деловито, будто взрослый владелец табуна, нанимающий работников. Впрочем, так оно и было, с поправкой на возраст, – подумал Пушкин с непонятной злостью. Он чувствовал себя униженным, хотя ничего оскорбительного в поведении парня не было. Не совладав с собой, Александр вскочил на Йомрана и, стукнув того пятками в бока, полетел в сторону леса. На опушке он замедлил ход, терпкий сосновый воздух успокаивал разгорячённую голову. Вдали тенькала синица, сразу несколько дятлов перестукивались в высоких кронах. Постояв немного, Пушкин пустил коня шагом и снова вышел под солнце. Издали он увидел, что Рустэм переправляется через речку пешим, а Дмитрий, верхом на гнедом Корэне, гонит лошадей в центр луга. Саша подъехал к нему.
– Куда ж вы запропастились, Александр Сергеевич? – спросил Гончаров. – Давайте уладим все дела да отдыхать пойдём, день какой жаркий! Смотрите, мне Рустэм дал ботало для Аргамак. Говорит, она сама с табуном справится, не впервой. А если что-то случится – мы услышим.
Пастушеская работа, хоть и была в новинку, оказалась нетрудной. Сначала спали по очереди, но потом привыкли, что старая кобыла волнуется и бряцает боталом, если что-то не так. Однажды выводили из реки невесть зачем забравшегося туда жеребёнка, пару раз отгоняли факелами диких зверей – Митя утверждал, что волков, но Александр не разглядел в темноте, поэтому не боялся попусту. Утром Гончаров любил посидеть с удочкой, выловить на обед десяток гольянов или карасей, но Саше такое времяпровождение казалось скучным. Приглядывая за лошадьми и обучая от нечего делать жеребят, он обдумывал свою первую прозу. Очень хотелось Пушкину описать жизнь прадеда, тесно связанную и с этими местами. Было досадно до слёз, что раньше он недостаточно общался со старшими родственниками, а сейчас выспросить детали не было возможности. Приходилось сочинять потихоньку. Иногда, когда накатывала тоска, от которой не спасали ни кони, ни природа, ни стихи, Саша пешком сбегал в Юрты. Там ему всегда были рады. Дмитрий не любил долгих переходов, поэтому чаще оставался на пастбище. Так прошло лето.
Глава 9. Золотое дно
«Везучие живут с деньгами,
невезучие – без, а негодяи – для».
(Жорж Элгози)
Осень наступила неожиданно – в середине августа резко похолодало, задул сильный ветер, зарядили дожди. Шалаш промокал насквозь. Пушкин, лучше переносивший непогоду, сжалился над Митей и отпустил его, шмыгающего, к Зульфие Халиловне на пару дней, погреться и взять тёплые вещи. В одиночестве Александр чувствовал себя даже лучше. Честно сказать, он уже устал от постоянного спутника, каким бы приятным тот ни был. Лошади паслись на опушке, укрытые кронами деревьев, и под дождь выходить не стремились. Пушкин лежал на старом стёганном одеяле, расстеленном прямо на полу шалаша, и писал. Капли залетали внутрь, размазывая свежие чернила по листу, но Александра это не останавливало. Погрузившись в сочинительство, он мог забыть все свои трудности, которые, впрочем, сносил с достоинством, но от этого не менее страдал. Где-то там, в Петербурге, друзья без него кутили, гуляли с дамами, вели литературные беседы и издавали альманахи, которые читала вся Россия. Он же пропадал в безвестности, лишённый не только материальных, но и духовных благ общества. И отсутствие последних тяготило куда более. Саша отшвырнул изгрызенное перо, сбившись с мысли. Добыв из груды вещей чистый лист бумаги и новое перо, он начал строчить письмо Дельвигу.
«Милый друг, прости мне моё молчание, я не знал, могу ли я писать тебе, не пятная твою дворянскую честь. Я и теперь понятия об этом не имею, но всё ж рискну. Соскучился по тебе, мочи нет. Что твоя проза и твоя поэзия? Я нынче тяготею к прозе – в этих близких к земле краях моя летучая муза складывает крылья и ходит пешком. А впрочем, есть немного стихов, и отрывок из "Онегина" пришлю. Бог знает, может, удастся тебе тиснуть в свои "Северные цветы" опального поэта. Конечно, бесплатно, на иное и надеяться не смею – деньги я теперь зарабатываю не стишистой торговлей, а крестьянским трудом в поте лица своего. Соболевский тоже обещал посодействовать, но пропал и не пишет. Но ежели нет – так нет. Читайте узким кругом. Кланяйся от меня своей жене и всем нашим. Пиши же!»
