Михаил Стрельцов
Узют-каны
2
Эта ночь как медленная-медленная река,
и в ней отражаются из неслыханной выси
белые-белые, невесомые облака
моих бессонниц и непрошеных мыслей.
А. Катков
Спортсмен пошарил рукой по тумбочке, нащупал часы, включил подсветку – полпервого. Окна залапала ель, рядом трепыхалась на ветру хрупкая берёза. «Я в санатории» – сказал он сам себе. Но почему бессонница? Здесь. В покое. В тишине. Почему? Бывало, только мысль пронесётся: «Ого! Вот я и в Швеции!», и голова уже примагнитилась к подушке; «Чёрт возьми, а я ведь в Аргентине!» – и «на массу». Что случилось? Ребята гуляли по ночному Бродвею, он спал. Ослепительная девица лёгким прикосновением звала в казино Лос-Анджелеса, а его тянуло в кровать и без всяких девиц. Выбрался погулять однажды, да и то – напился! Почему же сейчас сон не приходит? Может быть, если бы не досыпал тогда, то сейчас бы спал, как младенец?
Все ровно подстриженные, газоны с чёткими линиями штрафных площадок слились в одну бесконечную лужайку. Зачем всё было? «Сынок, мы всё видели по телевизору. Что случилось?» «В команде произошла замена…» И боль! Боль свернула, закружила. Как колется проклятый газон! Уже брызгают в лицо, а он знает, что руки массажиста бессильны. А потом – тяжёлые бивни гипса, костыли и скелет аппарата Елизарова. И всё! Но ещё не покидала надежда – ведь он герой! Знаменитость! Его примет родной город и будет носить на руках. Он ясно рисовал себе, как небрежно разместив на груди все шесть золотых медалей, сжимая в руках охапки кубков, сойдёт на платформу родного вокзала, и десяток медных труб встретят его радужным маршем. Дети выбегут с цветами, ему обязательно хотелось, чтобы это были тюльпаны! И она, та Танька, что так долго и упорно сердилась на его каждодневные тренировки, побежит навстречу, разметав по ветру волосы, плавно обнимет и прижмётся к груди, а девчонки в стороне будут завидовать и восхищаться.
Иллюзии! Тоже нашёлся «челюскинец»! Как быстро растаял мираж! Зачем же тогда изнурительные тренировки, когда нет времени погулять со своей девчонкой; выматывающие поездки, шум стадионов, выбитые зубы? «Сколько повторять – в отделе мест нет?!» – «Слушай ты, толстобрюхий, знаешь кто я?» – «Знаю, ну и что? У нас для специалистов мест не хватает, а тут лезут без образования. Думаете – чемпион, так в начальники спорта сразу? Хотя в двадцать первой школе как раз есть вакансия учителя физкультуры…»
Для чего? Чтобы сейчас день за днём слоняться по городу, разъезжать по санаториям, тратить деньги на всякую ерунду? Ему только двадцать семь! Ему уже двадцать семь. И всё заново! «Короче, работа такая: подходим, берём бабки, отваливаем». – «А если не отдадут?» – «Ты чё – придурок? Чему тебя учили? Ну смотри у нас». «Возьмёшь дубинку, начистишь кокарду с пряжкой. И вперёд, патрулируй».
