Михаил Салтыков-Щедрин
Повести

– Да что ж, крепостная я ваша, что ли, что вы мною так командуете?

А уж подобных упреков нет хуже.

В один из тех дней, когда Ольга казалась Брусину в розовом цвете, мы решились отправиться на острова. Дело было в августе, день стоял жаркий, в городе духота страшная, на улицах пусто; только и видишь, что мастеровые шныряют, да и те такие бледные, испитые. Словом, так и зовет все за город, на вольный воздух, где и груди дышать привольнее, и мыслям есть где успокоиться. Ольга сама напросилась на эту прогулку, и целый день были у ней все сборы да приготовления, точно к празднику.

Поехали мы в лодке к Кушелеву саду. Ольга ни минуты не оставалась в покое – то брызгала в нас водой, то раскачивала до того лодку, что мы несколько раз едва не опрокинулись. Все это, однако ж, и меня и Брусина радовало, потому что мы выехали из дому с намереньем повеселиться и уж во что бы то ни стало дали себе слово исполнить это намеренье.

День был воскресный, и дело шло к вечеру, но гуляющих было немного; посреди одной площадки хор военной музыки наяривал какую-то дикость. Гуляющие были, по большей части, из немцев, по той причине, что музыка играла даром, и сад тоже открыт для всех даром. Немцы сидели по скамьям и покуривали вонючие сигары. Гуляло также несколько чиновников, но господа эти гуляли, по-видимому, потому только, что, живши на даче, нельзя же не гулять. По большей части это были родоначальники будущих золотушных поколений, водившие за руки своих детищ. По сторонам стояли группы кормилиц и нянек с слюнявыми детьми, в которых гнездился уж геморрой. Но все это было мертво и чинно.

Зато палатка, в которой находилась кофейная, была полна народу; в бильярдной стоял дым, выжимавший слезы. Мы сели за особый стол и насилу добились себе чаю. Я начинал уже проклинать все эти загородные так называемые удовольствия и твердо решился, напившись чаю, немедленно ехать домой, что было одобрено и моими спутниками. Но пока я хлопотал около чая, успело уже произойти многое. Как-то нечаянно взглянул я на Ольгу – она сидела бледная и потупив глаза. Брусин также напрасно хотел казаться хладнокровным, по стиснутым его губам и мертвенной бледности лица я угадывал, что в нем происходило что-то не совсем хорошее. В самом деле, неподалеку от нас стояло у окошка два офицера, которые, глядя на нас, перешептывались между собой.

– Пойдемте домой, – сказал я, не ожидая ничего хорошего от этой встречи.

Ольга поспешно начала собирания.

– Зачем же домой? – отвечал Брусин дрожащим голосом и притоптывая от волненья ногой, – зачем домой? останемся лучше здесь! Ольга Ннколавна встретила старых и, по-видимому, очень приятных знакомых, зачем же лишать ее этого невинного удовольствия?

Ольга молчала; офицеры перешептывались и продолжали искоса поглядывать на нас.

– Что ж вы не идете к знакомым-то? – шептал между тем Брусин, – ведь мы вам можем дать только чаю, а они, верно, напоят вином.

Она бросила на него умоляющий взгляд. Я сам был так сконфужен неожиданностью этой встречи, что решительно не находил слов для оправданья Ольги.

– Однако ж, – сказал Брусин, смеясь насильственным смехом, – эти господа и на нас поглядывают, как будто и мы принадлежим к почтенному сословию, – вот что значит быть в хорошей компании.

Слова эти были сказаны так громко, что все обратили глаза в нашу сторону. Ольга вся вспыхнула и отшатнулась от него в сторону. Но он был вне себя, взял ее за руку и в бешенстве стиснул так, что бедная едва не заплакала.

– Таким образом мстят женщине только негодяи, – сказал я, теряя наконец всякое терпение.

– С низкою тварью и поступать нужно низко, – отвечал он уж не то что с злобою, а даже с некоторым самодовольством.

– В таком случае, – сказал я, – ваше правило должно быть применено к вам первому… Пойдем отсюда, Ольга.

Он вспыхнул.

– Позвольте, однако ж, – сказал он весь бледный, – прежде чем уводить от меня мою любовницу, вы должны спросить ее, согласна ли еще будет она идти с вами?

