Наталья Шнейдер
Сердце некроманта

Глава 7

– Ласковой? – вскинулась я. – А не шел бы ты…

Не знаю, откуда в моей памяти нашлись эти слова – те, за которые девочек-послушниц сестры шлепали по губам, а то и заставляли вымыть рот мылом. Но Михаэль лишь улыбнулся.

– А я всегда говорил, что в таких скромницах таится настоящая…

Конца фразы я не услышала. Взбешенная, я совсем забыла, что лишена магии и потянулась к ней. Черный водоворот увлек меня, затянув под воду, но мне было уже все равно. Если я и не вынырну, то тем лучше. Лучше умереть сейчас, чем дождаться, пока меня возьмут силой – ведь я никак не могу себя защитить, – а потом отправиться на костер.

Что-то больно и остро врезалась в ладонь. Запахло паленым, а потом в уши пробился крик, вышвыривая меня в реальность. Загремела, открываясь, дверь.

Я сжимала в кулаке медальон посвященного Фейнрита – разорванная цепочка выскользнула из ушка. Михаэль отлетел от меня на другой конец камеры, щеку его покрывали волдыри вперемешку со струпьями – четким отпечатком ладони.

– Ведьма! – завопил он.

– Господь дал мне силу защититься от тебя! – крикнула я в ответ. – Уходи!

Двое стражников подхватили меня под локти. Медальон зазвенел о пол: моя рука разжалась, когда до меня дошло, что я обожгла человека. Да, он мерзавец и греховодник, но… Я сожгла ему половину лица едва ли не до кости. Меня затрясло.

– Успокоились, все! – Неожиданно повелительный голос матушки Епифании заполнил камеру, так что даже стражники, кажется, вздрогнули. Она огляделась. – Ты, Михаэль. Подбери свой амулет и вон отсюда! Первый брат непременно узнает, при каких обстоятельствах ты получил этот ожог.

– Я пришел утешить, а она набросилась…

«Утешить». Я нервно хихикнула.

– Так же, как ты утешаешь вдовушек? Убирайся.

Михаэль испарился. Матушка сняла с шеи амулет посвященной, повернулась к стражникам.

– Оставьте нас с сестрой.

– Но матушка, что если она и на вас…

– Заберите медальон и оставьте нас, – повторила она.

Стражники – о чудо! – исчезли почти так же стремительно и безмолвно, как Михаэль. Закрылась дверь. Я бросилась матушке в объятья и разрыдалась.

Слезы лились градом, и я не пыталась их останавливать, пока поток не иссяк сам.

Оказывается, матушка Епифания что-то говорила.

– …и вот до чего довела тебя гордыня. Желание доказать свою правоту. Кому ты что доказала?

Я всхлипнула в последний раз, вытерла слезы рукавом. Голова стала пустой и гулкой.

– Что толку сожалеть сейчас? Уже ничего не изменить. Власти подписали?

– Да. Я получила аудиенцию у его величества, он сказал, что отступники в лоне ордена – дело ордена, и он не станет оспаривать решение посвященных.

Вот значит как… Тогда надежды действительно нет.

– Но меня пугают твои речи, – продолжала она. – Неужели некромант настолько отравил твою душу?

– О чем вы, матушка?

– Что значит «поздно сожалеть»? Без раскаяния нет отпущения.

Отпущение, да… Надеяться поздно – хотя я по-прежнему всем существом своим надеялась на неведомое чудо. Но все же надо подумать и о душе. Жизнь коротка, а потом – вечность.

Как-то слабо это утешало. И все-таки я попыталась отринуть неуместные мысли. Опустилась на колени.

– Исповедуйте меня, матушка.

Пауза показалась слишком долгой. Я подняла взгляд и увидела на лице матушки смятение.

– Я здесь не как посвященная Фейнрита, а как женщина, которая тебя воспитывала.

– Но…

– Ты видела, я сняла свой амулет, символ принадлежности Господу. Я здесь как частное лицо.

В который раз за этот безумный день я совершенно перестала что-либо понимать.