И запыхавшись: «Танька! Привет! Сколько зим, сколько лет! Как жизнь?» – «А-а, Толик. Познакомься с моим мужем…»
Нет. Ничего заново начать нельзя. Неужели жизнь теперь позади? Спортсмен закурил и через тёмное окно всмотрелся в тайгу. Он никогда не забывал вечером подставить лестницу…
Молчун почувствовал под щекой обжигающий, въедающийся в кожу песок. В глазах ещё прыгали блики странного одноцветного фейерверка, губы внезапно стали горячими и солоноватыми. По ним стекали змейки тёмно-красных соплей, и такие же противные жгучие ручейки струились из ушей. Тишина, тихо, тише, молчание, спать, пелена закрывает веки, тихо, спать…
Он вздрогнул и проснулся. Где-то скрежетали тросы подъёмника, а в комнате зудел одинокий комар. Молчун выхватил сигарету, к чёрту Леви – я выбираю курить! Зверёк внутри, названный эвакуацией, ворочался, призывая дать ему, новое имя – беспокойство. Так и знал, что тот телефонный звонок не к добру. Буквально через час спокойствие сказочного домика было нарушено десятками различных людей, даже при мимолётной встрече с которыми хотелось вытянуться по струнке и доложить: «Разрешите обратиться? А что здесь происходит?» Молчун тускло улыбнулся – всё ты понимаешь. Телефонный звонок ускорил эвакуацию, в чём необходимости, на первый взгляд, не было. На ужин выдали подгорелую кашу и холодный чай. Будет ли завтрак – неизвестно. А значит – домой, к Ней… Как он посмотрит в наглые глаза, напоминающие о сжатых до ногтей в кожу кулаках, чтобы не вывернулась душа, когда в очередной раз заполняешь анкету и стираешь грязное бельё перед накрашенными дурами в зале суда?
Но с разводом облегчения не наступило. Она, видите ли, не желает выезжать из квартиры и суёт эти толстые, неуклюжие пачки денег. На кой ляд они сдались? Это его квартира, он там провёл детство, водил туда своих первых девчонок, хоронил отца и мать, а теперь Нина вместе с настоящим хочет украсть и прошлое. Завтра эвакуация, завтра кончается передышка между скандалами и руганью…
Нет, завтра он домой (можно ли это назвать домом?) не пойдёт. Он отправится в тайгу с чокнутым Новеньким, тем более – просили, большие люди уговаривали, даже вспомнили о медали за отвагу… Отвага – вот чего не хватало! Опять ползти, скрываться, нападать, исходить потом под тяжестью вещмешка. Эх, Лёху бы Егорова сюда! Отвага, а не серые кромешные будни с сукой, болтающей о кинотеатре и шмотках. И не чумазая слесарка с бутылкой на троих в обеденный перерыв. Может быть, уйдут головные боли, подкрадывающиеся ближе к ночи и участившиеся в последнее время? Необходима встряска мозгам и телу, нужна опасность. И конечно, он пойдёт завтра… Или не пойдёт?
Маруся завела будильник и ваткой старательно удалила тушь с ресниц. Крохотное зеркальце показало упрямый подбородок, плотно сжатые губы, чёрные точки оспинок на скулах. Влажная вата прошлась по закрытым векам, слегка коснулась тёмных бровей. Девушка отложила зеркало, поправила настырную до желтизны обесцвеченную чёлку, закралась под одеяло, заложила руки за голову и в тусклом свете ночника осмотрела свою крохотную каморку, выделенную под временное жильё директором лыжной базы. Это «жильё» временным было уже в течение полутора лет, пробежавших после окончания института, и состояло из скрипучей сетки кровати, установленной на двух ящиках из-под молочной тары. Тень скрадывала дальние углы и застилала бильярдный стол, на котором спать было просторней, но жёстче. Вдоль стены тянулись лыжи, лыжи, лыжи – им не было конца и начала. Одноконфорочная кухонная плита, установленная на ржавой поверхности «буржуйки», маячила красным огоньком «вкл».
– Блин, забыла чайник выключить! – Маруся выскользнула изпод одеяла, и тёмное окно отразило её упругую, натянутую, как гитарная струна, загорелую фигуру. Матовая кожа непривычно отскакивала от белых полосок на теле, оставленных купальником.