Сменив лист и позу, Пушкин взялся за письмо Осиповым, твёрдо решив отправить корреспонденцию в следующий же визит в город. Вообще, эта глушь, эта тоска таёжная, тяготила его всё больше, стоило только об этом задуматься. Саша мечтал хотя бы о приветливом, пусть и простоватом, обществе семейства Соколовских, но Гончаров, воротившись на следующий день, принёс неутешительные новости.
– Представляете, Александр Сергеевич, Игнатия Ивановича сняли с должности, – расстроенно сказал Дмитрий, едва успев перейти обмелевший за лето Бурундук. Дождь наконец-то закончился, но серое, затянутое тучами небо поддерживало мрачное настроение обоих пастухов.
– За что? – изумлённо воскликнул Пушкин.
– За нас… – вздохнул Митя горестно.
Саша выругался с чувством.
– Ну не только из-за нас, – поморщившись, поправился Гончаров. – А ещё за Мозгалевского, и вообще, за своё добросердечие. Мне Лиза рассказала, – немного покраснев, пояснил он. – Володя весной плавал в Нарым к этому своему ссыльному товарищу, помните? Но не доплыл, разболелся в пути, повернул назад. А вместо себя послал Мозгалевскому письмо с изъявлениями дружбы. А позже, уже в городе, получил ответ: мол, благодарю сердечно вас с Игнатием Ивановичем за доброту, приют и прочее, и что не забываете. Ну и письмо попало в руки Третьего отделения. А там решили, что, значит, Соколовский – неблагонадёжный слуга государев, раз сношения имеет с политическими ссыльными вроде нас с вами. И дали ему отставку.
– Вот же свиньи! – возмутился Пушкин.
Гончаров непроизвольно оглянулся.
– Да что вы озираетесь, – раздражённо попрекнул его Александр. – У стен, может быть, и бывают уши, но здесь и стен-то нет. Лошади никому не расскажут.
– А вы, – неуверенно спросил Дмитрий, – никому не писали про Соколовских?
Пушкин припомнил содержание своих писем и твёрдо ответил:
– Нет. Никаких здешних имён я никому не называл.
– Ну и слава Богу, – вздохнул Митя. – Хоть этого греха на нас нет. А то ведь, знаете ли, нашу корреспонденцию тоже всю прочитывают.
– А как Лиза? – запоздало спохватился Саша, подумав о её старшей сестре.
– Мы снова виделись в церкви, – понял вопрос Дмитрий. – Честно говоря, после всех этих новостей даже не знаю, как мы будем встречаться. Наверное, нам с вами откажут от дома.
Он погрустнел.
– Ну-ну, не убивайтесь так, Митя, – Пушкин потрепал его по плечу. – Перемелется – мука будет. Не такие они, Соколовские, чтобы зло на нас держать.
А про себя подумал: «Лишь бы не уехали совсем».
Следующий месяц был самым унылым за всё пребывание в Сибири. Грустно отметили год со дня приезда сюда, в Юрты. Погода тоже не радовала. Холодные туманные утра вовсе не предвещали солнца, как это бывало в Михайловском, а сменялись серыми дождливыми днями с редкими проблесками синевы. К вечеру тучи расходились, открывая алое ветреное небо, по-зимнему стремительно чернеющее после заката. Если просидеть у костра всю ночь, то к утру можно было загадывать желания – звездопады здесь были отменные. Холодные яркие светила срывались со своих орбит одна за одной и в доли секунды исчезали из виду. Пушкин обычно загадывал свободу – чтобы ехать с ветерком, куда хочется, и писать, что хочется. И много денег, ведь деньги – это тоже свобода.
Однажды сентябрьским утром, когда осень уже вступила в свои права, припорошив луг по опушке жёлтыми листьями, а солнце в порядке исключения вышло из-за туч осмотреть окрестности, Рустэм пожаловал на пастбище без хлеба, зато со старшим братом.