Я посмотрел на Ольгу, она потупила глаза и снова опустилась на лавку.

– Послушайте, – сказал я, снова обращаясь к нему, – прежде нежели мучить и бесславить ее публично, вы должны бы были, по крайней мере, удостовериться, точно ли она так виновата, как вы предполагаете.

Ольга с ужасом взглянула на меня.

– Мне кажется, – отвечал он, иронически улыбаясь, – достаточно взглянуть на лицо Ольги Николавны, чтоб убедиться в истине моих предположений. А впрочем, чтобы доставить вам удовольствие, я готов.

И он направился прямо в ту сторону, где стояли офицеры.

– Что вы наделали! – говорила мне между тем Ольга, вся трепеща от ужаса, – ради бога! уведите, уведите меня отсюда! он убьет меня!

Не думая лишней секунды, я взял ее за руку и вышел в сад.

Выходя, я видел, однако ж, что Брусин подошел к одному из офицеров, и слышал мельком начало их разговора.

– Позвольте узнать, – спросил Дмитрий, – вам знакома женщина, которая сию минуту находилась со мной?

– А хоть бы и знакома?

– Я желал бы знать, какого рода было это знакомство?

– Вы любопытны; я полагаю, впрочем, что такого же рода, как и ваше.

– Я ее любовник, – сказал Брусин.

– И я тоже, – отвечал офицер и раскланялся. Кругом все захохотало, но что было затем – мне неизвестно: я скорее спешил выбраться оттуда.

– Ну, что же ты намерена делать? – спросил я ее, когда мы подходили к нашему дому.

Она опустила глаза.

– Я советовал бы тебе отправиться к себе.

– А он? – спросила она робко.

– Ах, право, он мне надоел с своими глупостями, и я решительно хочу расстаться с ним.

– А он-то как же? – снова спросила она.

– Да как хочет – мне что за дело!

– Да как же это – ведь он не может жить один.

Я посмотрел на нее с удивлением; мне было смешно и грустно.

– Видно, мало еще он тебя мучит, – сказал я с некоторой досадой.

Мы вошли во двор.

– Решайся, однако ж, к себе ты пойдешь или к нам?

Она снова потупила глазенки, и мне сделалось страшно жаль ее.

– Ну, как хочешь, – сказал я ей, – глупенькая ты, право, глупенькая ведь опять будешь плакать! ты видишь, каков он – что ж путного можно ожидать от этой любви?

Через час явился и Брусин. Мы пробыли несколько времени вместе, и мне показалось, что он несколько успокоился. Проглядывала, правда, в его обращении с Ольгой какая-то принужденность, но после всех сцен, которых я был свидетелем, нельзя было и требовать, чтоб он был по-прежнему. Через полчаса я оставил их.

Вдруг он является в мою комнату.

– Нет ли у тебя десяти рублей? – спросил он меня.

Я дал ему.

– Да на что они тебе?

– Да так… нужно…

Я пошел за ним.

– Возьмите, – сказал он, подходя к Ольге и подавая ей деньги.

Она побледнела и только могла пробормотать:

– Зачем?

– Это за вашу снисходительность, – отвечал он равнодушно.

Она вся вспыхнула и вскочила как ужаленная; глазенки ее блестели, как два горящих угля, ноздри поднимались, губы дрожали.

– За мою снисходительность! – сказала она, – так знайте же, что моя снисходительность дороже десяти рублей продается, а за то, что я для вас делала и от вас вытерпела… у вас слишком мало денег, чтоб заплатить мне.

И она бросила ему деньги в лицо; он, в свою очередь, побледнел, губы его судорожно сжались; я видел даже, что он одну минуту поднимал уж руку… Но все это было только минутно; он не мог более вынести нравственного изнеможения и упал на диван. Ольга ушла.

Несколько времени спустя он опять пришел ко мне.

– Что, дождались вы, наконец? – сказал я ему.

Он молча опустился в кресло.

– Я еще удивляюсь, как она давно не бросила вас.

Но он молчал.

– Что ж мне делать, – сказал он наконец, – что ж делать, коли у меня такой несносный характер?

– Согласитесь, однако ж, Дмитрий Андреич, из того, что у вас, как вы говорите, несносный характер, разве следует, чтоб она терпела все оскорбления, которыми вы ее, с каким-то диким удовольствием, столько времени преследуете?