– Я прошу только об исповеди и отпущения. Почему вы отказываете в этом?

– Я не смогу дать тебе чащу отпущения. Первый брат запретил приносить тебе все, в чем есть хоть толика магии.

Это было настолько нелепо и несправедливо, что я вскочила.

– Значит, вы отказываете моей душе в спасении? Обрекаете ее на вечные муки? Только потому, что…

Она перебила меня:

– Не я, а ты сама погубила свою душу, связавшись с некромантом. Не я, а ты обрекла ее на вечные муки.

Я задохнулась от возмущения. Наверное, матушка была права – не хватало мне смирения, и сейчас не хватило.

– Но для того и существует таинство отпущения! Все мы грешны, но исповедь, покаяние и отпущение спасают, не вы ли учили меня этому! И… – До меня дошло кое-что еще. – Значит, и чашу последнего отпущения мне тоже не дадут? Только из страха, что я дотянусь до силы?

Матушка покачала головой.

Значит, меня ждет не просто смерть, а смерть мучительная? И на том свете не будет покоя?

Хотя нет, считается же, что огонь для того и нужен, чтобы очистить от грехов. Кажется, я в самом деле начинаю повторять за черным. Удивительно, насколько одни и те же слова звучат по-разному в зависимости от того, по какую сторону от двери камеры ты остаешься после того, как она закрывается. И от того, с какого ракурса предстоит смотреть на костер.

– Значит, в угоду Первому брату вы лишаете меня покаяния? Отказываете в единственной оставшейся мне милости – быстрой смерти? Вы, кто всегда твердили мне, что долг превыше всего и…

– Опомнись! – Голос матушки Епифании похолодел. – Ты сама виновата во всем, что с тобой случилось, и вместо смиренной молитвы еще смеешь обвинять? Ты не единственная сестра под моим попечением, и я должна думать, как позаботиться об остальных. И мне еще объясняться с Первым братом, почему сестра, которую я так высоко ценила, за которую ручалась, помогла сбежать некроманту!

– Это Первый брат должен объясняться, почему в его храме стражники продают заключенных братьям за мзду, точно уличных девок! Это он должен объясняться за то, что осудил невиновную!

Я не успела договорить, как дверь камеры распахнулась, явив Первого брата.

Значит, и тут черный был прав – тайны исповеди в этом храме не существует.

– Как ты смеешь, мерзавка, обвинять честных…

От его голоса, под его гневным взглядом внутри меня все смерзлось. Захотелось упасть на колени и молить о прощении, я даже качнулась вперед. Но что-то внутри —наверное, все та же гордыня, что погубила меня, – заставило распрямить плечи и вскинуть голову. Мне нечего терять. Хуже уже не будет.

– Брат Михаэль сказал, будто заплатил стражнику, чтобы он впустил его и закрыл глаза и уши, что бы ни происходило в этой камере. Разве я могу не верить словам моего брата? Разве он не честен?

– И вот эту змею вы пригрели на груди, матушка. – Первый брат сокрушенно покачал головой. – Пойдемте. – Он взял ее под локоть. – Я вас не виню, все мы совершаем ошибки.

– Только не всех за ошибки отправляют на костер! – выплюнула им вслед я.

Матушка Епифания вздохнула:

– Она обезумела. Моя вина – не следовало подпускать юную душу к средоточию зла.

– Похоже на то, – кивнул Первый брат. – Пришлите четырех крепких духом сестер присмотреть за ней. После того, что она сотворила с братом Михаэлем…

– Жаль, что я ухватила его за лицо, а не за другое место!

– И, пожалуй, не обойтись без кандалов, – закончил он.

Оба покачали головой, по очереди осенили меня священным знамением. Закрылась дверь, и я опять осталась одна.

Вспышка ярости прошла так же внезапно, как накрыла. Я рухнула на нары, удивляясь самой себе. Куда делись мои кротость и послушание – в самом деле, как будто демон вселился.

Может, они правы? Может, зло действительно отравило мою душу? Я никогда бы не осмелилась спорить со старшими, а сейчас мой язык словно жил собственной жизнью. И ладно бы он помог мне оправдаться – только хуже сделал. Еще и закуют в кандалы, точно преступницу.