Ильнури спешился, поздоровался со своими пастухами обеими руками, затем обошёл весь табун, заглядывая лошадям прямо в морды, будто они могли ему рассказать, как провели лето. Вернувшись на берег, он радостно хлопнул Пушкина по спине.
– Отлично, ребята! Поехали домой!
– Как домой? – удивился Гончаров. – Куда?
– Хотите – к Зульфие Халиловне сразу, а хотите – отобедаем с моим отцом. Он желает с вами поближе познакомиться.
Александр внимательно посмотрел на Ильнури в поисках скрытого смысла, но татарин глядел прямо и, кажется, имел в виду только то, что говорил.
– Конечно, сперва лошадок проводим, конюшни уже готовы, – уточнил Сулейманов.
Отказаться от предложения гостеприимного татарина было бы верхом неприличия, хотя Пушкин с Гончаровым всё же успели умыться и переодеться в чистое, прежде чем идти к обеду. За огромным, во всю комнату, овальным столом собралось всё семейство Сулеймановых. Женщины сидели вместе с мужчинами, что отличалось от того, что Александр видел на Кавказе в мусульманских семьях. Тут же были и дети, во всяком случае, старшие. Танзиля смущённо опустила взгляд при виде Саши и зарделась как маков цвет. Если б родители знали, куда смотреть, то прочли б её как открытую книгу. Но, по традиции, старшие были заняты рукопожатиями с вошедшими гостями.
– Садитесь, садитесь, вы же не выше пищи! – пригласил их Чагатай Улугбекович.
От еды, действительно, ломился стол. Пахло жареным бараном, мёдом, овощами. После скудного пастушьего рациона, состоявшего, в основном, из рыбы и хлеба, в животах Саши и Мити заурчало в предчувствии праздника. Первая неловкость быстро улетучилась вместе с паром от тарелок с густым супом-лапшой, которые поставила перед ними одна из младших девочек, Александр не помнил её имени. Детей у Сулеймановых было много, двенадцать человек. Ильнури и Танзиля – самые старшие, малышам было лет пять-шесть, трое уже вышли из-за стола и, поздоровавшись с гостями, удалились в свой угол. По всему было видно, что старый Чагатай – нестрогий отец, в его семье царила дружеская атмосфера, хотя за пределами дома он держался ярым приверженцем традиций. Это удивило, но порадовало Пушкина. Дмитрий тоже расслабленно улыбался, несмотря на то, что по-татарски понимал всё ещё плохо.
Говорить за едой о делах у татар было не принято, поэтому гостей сперва основательно накормили и напоили травяным чаем с ажурными блинчиками-каймаками. Лишь потом, сняв салфетку с колен и сложив её аккуратно около себя на стол, Чагатай Улугбекович спросил:
– Уважаемые, а как вам понравилось у нас на пастбище?
– Всё было отлично, – заверил хозяина Александр. – Лошади в порядке. Ильнури уже расплатился с нами.
Старик потёр руки и покачал головой.
– Значит, деньги вас интересуют?
– Деньги, разумеется, всегда нужны, без них не прожить, – осторожно заметил Дмитрий. – Наше положение весьма шатко, и ваша помощь как нельзя кстати.
– Полно, – махнул рукой Сулейманов. – Хорошая работа – хорошая плата. А теперь скоро зима, чем вы собираетесь заниматься?
– Честно говоря, мы пока не думали об этом, – смущённо кашлянув, ответил Гончаров.
Саша подвинулся ближе, сложив подбородок на пальцы и всем видом демонстрируя внимание.
Чагатай зацокал языком неодобрительно.
– А надо б уже подумать. Вы же к нам, как бы это сказать, чтобы вас не обидеть, – надолго. Нужно искать постоянное дело, чтобы и в радость было, и доход приносило. Вот вам как – в радость было о лошадках наших заботиться?
Пушкин с Гончаровым закивали.
– Будете в нашей семье? В нашем деле? Работы на конюшне и зимой хватает, да и Ильнури порой в возницах нуждается – не везде сам поедешь, разорваться нельзя. Нужны надёжные люди. Лошадей не дашь кому попало. А вам сын верит.
Так и остались Александр с Дмитрием работать на Сулеймановых.