– Что ж делать мне? научите, что мне делать? К чему мне ваши упреки, когда я сам очень хорошо вижу, что виноват перед нею? как поправить это?

– Послушайте, Дмитрий Андреич, мне уж надоело разыгрывать с вами роль Здравомысла, да и вам пора бы перестать представлять Ловеласа. Заметьте, что ведь она не Кларисса.

– Однако ж ведь вы очень хорошо понимаете, что я не по своей воле играю эту роль.

– В таком случае, право, не знаю, что вам советовать.

Последовало несколько минут молчания.

– Другому я принялся бы, может быть, объяснять, что из того, что его любит женщина, вовсе не следует, чтоб эта же женщина не могла любить и другого, что во всяком случае она ничем вам не обязана. Другой, может быть, и принял бы вещь, как она есть, но вы ведь и сами очень хорошо все это понимаете, – что ж я могу сказать вам нового?

– Однако ж предположим, что я послушаю вашего совета.

– Зная ваш характер, я думаю, что было бы всего полезнее для вас расстаться с ней навсегда.

Он задумался и долго не говорил ни слова; наконец встал и сказал мне твердым голосом:

– Решено! я перестаю об ней думать.

И действительно, он достал себе работу, окружил себя книгами и занялся компилированьем какой-то статьи. Вообще он сделался и весел, и деятелен, иногда только вспоминал об Ольге, но без горечи, и единственно потому, что натура того требовала.

– Ведь вот, право, – говаривал он шутя, – как ни запирайся внутри себя, а от себя, видно, уйти нельзя.

– А что? – спрашивал я.

– Да вот не знаю, как бы натуру-то свою…

– Ну, уж ты сам озаботься… я тоже не знаю.

Однажды возвращаюсь я уж довольно поздно от должности, смотрю – Иван мой, отворяя дверь, делает знаки, указывая на комнату Дмитрия.

Действительно, он был не один; против него сидела какая-то краснощекая и полная девица, которая при моем появлении отвернула голову и закрыла платком лицо. Это, изволите видеть, нам стыдно было чужого человека.

– А, очень рад, – сказал Брусин, вставая, – рекомендую: повелительница острова Стультиции.

Я откланялся, но прекрасная царица никак не хотела отнять платок от лица.

– Достойная супруга великого Комуса! – продолжал Брусин, становясь перед ней на колена, – удостойте вашего лицезрения бедного смертного, который с нетерпением жаждет, чтоб на него упал хоть один животворный луч ваших божественных глаз!

Но супруга Комуса барахталась, беспрестанно испуская из-под платка легонькие "ги-ги-ги".

– Ах, отстаньте! – говорила она, закрываясь пуще и пуще в платок.

– Сделайте одолжение! – приставал Дмитрий.

– Никак нельзя.

– Отчего же нельзя?

– Оттого, что нельзя – они чужие…

– Скажите пожалуйста – "они чужие"!

И он вырвал у нее платок.

– Ах, какие бесстыдники! какие озорники! – возопила королева, в свою очередь, овладевая платком и снова закрывая лицо.

– Это, изволите видеть, маленький образчик нашего милого кокетства, – сказал Брусин, обращаясь ко мне.

Мы сели обедать, она долго и за обедом не соглашалась открыть лицо; но вдруг, когда мы перестали даже и думать об ней, услышали легкое – "ах!". Это, изволите видеть, она решилась показать нам свое личико и сама испугалась своей смелости.

– "Ах!" – сказал Брусин, передразнивая ее, – это вам так стыдно?

– Да, конечно, стыдно.

– Кого же вам так стыдно?

– Да вот их.

– Скажите! то есть, что может быть наивнее и прелестнее!

– Чем же вы занимались? – спросил я.

– Ах, какие вы насмешники!

– Что ж тут смешного? – сказал Брусин.

– Известно что!

– Так вы смешным занимались, – сказал я, – хорошо!

– Да, мы преприятно провели время, – отвечал Брусин, – посидим-посидим да помолчим, а потом займемся этак наглядною и осязательною анатомией! Ты хочешь учиться анатомии?

– Благодарствую.