Кузнец – тот же, что надевал на меня артефакт, блокирующий магию, пришел в сопровождении двух крепких братьев. Как будто я в самом деле была опасна. Цепь, соединяющая ручные и ножные оковы, оказалась слишком короткой – не распрямиться во весь рост, не вытянуться лежа. Мне оставалось только сидеть или лежать, свернувшись калачиком и стараясь не шевелиться – при каждом движении грубые железные края ранили кожу. Впрочем, зачем мне было двигаться?

Четыре сестры, пришедшие вслед за кузнецом, были мне едва знакомы. На мое неуверенное приветствие не отреагировала ни одна, словно я была пустым местом. Сестры расселись на складных стульчиках по углам камеры и замерли, не сводя с меня взглядов. Словно я была опаснее черного мага.

Эта мысль заставила горько усмехнуться. Что ж, меня хотя бы не пытали. Зато прислали приглядывать, хорошо хоть сестер, а не братьев. Я снова попыталась заговорить, и опять меня проигнорировали. Все, что мне оставалось, – свернуться на нарах и молиться, испрашивая у Фейнрита смирения, которого мне так недоставало.

То ли молитвы мои были недостаточно искренни, то ли они не достигли небес – но как я ни старалась, смириться не могла. Трудно смириться со страшной смертью в восемнадцать лет, и перспектива вечной жизни не утешала. Еще труднее оказалось смириться с несправедливостью.

Утро наступило слишком быстро. В который раз отворилась дверь, и те же два брата, что вчера сопровождали кузнеца, велели мне выходить. С первым же шагом я едва не свалилась, но упасть мне не дали, подхватили под руки, повлекли вперед. Можно было бы и ногами не перебирать, пусть волокут – но я заставила себя выпрямиться, насколько позволяла цепь, и шагать. Не знаю, почему мне было так важно это – чтобы меня не увидели раздавленной и сломленной, ведь на самом деле всем было наплевать. Взойду я на эшафот сама, или меня затащат, рыдающую и брыкающуюся, конец один.

При каждом шаге оковы врезались в лодыжки, но я согласилась бы идти так бесконечно – ведь боль означала, что я еще жива. Идти бесконечно, стереть ноги до костей, но жить.

И все же во мне, наверное, отыскалось то самое смирение, потому что сейчас мысли мои были заняты не жалостью к себе. Я жадно впитывала краски, запахи, звуки. Как ярко, оказывается, светит рассветное солнце! Как звонко поют птицы! Какие милые котята спят под кустом, прижавшись друг к другу. Как вкусно пахнет свежим хлебом из храмовой кухни – несмотря ни на что, у меня подвело живот, ведь я постилась почти сутки.

Я потянулась к дару – после дней, проведенных под воздействием подавляющих артефактов, все мое существо рвалось к нему, как рвется к воздуху человек, вынырнув из воды. Но едва я коснулась дара, меня словно ударили молотком по виску.

– Не рыпайся, – сказал один из братьев. – Хуже будет.

Значит, они решили, что люди надежнее артефактов. Или не захотели портить артефакты огнем. Я не знала, как пламя действует на них. Странно, но этот вопрос на несколько мгновений показался мне очень важным, однако спрашивать было бесполезно. Сопровождающие, за исключением брата, предупредившего, чтобы «не рыпалась», не удостоили меня ни словом.

Но если меня избавили от артефактов, может, расщедрятся и на последнее отпущение? Я не стала спрашивать и об этом, как не стала тешить себя надеждой – не так горько будет разочаровываться.

Мне помогли взобраться в телегу, вокруг выстроились братья, и среди их серых ряс матушка Епифания в белом одеянии выделялась, точно белая голубица между сизых собратьев. За эту ночь матушка, казалось, состарилась лет на десять, а взгляд ее блуждал, то устремляясь к небу, то опускаясь к земле, но ни разу не остановился на мне. Я тоже не стала на нее смотреть. Может быть, вчера я действительно была безумна, но и сегодня не пожалела ни об одном сказанном слове, хотя едва ли решилась бы их повторить. Лучше смотреть в небо – пока его не затянет дымом, а потом мне станет ни до чего.