Несмотря на жизненные перипетии, Соколовские встретили гостей радостно. Даже Игнатий Иванович на бестактный вопрос Пушкина про крушение карьеры ответил почти весело:
– Ерунда всё это, Александр Сергеевич. Перед Богом и совестью своей я чист. А злопыхатели всегда найдутся, – но между бровями его пролегла глубокая борозда.
– А чем заниматься будете? – осторожно спросил Дмитрий.
– Да уж без дела сидеть не стану, я и без должности вес ещё имею. В крайнем случае, если видеть меня здесь не пожелают, уеду к тёще в Иркутск, попрошу вернуть меня на Тельминскую суконную фабрику хоть управляющим – я там раньше директором служил.
На лбу Гончарова выступили бисеринки пота. Он обменялся с Лизой быстрыми взглядами, в которых сквозила паника.
– Папенька, а как же Вера? – срывающимся голосом спросила девушка.
Игнатий Иванович обернулся на дочь и ласково потрепал её по плечу.
– Бог даст, не завтра это будет. Понянчу ещё Вериных детушек.
Анна Афанасьева шумно вздохнула, отложила вязание и решительно перевела тему:
– Александр Сергеевич, вы стали совсем смуглым, как араб. Где же вы с Дмитрием Николаевичем пропадали всё лето?
– Как? – искренне изумился Пушкин. – Он вам не рассказывал? Мы теперь конюхи при татарских лошадях.
– Нечем гордиться, – буркнул Митя себе под нос, но Александр услышал.
– Мы честным трудом зарабатываем себе на хлеб, – с нажимом сказал он. – Здесь нет ничего постыдного даже для дворянина с шестивековой родовой историей. Да и коней я люблю, – Саша обезоруживающе улыбнулся, блеснув белыми на фоне загорелого лица зубами.
– Вы совершенно правы, молодые люди, – поддержал Пушкина Соколовский. – В вашем положении не стоит чураться никакого дохода, напротив, есть bonne chance сколотить хоть небольшое, но состояние. Боюсь, литературные труды пока не могут приносить вам прибыль. Я узнавал, – он развёл руками, словно вина за это была на нём.
Александр больно закусил губу.
– Зачем же я тогда пишу? – с отчаяньем воскликнул он.
Его чувства взволновали всех, сидящих за столом.
– Для нас, – полувопросительно сказала Ольга тихим голосом.
Пушкин поднял на неё взгляд. Девушка была хороша в скромном домашнем платье небесного цвета, её тонкие пальцы сплелись на груди, будто она удерживала сама себя от нежного жеста. Тёмные глаза обещали любовь.
– Что ж, – выдохнул он. – Буду писать для вас.
Дни потекли один за другим, сливаясь в единый поток. Осень была дождливой, холодной, ветреной. Переправу закрыли рано, поэтому Пушкин и Гончаров трудились у Сулеймановых безвылазно. Сначала так уставали, что засыпали, едва успев дойти до постели. Потом привыкли. Митя от физической работы раздался в плечах и, кажется, даже ещё вырос. Младшие сёстры Танзили засматривались на него, находя предлог заглянуть на конюшню. Саша посмеивался – Дмитрий думал только о Лизе, старания девушек были напрасны. Сам же Пушкин опасался слишком серьёзных намерений, он мечтал не о любви. К счастью, от него никто и не требовал многого.
К концу ноября установилась ледовая переправа. Морозы ударили такие, что даже добежать от дома Зульфии Халиловны до Сулеймановской конюшни стоило больших душевных сил. В самих денниках тоже было холодно. Лохматые татарские лошадки жались друг к другу, пытаясь согреться. У Мити постоянно мёрз нос, и он так его тёр и тянул, что Александр предположил, что его юный друг хочет стать слонёнком. Сам Пушкин больше грел пальцы. Тонкие и длинные, они, казалось, стремились сравняться температурой с промёрзшими стенами конюшни. Спасались кипятком вприкуску с лепёшками, которые усердно таскали работникам младшие Сулеймановы.
В один такой морозный день, впустив с собой тучу пара, заскочил к ним Ильнури. Опушка его стёганной шапки, а также волосы, брови и ресницы были покрыты инеем.
– Хорошей работы! Ну и погодка! – он похлопал себя по тулупу, выгоняя холод. – А вы тут как, мёрзнете? Скучаете?