– Жаль, а преполезная наука; и как легко и понятно: разом весь курс пройти можно. Спроси ее.

– Вы всё смеетесь надо мной!

– Как это можно!

– Вы такие озорники!

– Вы где живете? – спросил я.

– У родителей.

– И часто вы этак прогуливаетесь?

– Как это возможно! у меня родители престрогие-строгие, цельный день всё меня бранят.

– Ну, и этак бывает? – спросил Брусин, делая рукою значительный жест сверху вниз.

– На то они родители – да вы всё надо мной смеетесь!

Брусин расхохотался.

– Прелесть ты моя! – сказал он, – золото ты мое! ведь выискал же я тебя себе на отраду!

– А знаешь, что мне вздумалось? – обратился он ко мне, – ты видишь Ольгу?

– Вижу, а что?

– Мне ужасно хочется подойти к окну и показать ей супругу Комуса.

– Зачем это?

– Да пусть хоть немножко побесится.

И мы все трое подошли к окну.

– Здравствуйте, – сказал Дмитрий.

– Здравствуйте, – отвечал знакомый голосок.

– Рекомендую, – продолжал он, указывая на девицу.

– Очень рада, – что, это Николай-Иванычева?

– Нет-с, моя.

– А, ваша? дяденька! Дяденька! Прохор Макарыч!

Послышались тяжелые шаги, и вслед за тем в окне появилась заспанная, неуклюжая фигура.

– Рекомендую, – сказала Ольга, указывая на фигуру.

Я наблюдал за лицом Дмитрия; хотя оно по наружности и казалось спокойно, но все-таки, хоть на мгновенье, хоть слегка, щеки его побледнели.

– Очень рад, – сказал он в свою очередь, – вы давно изволили возвратиться из вояжа?

Но дяденька не отвечал и только раскланивался.

– Да отвечай же, дяденька, – сказала Ольга, – вы его извините, он у меня такой стыдливый, не привык с чужими.

Она провела рукой по его лицу, дернула за усы и хлопнула пальчиками по лбу.

– Ну, ступай, спи, дяденька, – сказала она.

Дяденька раскланялся и исчез.

– Каков у меня дяденька? – спросила Ольга.

– А какова у меня тетенька? – отвечал Дмитрий.

– Я вам совсем не тетенька, – вступилась супруга Комуса, – вот еще что выдумали!

Ольга улыбнулась, Дмитрий тоже улыбнулся, но Дмитрий не вытерпел и послал ей рукой поцелуй; она отвернулась.

– Не стоите вы, – сказала она, – эй, Амишка! Амишка!

Амишка вскочила на окно и замахала хвостом.

– Где ты, негодная, была? – выговаривала ей Ольга, – других, верно, лучше меня нашла, капризная собачонка? Отвечай, мерзкая!

Амишка залаяла.

– Оленька! – сказал умоляющим голосом Дмитрий.

Я дернул его за полу сюртука.

– Так вот же, гадкая ты! злая ты! я не хочу любить тебя! – продолжала Ольга, – и если ты думаешь, что мне тебя жалко, так нет же, ошибаетесь, сударыня, очень ошибаетесь! не надо мне вас – у меня есть дяденька, вот что!

– Оленька! голубчик ты мой! – задыхающимся голосом говорил Дмитрий.

– Пошла прочь, мерзкая собачонка, пошла, пошла прочь! Прощайте, Дмитрий Андреич, желаю вам покойной ночи!

Окно ее захлопнулось, но Дмитрий стоял на месте как ушибенный, насилу я его мог успокоить.

– А? какова Ольга, – повторял он беспрестанно, – уж у ней и дяденька явился.

Так прошло еще несколько времени, но однажды, возвращаясь со службы, начал было я взбираться по лестнице – слышу голос Ольги. Она была не одна, а с Брусиным; оба входили по лестнице к нашей квартире.

– Только ты, пожалуйста, скажи ему, Оля, что сама пришла ко мне, – говорил Дмитрий.

– А будешь капризничать?

Мне послышался звонкий поцелуй.

– А глупая королева будет к тебе ходить?

– Не будет, Оленька, не будет, голубка моя.

Дернули за звонок.

– Никогда?

– Никогда, моя красоточка, никогда!

– Ну, то-то же.

– Так ты ему так и скажи, Оля, что сама пришла, а то он мне покою не даст.