Глава 8

Четверть часа до площади Правосудия минули слишком быстро. Несмотря на ранний час, ее заполонил народ, и братьям пришлось раздвигать людей, чтобы проехала телега.

«Вон она, – раздался чей-то голос. – Ведьма!»

«А выглядит такой невинной».

«Брата уморила!»

«Притворялась посвященной сестрой!»

«Легла под некроманта!»

Я вспыхнула. Мало было клеветы, так еще и это. Попыталась высмотреть в толпе того, кто это сказал, но все лица слились в одно – любопытное, насмешливое. Зло в моем облике заслужило смерть, и люди ждали, когда меня настигнет справедливая кара.

Яблочный огрызок ударил в плечо. Я брезгливо смахнула его. Недавно белоснежное, сегодня мое одеяние выглядело заношенным и помятым. Странно, что меня не облачили в серую хламиду смертника. Наверное специально, чтобы показать всем – никто не избегнет справедливого наказания, ни чужой, ни свой, точнее тот, кто был своим.

Страх все-таки накрыл меня, когда телега остановилась у помоста. Ноги подкосились, но мне снова не дали упасть.

Кузнец сбил оковы, меня втащили на помост, прикрутили к столбу, связав руки за спиной. Никто и словом не обмолвился про последнюю возможность исповедаться и покаяться.

Значит, все же быстрой смерти не будет. Но почему? Месть? В назидание другим сестрам? Или они – эта мысль едва не заставила меня рассмеяться – действительно пекутся о моей душе?

Глашатай начал зачитывать список моих преступлений. Оказывается, я не только помогла сбежать некроманту, но и много лет вредила ордену, притворяясь примерной сестрой. С первого дня в обители начала вредить, еще ребенком видимо, иначе откуда бы взялись те самые много лет?

– Неправда! – не выдержала я. – Все это неправда!

Меня не услышали.

Я еще раз посмотрела в толпу, надеясь увидеть хоть одно лицо, на котором было бы сочувствие. Тщетно. Подняла взгляд. В окнах домов, окружавших площадь, виднелись головы. И там все то же любопытство и предвкушение. Взгляд скользнул дальше…

Ратуша! Столичная ратуша. Открытое окно, из которого свисал бархатный – то ли от страха, то ли благодаря дару мое зрение обострилось так, что я отчетливо видела – ковер с вышитым королевским гербом. И в окне – он. Король.

Всем существом своим, всей силой своего дара я потянулась туда. В висок словно врезался тупой камень, но мне было все равно.

Я видела короля так ясно, будто стояла в паре ярдов от него, и знала, что сейчас он тоже видит меня. Наши взгляды встретились.

– Отец! – закричала я, и усиленный даром голос полетел над площадью, заглушая глашатая и гул толпы. – Это я, Эвелина, твоя дочь! Я невиновна! Спаси меня!

Его лицо окаменело. А потом король встал и, развернувшись ко мне спиной, ушел в глубину комнаты.

Еще один камень ударил мне в висок, отшвыривая обратно на эшафот, а следом раздался крик:

– Остановите ее! Поджигай!

Я пришла в себя. Нет, это не камень. Это инквизиторы пытались заблокировать мою магию – так же, как когда я потянулась к ней во дворе храма. Правда, похоже, получалось у них так себе. Дюжина братьев, окруживших помост, как один обернулись ко мне, и все выглядели бледными. Кто-то склонился, сжимая виски, у одного шла носом кровь, еще двое хватались за соседей в поисках опоры. А Первый брат смотрел так, будто вместо меня ему явилась орда демонов.

– Поджигай! – еще раз крикнул он.

На ладони палача появился язычок пламени, толпа загудела, но в гуле мне послышалось не радостное предвкушение, а ужас.

Или это меня придавил ужас – придавил в буквальном смысле, будто накрыл тяжеленным ватным одеялом и навалил сверху мешки с песком, под которыми ни шелохнуться, ни вдохнуть в полную силу.