Она выключила плиту, накинула халат, нацедила в железную кружку заварки, плеснула кипятка, бросила два куска рафинада и, размешивая ложечкой, задумалась, глядя в узенькое, зарешечённое окно. «Муку пора на зиму закупать… Пашка обещал картошку выкопать. Вернусь – выкопаем, пока дожди не зарядили… Пашка – чёрт вообще! Всё к хачику[1] присматривается. Продай, говорит, зачем он тебе? Как зачем? Вот смоталась в город на танцы… да и вообще…» Вот видок был у тех пижонов-прилипал, когда небрежно спрятала рыжую чёлку в огненно-красный шлем, легонько отжала сцепление и рванула, заставив их кашлять пылью из-под колёс… «А может взаправду – продать «Хонду». Сколько бензина жрёт – ни в одну зарплату не уложишься!» Но как можно расстаться с единственной и неповторимой любовью, которая вернее, сильнее и надёжней обещаний всех этих волосатых обезьян, по ошибке названных мужчинами? Их любовь всегда начинается с хвалебных од и, как правило, заканчивается ничтожной ссорой по поводу вечно грязных ногтей, как будто этого нельзя было разглядеть пораньше. Куда там – другие участки тела вначале кажутся им более важными! Но как ногтям не быть грязными, если расшатался подшипник и вылетела свеча, если надо разобрать и проверить коробку передач или затянуть цепь? Нет. Техника никогда не подведёт, не упрекнёт и, самое главное, требует к себе такого же отношения.
Ложка всё так же мешала полуостывший чай, когда в окно легонько стукнули. Наконец-то! Этих денег и не хватало на кожаную куртку, что вчера предлагала Валька-раздатчица. Маруся приоткрыла дверь и увидела уже знакомые золотые коронки, короткою стрижку и приплюснутый нос.
– Марусь, водка есть?
– Деньги, – прищурившись, как будто спала, сипнула она.
– Гроши? – Спортсмен перешёл на дурашливый хохляцкий акцент. – Зараз, це ж за горилку. Держи, дывчына, – протянул хрустящую бумажку.
Она для вида зевнула, прикрыв рот ладонью с купюрой, хотя рассматривала её на самом деле поближе, вытащила из накрытого брезентом ящика бутылку «Журавлей» и просунула её в щель двери.
– Что б я без тебя делал? – сверкнул зубами Спортсмен. – Может, вместе, а?
– Спокойной ночи, – посоветовала Маруся и захлопнула дверь. Мир тесен. Когда-то она вместе со всеми в группе радовалась успеху земляка и не верила, что сможет к нему подойти когда-либо ближе, чем на стометровку. А теперь с накруткой продаёт ему водку и упорно отражает все – как бы это выразить – сентиментальные предложения. Хотя вчера засомневалась: так резко, порывисто, профессионально он действовал, оказывая тому раненому первую помощь, а потом, даже не согнувшись, проволок эдакую тушу прямо до базы. Где-то в тот момент он напомнил ей известного кумира-чемпиона, хорошо знакомого по фотографиям в газетах. Но всё равно – допускать к себе не хотела. Неприятно вновь испытать разочарование, ощутить блеф, маскарад имени, которое на телеэкране одно, а в постели – совершенно другое. Она отхлебнула чай и вновь забралась под одеяло, поёжилась, вспоминая прошлую зиму, когда приходилось спать в шубе, и даже «буржуйка» не спасала от ночного мороза. Маруся замерзала, замерзала до лейкоцитов, но всё равно с утра выходила с детьми на трассу, следя, чтобы они не переломали себе кости. Лыжи скользили плавно и надёжно, забота и рабочая запарка согревали, румянили, но потом опять ночь и холод, холод и одиночество.
Тогда она терпела и думала, что это первая и последняя зима, проводимая ей в продуваемом насквозь – пора бы сказать себе правду – сарае. А сейчас она настроилась провести здесь ещё одну зиму, потом – само собой разумеется – ещё и ещё… А так давно обещанной комнаты в общежитии не будет. И догадаться об этом не было сложным. Оставалось плакать и задыхаться от жалости к себе. Вот почему здесь не держатся инструктора! Только она, привыкшая с детства к лишениям, должна уже попасть в книгу рекордов за выносливость! Что ещё возможно в будущем? Выйти замуж за бывшую знаменитость? Продать мотоцикл и дать дёру? Не распускать нюни – вот что надо делать! Маруся решительно сжала губы, она достаточно накопила денег, чтобы снять приличною комнату, обставить её мебелью – никогда не подозревала, что отдыхающие пьют больше местных деревенских парней и любят изменять жёнам. Что же мешает жить по-человечески? Мотоцикл! Его негде будет держать, вот почему всё чаще и чаще подкрадывается мысль о продаже… друга, прошлого, частицы себя!