– И тебе привет, – обрадовался приятелю Саша. – Это ты просто так спрашиваешь или дело хочешь предложить?
– Да смотрю, вы чаи гоняете, – усмехнулся Ильнури.
– Так садитесь с нами, согреетесь, – предложил Гончаров.
– И впрямь, – согласился молодой человек. – Дела лучше вести сидя, это по-нашему, по-татарски.
– …В общем, не хватает у меня рук, – пожаловался Ильнури, прожевав пэтэр. – Вроде бы сам звал вас сюда, в конюшни, но скучаю по вам. Давайте хотя бы по очереди со мной поездите?
– Куда? – не понял Дмитрий.
– Ну, извозчиками. По городу – дальше вам нельзя, наверное. У меня теперь на Конном базаре есть место, оттуда и выезжаем.
– Конный базар – это же недалеко от Благовещенского собора? – уточнил Гончаров, вцепившись в чашку с кипятком.
– Да, в двух шагах.
Митя покосился на Пушкина. Тот сделал вид, что не понимает, еле сдерживая улыбку.
– А ты уверен, что мы справимся? – спросил он Ильнури. – Город мы не очень хорошо пока знаем.
– Дело наживное, – отмахнулся татарин. – Соглашайтесь!
Больше притворяться не было смысла, и компаньоны радостно ударили по рукам.
– Так, Митя, надо нам приодеться, – заглядывая в свой сундук, раздумывал вслух Пушкин. – Работа теперь всё-таки с приличными людьми, не на конюшне навоз месить.
– С приличными людьми я в Архиве работал, а тут… – фыркнул Гончаров.
– А это вы бросьте, – серьёзно сказал Александр, оборачиваясь. – За такую позицию можно по-простому, по-людски в морду получить. Вряд ли кому-то придёт в голову вызвать извозчика на дуэль. Так что вежливость не помешает. Впрочем, я думаю, вы достаточно хорошо воспитаны вашей маменькой, чтобы уметь скрывать свои чувства в обществе.
– А вы? – буркнул Митя. – Ваш характер иногда вас подводит, насколько мне известно.
– Так вы рады или нет? – воскликнул Пушкин, и впрямь начиная злиться. Положительно, этот мальчик умел вывести его из себя.
– Конечно, рад! Тому, что мы будем в городе, наконец. Там и собор рядом…
– И Соколовские?
– И Соколовские, – согласился Дмитрий.
– Почти воля, – вздохнул, успокаивая себя, Саша. – Только работать нужно. Давайте всё же подберём что-нибудь. Эх, жаль не купили тогда медвежью шубу. А то ведь целыми днями на морозе торчать.
Морозы стояли лютые, не сравнить с прошлой зимой. Возможно, как раз благодаря этому, дела у Ильнури шли бойко – никто не хотел идти пешком, всем нужно было ехать в тёплых санях под овчинными одеялами. Первые несколько дней Дмитрий и Александр работали на одной паре лошадей, но вскоре разделились – уж слишком велик оказался спрос. Сулейманов был ими доволен. Разговорчивый Гончаров, несмотря на свои предубеждения, быстро завёл полезные знакомства и постоянных клиентов, которым нравилась его неторопливая езда. Пушкин, напротив, лихачил, но если нужно было домчать в другой конец Томска – обращались к Александру. Он легко запомнил расположение улиц и домов и отлично ориентировался в городе.
Рождество снова праздновали у Соколовских – Игнатий Иванович был не из тех людей, которых легко, запугав, отвратить от принципов. Встретив Пушкина и Гончарова в соборе, бывший председатель губернского правления тут же пригласил их обоих к обеду. Впрочем, вскоре Соколовский ушёл, даже не достояв службу – сослался на дела. И когда гости явились, хозяина ещё не было. Всем уверенно заправлял Асташев, быструю речь которого Александр услышал ещё из передней. Дамы сидели вокруг мозаичного стола со сладостями, видимо, разложенными ещё с утра. Множество небольших розеток, сухарниц, конфетниц занимали всё пространство, а по центру композиции была водружена ваза бело-синего фарфора с пышной сосновой ветвью. Лиза с отсутствующим видом завязывала на хвое красный бант. Соня первая встретила гостей.