Я хотела зажмуриться, но тело отказалось мне подчиняться. Стояла и смотрела, как в руках палача разгорается моя смерть.

Из помоста перед палачом выросла белая фигура. Я бы назвала ее призраком – но призракам вроде как полагалось быть прозрачными, а эта выглядела плотной, будто мраморная статуя. Точная копия палача.

Он отшатнулся, а на голове призрака истаял капюшон, обнажив лицо. Довольно приятное мужское лицо. Палач попятился, осеняя себя священным знамением, огонь на его ладони погас.

Толпа завыла в ужасе, но я смотрела не на нее – только на две фигуры на эшафоте. Палач сотворил теперь священное знамение на своего двойника. Призрак рассмеялся – жестко и жутко, а в следующий миг я вскрикнула вместе со всеми – с лица его клочьями поползла плоть, обнажая провалы глазниц и оскал черепа. Ошметки призрачной плоти продолжали сползать: открылся хребет, ребра и кости рук, таз, и наконец, голый скелет стоял перед палачом, зло и безжалостно хохоча таким знакомым смехом, – но в смятении, охватившем меня, я никак не могла вспомнить, где слышала этот смех.

Палач, дрожа, продолжал пятиться. Скелет сложился, рассыпался прахом, который унес порыв ветра. Человек, достигнув края эшафота, оступился, завопив, рухнул вниз, и я потеряла его из виду.

– Некромант! – Хорошо поставленный голос Первого брата перекрыл вой толпы.

В следующий миг еще один призрак вырос перед ним. Окинул своего двойника суровым взором и изрек:

– Твои чресла бесплодны.

Чресла? Братья же дают обет безбрачия… Несмотря на ужас, творящийся вокруг, я едва не рассмеялась сама над собой. После того, что пытался сделать со мной Михаэль, должна была бы понять истинную цену тех обетов. И призрак словно услышал меня.

– Ты попрал обеты, надеясь оставить наследника, но лишь зря обрек свою душу на вечные муки. Никого не останется в этом мире после тебя.

Первый брат отшатнулся. Рука его взметнулась было в священном знамении, но в следующий миг он овладел собой. Выпрямился, отворачиваясь от призрака:

– Здесь некромант! Найдите его!

Но братьям, кажется, стало не до него. Десятки призраков появились перед ними, десятки разных лиц. Каждый что-то вещал, и этот мерный гул заглушил даже паникующую толпу.

– Умрешь в одиночестве, – раздалось совсем рядом со мной. Я повернула голову. Матушка Епифания, держась за сердце, смотрела на призрачную сестру, продолжавшую: – Никто не будет плакать о тебе.

Что ответила матушка и ответила ли, я не услышала, потому как и передо мной возникла девушка с белой мраморной кожей и белыми же волосами. Я больше удивилась не ее появлению, а тому, насколько прекрасным и нежным было ее лицо.

– Все отвернутся от тебя, – сообщила она мне.

Сердце замерло, словно сжатое огромным кулаком, упало ледяным комом куда-то к пупку. Я судорожно схватила ртом воздух, осознав, что происходит.

Кто бы ни призвал этих призраков, они выуживали из души каждого самый потаенный, самый настоящий страх.

«Все отвернутся от тебя».

Я расхохоталась. Громко, неудержимо. Смеялась и не могла остановиться. Самое страшное уже случилось. А я жива.

Пока жива.

– Некромант пришел за ней! – завизжала Епифания, наставив на меня костлявый палец. – Найдите его!

Ну-ну, пусть поищут. Я злорадно усмехнулась. В толпе людей, в окружении домов, в любом окне, на любой крыше которых мог бы быть некромант. Если бы по магии можно было отследить сотворившего – может, и вышло бы что-то, а так – иголка в стоге сена.

Но неужели он пришел за мной?

Нет, вряд ли. Кто бы ни затеял это – явно не Дитрих и не ради меня. Никто не станет рисковать головой ради случайной знакомой.