Но нет! Сегодня предложили выгодную работу: надо провести группу спасателей вглубь тайги, помочь разобраться с местностью – она-то уж её изучила за последние полтора года. Пашка еле успевал и всё трясся за свою двустволку, что сейчас заложил ей за два пузыря. Как-то они подстрелили незадачливого зайчишку и пару тетёрок. Устроили в лесу грандиозный пир с шашлыками. Дышал костёр, пахло мясом, а снег падал с решительностью самоубийцы; стучали о ствол продрогшие ветки, как гражданин начальник сегодня. Он предложил хорошие деньги, их хватит на аренду гаража…
– Маха, спишь что ль?!
– Кого ещё шайтан принёс?
– Павлик это, не ш-шифруйся.
В полуоткрытую дверь втиснулась покачивающаяся фигура. Невдалеке, под фонарём, расположились ещё двое. Одному пареньку, видимо, было совсем плохо – его тошнило на трансформаторную будку.
– Маха, это… у тебя всегда есть, ну…
– Деньги, – лениво откликнулась Маруся.
– Ты чего, елки-палки? Мы ж свои, сочтёмся…
– Деньги.
– Ух, стерва! – попытался замахнуться Павел.
– Но-но, только попробуй. Сей секунд схлопочешь, – узкие азиатские глаза вспыхнули кошачьим коварством. Мгновение – и двустволка уже упирается в грудь непрошеного гостя.
– Шорка паршивая! Во я тебе поеду на картошку! – Паша вложил ребро ладони правой руки в сгиб левой и потряс кулаком. – Моим же дулом – мне же… в харю…
Маруся привычно вытолкнула его за дверь.
– И хачик твой разберу! – пригрозил Паша.
– На! Захлебнись! – всунула ему бутылку Маруся и захлопнула дверь. Подумав, заперла замок.
– Маха – человек! – донеслось с улицы. – Кого уважаю, только её… Э-э, кончай рыжки, пошли!
Всё! Хватит! Сводить в тайгу спасателей, получить деньги и – в город. Она допила остывший чай и в третий раз за эту ночь забралась под одеяло.
3
В отдельной комнате, как в маме
Я высидел до слова «зрелость»…
Б. Беркович
Сашка волновался и не мог уснуть. Это надо же: исчез вертолёт, три человека застряли в тайге! И он может помочь им, может доказать всем, что не просто маменькин сынок, а способен на геройский поступок. С детства мечтал о чём-нибудь подобном, но жизнь не давала такого шанса, текла размеренно, меланхолично, уберегала. Конечно, больше всех постарались предки. Их сын должен был получать самое лучше – как-никак, сыну-ля удачного бизнесмена. Детские стишки на табуреточке в день рождения, новый двухколёсный велосипед, на котором так и не научился кататься – берёг, да и мог же разбить коленочки; отличные книжки детективов; аттестат с отличием. Он имел всё и как-то легко, гладко. Это раздражало. Бесили колкие взгляды одноклассников и пацанов со двора. Но терпение совсем вышло из-под контроля, когда Наташка не понравилась родичам, и их попытались разлучить: угрозы достались ей, ему – занудная дочь прокурора города.
Но к тому времени он уже жарил на гитаре, слушал Кинчева, Цоя, Наутилус, с ума сходил от Земфиры и имитировал голос Кипелова. Поэтому огорошил невесту сдобным матом и ушёл жить к Лёхе, бас-гитаристу. Конечно же, вернулся домой, но поставил определенные условия: его жизнь – это его жизнь, плевать он хотел на институт, и самая клёвая профессия – сварщик железобетонных конструкций. Батя, естественно, попыхтел, кричал, что отмазки от армии не будет. Но когда подошло время, добился отсрочки, а затем и белого билета. Но, увы, ребята из ансамбля таких предков не имели, и коллектив невольно распался. Интеллигент – противная кличка прилипла уже здесь, в санатории – славно погулял на проводах друзей. Но когда протрезвел, понял, что остался один. Натахин след давно оборвался; батина контора сворачивалась – вроде как завели дело из-за налогов; подростки дурели от всякой попсы, типа «Тату». Жизнь мстила, и после коротких сумасшедших дней растянулась в будни «бубль-гумом».