– Александр Сергеевич! Дмитрий Николаевич! Наконец-то вы к нам пришли! Смотрите, что нам принёс любезный Иван Дмитриевич! Говорят, в Германии все на Рождество ставят в домах ёлки!
Митя бросил на Асташева суровый взгляд исподлобья, потом широко улыбнулся и сказал:
– Очень красиво! Мы в Москве не ставили никогда.
– Может, ещё одну ленту принести? – подскочила Соня к сестре.
– Как тебе угодно, – Лиза оставила своё занятие и встала. – Володя! – крикнула она в комнаты. – Найди стулья для гостей.
Анна Афанасьевна, увлечённо вязавшая в кресле, оторвалась, наконец, от своего рукоделия и протянула руку для приветствия.
Саша оглянулся на Ольгу, которая стояла в дверном проёме. За её спиной показался Владимир, с грохотом волочащий пару венских стульев, судя по зелёной оббивке – из кабинета. Девушка отшатнулась, зацепив юбками фортепиано. Пушкин подскочил поддержать Олю, чтобы она не упала. Асташев, оценив ситуацию, перехватил один стул у Володи и, маслено улыбаясь, предложил расположиться удобнее, чем вдвоём с дамой на одном музыкальном табурете. Саша, вспыхнув, отпустил талию девушки, готовый резко ответить на оскорбление. Но Ольга дёрнула головой, и, ничуть не смутившись, вежливо поблагодарила за помощь. Они вернулись к столу. Там тихо о чём-то переговаривались Лиза и Митя. При этом Митя смотрел в сторону Анны Афанасьевны, а Лиза, так же не глядя на него, машинально переставляла вазочки на столе. Соня выглянула в переднюю и тут же вбежала обратно:
– Папа вернулся, – и, понизив голос, добавила, – ещё с гостями.
Асташев развёл руками, указывая на стулья, и быстро вышел из комнаты.
Из передней послышались голоса.
– Хорошо, Ерофей Арсеньевич, теперь можете идти, я лично привезу господина преступника в дом полицмейстера, раз вы так заботитесь о его сохранности, – громко говорил Игнатий Иванович. – Оставьте уже шубу, Владимир Федосеевич, чувствуйте себя как дома. Сегодняшний праздничный день вы проведёте в семейном кругу, надеюсь, это послужит вам отдыхом и утешением.
В гостиную вошел хорошо сложенный человек в чёрном гражданском сюртуке. Едва увидев его тёмные кудри, большие глаза и, словно девичий, чётко очерченный рот, Пушкин помимо своей воли вскочил со стула, куда было успел присесть, и кинулся к пришедшему.
– Раевский! Боже мой, как я рад тебя видеть! Но как ты тут очутился?..
Вновь прибывший, казалось, был удивлён не меньше Александра.
– Дорогой мой Пушкин, ты ли это? Я, как раз, дело простое, из Замостьинской крепости, проездом в Сибирь. Но ты-то почему здесь?
– И я, душа моя, и я, – вздохнул Саша, обнимая Раевского. – Только у меня конечный пункт назначения. Это, собственно, уже Сибирь и есть. А тебя куда?
– Не велено знать. Гонят дальше и дальше. Думаю, что в Иркутск. На поселение. Шпаги надо мной не ломали, но дворянства и всех прав лишили. Бог им судья, да ехать на тройке лучше, чем сидеть в крепости.
Пушкин сочувственно похлопал товарища по плечу, оборачиваясь к семейству.
– Знакомьтесь: мой друг Владимир Федосеевич Раевский, поэт и умнейший человек.
– Все лучшие здесь, – мрачно пошутил Володя Соколовский. И, прижав руки к сердцу, приветствовал гостя. Затем спохватился: – А у меня же для вас есть письмо! Да вы садитесь, садитесь, сейчас принесу, – и он выскочил из комнаты.
– Письмо? – озадаченно поскрёб заросшую щёку Раевский, но сел в кресло и вежливо улыбнулся дамам. – Простите, не имею чести быть знакомым с хозяйками этого гостеприимного дома.
– Сейчас исправим, – Игнатий Иванович представил жену, дочерей и вернувшегося со стульями Асташева.