Иначе, как безумием, происходящее нельзя было назвать. Толпа, поначалу казавшаяся бурой и однородной, побелела от бессчетного числа призраков. Многоголосый вой, в котором уже нельзя было различить ничего человеческого, летел над площадью, отражался от стен домов и возвращался жутким эхом. Люди побежали, но в таком скоплении народа бежать было некуда. Вопли становились все громче – началась давка. Кто-то, обезумев, ломанулся к эшафоту, и инквизиторам, окружившим его, стало не до некроманта – выставив щиты, они пытались сдержать напор.

Опомнившись, я задергалась. Кто бы ни затеял это, какие бы цели он ни преследовал, я буду полной дурой, если не попытаюсь сбежать. Преступница или нет, сгубила ли душу навсегда или есть еще возможность вымолить у бога прощение, какова бы я ни была, я хотела жить.

Веревки впились в мои запястья. Я закрыла глаза и постаралась сосредоточиться, призывая огонь. Зашипела, когда пламя обожгло руки. Ничего. Это все же не костер. Немного потерпеть…

– Ты! – воскликнул Первый брат, вспомнив обо мне. – Все из-за тебя!

Лицо его исказилось ненавистью. С рук слетел сгусток пламени, устремился ко мне.

Я рванулась. Веревка лопнула, напоследок ободрав ожог на запястье, кажется, до самой кости. Я пошатнулась, но все же смогла восстановить равновесие, выставила перед собой ладони, уплотняя воздух и собирая щит – пожалуй, единственное известное мне боевое заклинание.

Огонь расплескался по невидимой поверхности, я вскрикнула от жара, но удержала заклинание. Пламя стекло на бревна под моими ногами, они занялись. Я выпустила щит, и освободившийся воздух сдул огонь.

Первый брат качнулся ко мне. Следовало бежать, но ноги все еще опутывала веревка. Чтобы развязать ее, надо было нагнуться, а это означало отвести взгляд от инквизитора. Даром что я понимала: мне с ним не тягаться, в лучшем случае отсрочу конец на несколько мгновений.

Из-за края помоста появился алый капюшон. Палач протянул руку, схватив Первого брата за лодыжку. Тот глянул вниз сперва недоуменно, дернулся. Лицо его исказилось болью. Палач продолжал тянуть, и Первый брат упал. Что-то хрустнуло. Инквизитор лягнулся, попав точно в капюшон, голова палача мотнулась, но хватка не разжалась – он неумолимо продолжал тащить Первого брата с помоста.

Инквизитор выхватил меч, рубанул палача по запястью. Я зажмурилась, ожидая крика, и крик раздался – но не боли, а ужаса.

Я снова открыла глаза и оцепенела от страха. Первый брат, полусидя, полз по эшафоту, отталкиваясь одной ногой, а палач вскарабкивался на помост, опираясь на здоровую руку и обрубок. Кровь пятнала доски, но лилась она вовсе не так, как должна бы течь из перерезанных артерий, а как стекает с подвешенной мясной туши.

Первый брат, привстав на одно колено, бросил заклинание. Палача объяло пламя, но он не издал ни крика, ни вздоха.

Живой человек не может вытерпеть такое! Вот только палач уже не был живым. На теле его я не заметила повреждений, кроме отрубленной руки. Может, разбил голову, падая с эшафота, а красная ткань капюшона скрыла кровь, а может, не выдержало сердце.

Инквизитор снова взмахнул мечом. Голова палача слетела с плеч, покатилась по помосту к моим ногам. Я взвизгнула, подняла взгляд и заверещала как ненормальная, потому что обезглавленное тело продолжало надвигаться на Первого брата. К чести того, он не отступил. Еще один удар, подсекший колени. Труп не остановился, попытался подтянуться на оставшейся руке, и лишь когда меч с хрустом перерубил и ее, затих.

Первый брат тяжело осел, лицо его стало таким же серым, как мантия. Он накрыл ладонями лодыжку, собирая заклинание.

Надо было пользоваться моментом, пережигать путы на ногах и бежать. Но, начав наклоняться, я бросила взгляд на площадь и застыла.