Сварщиком оказалось работать не так уж и хорошо. Знания, полученные в школе, выветрились из головы, и после оглушительного провала на приёмных экзаменах в институт Шурик вошёл в пессимистический штопор. Захотелось вернуться в то безумно бездумное время, полное развлечений и преувеличенных опасностей. Как, например, побег от озлобленных неуплатой таксистов, пререкание с мусорами по поводу пива, нестерпимое желание затащить а постель девчонку – и не просто ради похоти, а из-за возбуждающего ощущения возможной расплаты: вот-вот вернутся предки, её брат или друг постарается накостылять по шее, или внезапно она может сообщить по телефону о своей беременности. Риск – мечта! Но этот риск был каким-то мелочным, предсказуемым. А ему хотелось совершить поистине выдающееся: спасти чью-нибудь жизнь, прятаться от врагов, тащить раненого друга, как это сделал вчера Спортсмен. Пусть Новенький и не друг, но точно – раненый, спасался от пожара как-никак. Можно ли совместить серые будни и риск?
Ответ был подсказан тем же Спортсменом. А почему бы и нет? Открыть киоск, торговать шмотками, дисками с музыкой и фильмами, нумизматикой, избегать наездов и налоговой, разъезжать по стране в поисках дешёвого товара и сбывать его по своей цене. Чем не риск, не жизнь, не работа? Правда, нужен начальный капитал. Предок – жмот, да и прессанули его приставы. В чём проблема? За поход обещали хорошо заплатить. Спасти три человеческие жизни и урвать за это кучу купюр, а заодно почувствовать вкус к подвигу. Главное – доказать предкам, всем остальным, да и тому же Спортсмену, что он живёт не только для того, чтобы бегать за водкой и клянчить на сигареты. Подумать только – три человека и целое состояние…
Балагур листал семейный альбом, который обычно всегда возил с собой. На каждой странице Кэт, Катрин, Катерина, Катенька – самое милое существо на земле. А какие снимки! Этот сделан старенькой «Сменой» – фотоаппаратом юных и начинающих. Молодая, симпатичная девушка на качелях. Руки держатся за поручни – кажется, они тянутся к солнцу в жизнеутверждающей молитве. Белозубая счастливая улыбка на запрокинутом к небу лице подобна только что срезанной розе с капельками росы на лепестках. Тонкие, правильные черты, жажда жизни блестит в зрачках; река длинных каштановых волос под прямым углом стремится к земле, показывая свою тяжесть и мягкость одновременно – девушка возносится ввысь, к солнцу, небу, мечте.
А этот – временно взятым у товарища-студента автоматическим «Вили». Строгое тёмно-коричневое пальто, зонт в крупную синюю крапинку, туго перетянутая коса, небольшая усталость налегла еле заметной синью под глазами, элегантный поворот головы, протянутая к голубю рука в перчатке, тонкая усмешка прячется в уголках напомаженных губ.
Этот сделан в фотосалоне. Большой свадебный снимок. Лица будто светятся от счастья. Он ещё с пышной блондинистой шевелюрой, в строгом костюме, по моде галстуком цвета пожара в джунглях. Серёга с вечно вытянутым унылым лицом – слева. Галька чуть нежно прижалась к плечу подруги. Мама, тесть, тёща, золовка, дядя Жора из Саратова, главный редактор многотиражки и все, все, милые, родные…
Здесь они на пляже – у него тогда был, кажется, «Кенон»… Здесь, на полароидном, она на работе: волосы стали немного короче, пышно уложены, белый халат младшего научного сотрудника, огромные очки. Кэт только что подняла голову от распечаток статистического анализа, и её виноватая улыбка говорит: «Извини, я очень занята…»
Ольга и Людка. Сморщенные крохотные личики, любопытные глазёнки, выглядывающие из-под чепчиков. А вот уже сосредоточенно собирают пирамидку среди разбросанных игрушек. Обе вцепились в огромное красное кольцо, никто не хочет уступать. Кэт, подсев, уговаривает. Ольга раскрыла ротик, словно что-то возражая, Люда механически подбирает с пола пустышку, а другой рукой всё равно тянет за кольцо.