Пока Володя бегал за письмом, подали обедать. Молодой Соколовский придержал Владимира Федосеевича за локоть, когда все шумно перемещались в столовую. Пушкин тоже остался – из любопытства. Письмо было распечатано.
– Вообще, это мне письмо, от Батенькова, уже больше трёх лет лежит, – извинился Володя, – но тут про вас, смотрите.
– Ба! Это и впрямь почерк Гавриила Степановича! – удивился гость и негромко прочёл с указанного места: – «Может быть, известный тебе Раевский будет проезжать чрез Томск, поручаю и прошу тебя снабдить его деньгами и всем, что для него нужно, а я рассчитаюсь с тобою».
– Чем я могу быть вам полезен? – спросил Володя, аккуратно складывая письмо.
– Эх, Владимир Игнатьевич, всё изменилось, – грустно ответил Раевский. – Этот любимец и сотрудник Сперанского и самый близкий и доверенный человек при Аракчееве так же, как и я, посажен в крепость и, может, проедет здесь позже. Так что некому будет отплатить за ваши услуги.
– Это ничего! – горячо воскликнул Володя. – Скажите только, чего бы вы хотели, а я постараюсь всё устроить.
– Ничего не хочу, – вздохнул Раевский.
Пушкин с болью в сердце смотрел на этого когда-то энергичного молодого человека.
– Послушайте, – вмешался он, – а нельзя отсрочить отъезд Владимира Федосеевича? Хоть ненадолго.
– О, да, это было бы кстати. Милейший губернатор Тобольска вызвал врача и дал нам переждать морозы под предлогом моей инфлюэнцы. Правда, кажется, стужу мы привезли с собой. Но я готов поклясться, что ещё кашляю! – Раевский хитро усмехнулся, живо напомнив себя прежнего.
Володя заулыбался:
– Хорошо, постараемся устроить. А теперь пойдёмте обедать, нас все ждут.
Рождественский обед был хорош. Раевский, не умолкая, нахваливал хозяев, отогретый их душевным теплом и обильной пищей. Асташев, у которого явно перехватили бразды правления вечером, завёл тихую беседу с Гончаровым. Тот слушал вполуха, глядя на Лизу, но вдруг повернулся к собеседнику, чуть не своротив со стола тарелку жаркого. Пушкин, наслаждавшийся красноречием Раевского, тем не менее не мог не заметить Митиного волнения. Он навострил ухо.
– Дмитрий Николаевич, – говорил Асташев мягким вкрадчивым голосом, – я слышал, будто вы с татарами знаетесь, в хорошем смысле. Дела ведёте с коневодами. Не подскажете ли мне, у кого можно нанять работников?
– А… Вам для чего? – поинтересовался Дмитрий нарочито скучающим тоном. Впрочем, вряд ли кого-то мог обмануть его дрогнувший голос вкупе с беспокойными пальцами, ломавшими вилку.
– Да дельце намечается одно, – будто бы беспечно отмахнулся Иван Дмитриевич.
– Что-то вы темните, Ваня, – вмешался в разговор Игнатий Иванович. – Не думаете ли вы, что, состоя на государственной службе, если вы ей дорожите, возможно ввязываться во всякие авантюры? На личном опыте предостерегаю, – он усмехнулся в усы.
Реплика Соколовского привлекла общее внимание.
– Что вы затеяли, Иван Дмитриевич? – спросила Ольга, откладывая приборы. – Расскажите нам!
– Ну… – протянул Асташев, – если вы так просите… Расскажу вам… страшную историю, – он зыркнул глазами на Соню, но та, казалось, не слушала. – Жили-были на берегу одной маленькой речушки в предгорьях дядька Егор по прозвищу Лесной, ссыльный, и дочь его приёмная, подкидыш. Жили не тужили, Егор охотился, дочка – то ли Варя, то ли Вера, запамятовал я – по хозяйству. А дядьку сослали-то за незаконную добычу золота. И вот стало у них золотишко снова водиться. В деревне всё подмечают, хоть на десять вёрст в тайгу уйди жить. Богатства все ищут. А есть и те, кто с соизволения государя нашего Императора этим занимаются. Вот, например, уважаемый купец первой гильдии Попов Андрей Яковлевич, да вы его знаете, он винокуренные заводы держит. Прослышал он про золото в томской глубинке и заслал своих людей к Егору Лесному, да только не открыл ссыльный своих заветных мест. Тогда Андрей Яковлевич сам поехал, надеясь дорого купить эту тайну. Да опоздал.