Катрин! Светлый плащ, что он купил с последней зарплаты, озорная усмешка в близоруких, подведённых тушью глазах, волосы – как он ругал её за эту стрижку! – в коротком каре. Вышагивает по аллее, впадающей в осеннее уныние. Правая рука лукаво прижимает к щеке бордовый кленовый лист. Позади – вечно ссорящиеся дочурки с белоснежными бантами на светловолосых головках, в школьных фартучках, ранцы за спиной, наперегонки стремятся наябедничать друг на друга. Балагур несколько раз вглядывался в их родные конопатые мордашки и никак не мог определить – кто же Оля, кто Люда. У Люды родинка на левом виске, у Оли – на мочке уха. Но двухмерное изображение скрадывало «знаки различия». А листья падают, и Кэт – словно берёзка с кленовым листом, девчушки – подберёзовики. Лента аллеи убегает к горизонту вдоль рощи берёз, берёз, берёз и там, на горизонте, нечёткий контур проезжающего автомобиля. Балагур перевернул страницу и печально вздохнул – это был последний снимок…
4
Что это за безобразие!
Сплю я, что ли?
Ощупал себя:
Такой же, как был,
Лицо такое же, к какому привык.
Тронул губу,
А у меня из-под губы —
Клык…
В. Маяковский
Иван Бортовский захлопнул дверь за майором Костенко и поморщился – руку саднило. Он чертовски сильно ободрал её. Упрямая кобыла не хотела лезть в воду, а когда до берега оставалось совсем немного, внезапно захрипела, а потом её круп со скоростью горного течения разбило о камни. Иван выжил благодаря затонувшему на мели плашкоуту, туго опоясанному проржавевшими тросами. Размокший рукав пиджака зацепился за разъеденную ржавчиной проволоку, и чуть было не утопил своего хозяина. Иван рванулся из-под воды, пытаясь поймать глоток воздуха и, оставив клочки ткани и мяса на ржавчине, ползком выбрался на берег.
Да, чёрт возьми, он чуть было не утонул! Чуть было не попал в пасть к хищникам! Чуть было не сгорел! И теперь, словно этого мало, сраная рука ноет так, будто у неё вырвали все зубы – если, конечно, бывают руки с зубами. Иван свалился на стандартно-гостиничную кровать, и доски слабо потрескивали под тяжестью мощного тела, пока он ворочался, пытаясь принять удобное положение. Мерзкая рука! Ему жутко захотелось разбинтовать её и посмотреть на зубы… тьфу! пальцы. Зубастая рука – что за чушь?! Но воображение уже рисовало зудящую руку, где вместо пальцев, разрывая бинт, лезут фарфорово-белые когтищи, напоминающие лезвия Крюгера из «Кошмаров…».
Позвать что ли ту слезливую сестричку и попросить вкатить ему чего-либо мощного? Иван представил, как вздрогнут её ресницы: «Нельзя, – естественно, откажет она, – без предписания врача – не имею права». Иван судорожно попытался улыбнуться и плюнул в стекло, за которым чернел кедрач. Плевок, описав незамысловатую траекторию, опустился на подоконник, так и не достигнув цели.
Где-то раскрылось окно. Бортовский нехотя поднялся, закурил и выглянул в форточку. Одинокий фонарь со стороны столовой показал ловко сложенную фигуру: она спустилась по лестнице, матюгнулась и не скрываясь удалилась, шурши гравием, в сторону фонаря. Перед тем как завернуть за угол и исчезнуть, фигура оказалась Спортсменом. «За шнапсом попёрся, засранец», – тоскливо прикинул Иван и облокотился о подоконник, думая, что следует подождать этого умника и пригласить к себе, авось от водки полегчает… Бинт слегка увлажнился, и Иван выругался, сообразив, что вляпался в собственный плевок. Почему-то это происшествие совсем вывело из себя и, вышвырнув в форточку сигарету, он вышел из отведенной ему комнаты, осторожно прикрыв дверь здоровой рукой.
Ступая по мягкому ковру, доплёлся до конца коридора, где располагался кабинет главного врача. Дверь, конечно же, была закрытой, но для Ивана это проблемы не составило, он открыл замок миниатюрной пилочкой для ногтей, которую несколько часов назад выпросил у медсестры… ТЫ ХОТЕЛ ЭТО СДЕЛАТЬ С САМОГО НАЧАЛА, ТАК ВЕДЬ?
Дверь слегка скрипнула, и Бортовский замер на пороге, ошеломлённый признанием самому себе. Да! Я ХОТЕЛ ЭТО СДЕЛАТЬ! И СДЕЛАЮ, ДОННЕРВЕТТЕР!
– ЭТО ЖЕ СМЕШНО, – возразил внутренний голос, – ТЫ ВЕДЁШЬ СЕБЯ, КАК ТОТ ЗАСРАНЕЦ, ЧТО ПОБЕЖАЛ ЗА ВОДКОЙ!
– Jede Ihre Nachteile, – вслух по-немецки прошептал Иван, прогоняя навязчивый голос и объясняя ему, что у каждого человека свои недостатки. Это помогло.
С сейфом пришлось повозиться, тем паче управляться приходилось одной рукой. Наконец, железная дверца распахнулась, обнажая чрево металлического ящика. Взломщик чиркнул зажигалкой и сразу увидел то, что искал. ЭТО было единственным стоящим предметом в сейфе, если не брать в расчёт никому не нужные бланки и круглую печать главврача, которую Иван предусмотрительно, (чтобы не упала, когда будет забирать) положил на письменный стол. А ЭТО перекочевало в карман пижамы. Сейф был закрыт, оставалось только выйти из тёмного кабинета, защёлкнуть замок и незаметно пробраться в свою комнату.
Вспыхнул свет, и в первые секунды после темноты он оказался настолько ярким, что Иван со стоном закрыл глаза… ЕГО ОБНАРУЖИЛИ! ЗАСТУКАЛИ, КАК МАЛЬЧИШКУ ТАЙКОМ ЖРАВШЕГО МАЛИНОВАОЕ ВАРЕНЬЕ ПОД ОДЕЯЛОМ! Рука непроизвольно дёрнулась подмышку и почему-то натолкнулась на туго спеленатый бинт вместо привычной кобуры.
– Вы? – зазвенел неуверенный голосок. – Что вы здесь делаете?
Иван осторожно приподнял веки, глаза постепенно привыкали к освещению, и узнал миловидную медсестру, приставленную к нему… Для чего? УЛУЧШЕННОГО ПРОТЕКАНИЯ БОЛЕЗНИ? ХА-ХА! Он, не узнав своего голоса, прохрипел:
– А вам что здесь понадобилось?
– Я вас искала. Я обязана удостовериться, что вам не стало хуже, – она как будто оправдывалась. – В комнате никого не было. Увидела приоткрытый кабинет и вроде бы какой-то тусклый свет.
ЧЁРТОВА ЗАЖИГАЛКА! ОБЯЗАНА УДОСТ… ЧТО? ПРОСЛЕДИТЬ!
– Вам плохо? – казалось, медсестра расстроилась.
– Да. Мне плохо. Я искал таблетки.
– Но есть же кнопка экстренного вызова, и… дверь была закрыта?
К ЛЕШЕМУ КНОПКУ! ЗАСУНЬ ЕЕ! Я НЕ ХОЧУ НИКАКИХ КНОПОК! МНЕ БЫЛО ПЛОХО! Я ИСКАЛ… ТАБЛЕТКИ! ПОВЕРЬ ЭТОМУ… ТВАРЬ!
– Дверь? Кажется, открытой… была…
– Что вы здесь делаете?! – голос пробивался в сознание через яркий свет, и в нём послышалась… угроза?
– Дверь была открыта, – чётко ответил Иван и шагнул в бездну её испуганных глаз, обрамлённых длинными влажными ресницами, – открыта… открыта…
Через полминуты свет погас, и кабинет погрузился во мрак, посланный ночными, беспокойными кедрами…