Асташев драматически замолчал, оглядывая притихших слушателей.
– Почему? Что случилось? – не выдержал Володя.
Иван Дмитриевич сжал своё горло рукой и прикрыл глаза. Закончив пантомиму, предназначенную для всех, кроме Сони, он продолжил.
– Варя прибежала в деревню вся встрёпанная, мол, нашла около домика уже посиневшего, что делать – не знает. Тут Попов её и встретил. Успокоил, разговорил, посулил денег и хорошее место. Девушка рассказала всё. Андрей Яковлевич – приятный старик, любого склонит на свою сторону. Теперь оформляет права на участок, уехал в Петербург, лично к государю, – Асташев значительно поднял вверх палец.
– Это всё очень интересно, но а вы тут причём? – спросила Анна Афанасьевна.
– Я? – удивился Иван. – Знаете же Федота Ивановича Попова, что через Томск железо и свинец возит? Тоже первой гильдии купец.
– Как же, знаю, – кивнула хозяйка. – Верин муж с ним дружен.
– Ну вот, то племянник Андрея Яковлевича. Мы с ним знакомы. Он-то и попросил меня помочь.
– Перевозками, значит, – задумчиво протянул Соколовский. – А почему своих ямщиков не берёт? Почему к татарам послал?
– Свои, мол, заняты все. Налажен процесс. А тут дело новое, бумаг нет пока, что с прибылями – тоже неясно. Но ведь золото же, Игнатий Иванович! Рано или поздно дело выгорит!
– Да и ты, Ваня, будучи не кем-то там, а начальником отделения общегубернского управления, не имеешь права во всё это лезть, ведь так?
Асташев хитро прищурился:
– Так я и не лезу, и доли моей там нет. Я просто старому приятелю помогаю.
Соколовский не стал развивать тему, переведя разговор на литературу.
Володе и впрямь удалось устроить так, что Раевский задержался в их доме до Крещения. Пушкин заезжал к ним почти каждый день, да и у Мити был благовидный предлог увидеться с Лизой. Соколовского они редко заставали дома, а вот Асташева как-то встретили. Тот очень обрадовался. Отозвав Гончарова в сторону, за мозаичный столик, он снова поднял тему извоза.
– Вы, я вижу, Дмитрий Николаевич, деловой человек, хоть и молоды. Но это время поправит. Не думаю я, что вы навечно останетесь в своём положении наёмного работника у татар. Не по вам это.
Митя вздохнул.
– Так ведь ссыльные мы, тут ничего не попишешь.
– Знаете, как про меня говорят? – подмигнул Иван Дмитриевич, и его прищур живо напомнил Гончарову сокола на охоте. – «Асташев захочет – и мирту получит». Любую бумагу можно оформить губернском правлении. Конечно, в Москву это вас не вернёт, но здесь, в нашей глуши, сможете найти себе дело по душе.
– Но почему вы принимаете в нас участие? – усомнился Дмитрий.
– Уж не подозреваете ли вы меня в корысти? – искренне рассмеялся Иван Дмитриевич. – Просто вы мне сразу понравились. Честный молодой человек из хорошей семьи – такая редкость в наше время. И Александру Сергеевичу не спину гнуть надо, а литературными трудами заниматься. Коли к чему бог дал талант – нехорошо растрачивать в суетных делах. А уж если мы с вами поможем ему выкарабкаться из этих временных затруднений – и нам воздастся. Разумеете?
– Да, но что вы от нас хотите? – продолжал недоумевать Митя.
– Экий вы основательный, – Асташев потянул за хвою всё ещё стоявшую здесь сосновую ветку. – Хорошо, давайте говорить просто и прямо. Мы с Поповыми начинаем разрабатывать участок. Это не очень далеко, но и не близко – три сотни вёрст от города. Туда нужно возить рабочих, материалы, провизию. Обратно – коли всё сладится – может быть и ценные грузы. Нам необходимы верные, честные люди. Не просто наёмные ямщики. Да, и пока нет разрешения от государя – всё только на личных договорённостях. Вы отлично подходите – Соколовский вас у себя принимает, вот-вот зятем сделает…