Дверь отворилась, и они вошли. Я не верил ушам своим, мне и досадно и смешно было такое ребячество. Я подождал минут с пять и позвонил.

– Вот мы и помирились, – сказала Ольга, подавая мне руку.

– А мне что за дело, – отвечал я сухо и прошел к себе, не дотрогиваясь до ее руки.

– Как вам угодно.

После обеда она, однако ж, пришла ко мне. Дмитрий заранее ушел со двора.

– За что ж ты на меня сердишься? – спросила она.

– Я сержусь? нимало; какое мне дело!

– Да то-то и есть, что мы не хотим, чтоб тебе не было до нас дела.

Она села ко мне на колена и обхватила рукой мою шею. Прошу покорно возражать что-нибудь в подобном плену.

– Ну, говори же, за что ты надул губы?

– А зачем вы обманываете меня?

– Как обманываем?

– А что ты говорила на лестнице? ведь я все слышал.

– Так только-то? ну, целуй же меня.

Я повиновался.

– Вот сюда!

И она подставила свою шейку; я опять повиновался.

– Куда же девался Дмитрий? – спросил я.

– Да он боится тебя! ушел гулять, покуда я буду тебя соблазнять. Ну, а я бесстрашная, никого не боюсь! Правда! я бесстрашная!

– Только смотри, бесстрашная, чтоб не было у вас по-прежнему.

И снова началась у них возня и стукотня, как в первое время их любви. Однако ж он занимался по-прежнему, и Ольга не целые дни проводила у нас. В окнах ее нередко появлялась толстая фигура стыдливого дядюшки, но Брусин, по-видимому, стал смотреть на это обстоятельство как на неизбежное зло.

Вдруг Ольга приходит к нам и объявляет, что у нее будет бал! Брусина немного покоробило от этого известия, однако ж ничего. Целую неделю потом она прожужжала нам уши, рассказывая, какие будут у нее музыканты, какие девицы, что будет стоить вход. Иногда она подолгу задумывалась.

– О чем ты думаешь, Оля? – спрашивал я ее.

– Да я все думаю, не лучше ли бал с ужином? А?

– Да, бал с ужином хорошо.

– Можно будет по целковому за вход прибавить.

– Стоит ли об таких пустяках говорить? – вступался обыкновенно Дмитрий.

– Тебе всё о пустяках! что ж, по-твоему, не пустяки? сейчас видно, что не любишь меня.

Наконец, он настал, этот давно ожиданный день бала. В ее маленькой зале о трех окнах собралась довольно большая куча народу, и танцы уж начались, когда я вошел с Брусиным. Девицы в белых, черных и разноцветных платьях, кавалеры, в сюртуках и даже бархатных архалуках, выделывали ногами и плечами такие удивительные штуки, каких нам и во сне не удавалось видеть. Мы стали в углу, вместе с двумя-тремя молодыми людьми, и смотрели. Танцевали, собственно, кадриль, но тут я не узнал его, я не мог себе вообразить, чтоб этот созерцательный, целомудренный танец мог сделаться до такой степени буйным и двусмысленным. Все лица танцующих дышали особенным, безотчетным весельем; беспрерывно слышалось то притоптыванье каблука, то хлопанье руки об колено, то прищелкиванье пальцев и при этом корпус гнулся, гнулся ну, точно старая ветошка.

– Ну, что, вам скучно? – сказала Ольга, подходя к нам.

– Нет, мне очень любопытно, – отвечал я, – я никогда еще не бывал на таких вечерах.

– Да это что еще! это только начало – погоди, что потом будет.

– Это только начало? – спросил я удивленный.

– Да, это все немцы, они только танцуют, а вот приедет Надя с своими, да Катя с своими.

– Тогда что ж будет?

– Тогда будет кутеж. Дай мне затянуться.

– Ты сегодня просто до невероятности восхитительна, Ольга!

– Право? вот погоди, увидишь Надю да Катю, тогда что скажешь!

И немного погодя снова прибавила:

– А теперь что, это все немцы!

– Да разве немцы не кутят?

– Нет, они любят все больше танцевать; то есть, видишь ли, и они кутят, только на чужой счет.

– Ну, а Надя и Катя хорошенькие?

– Уж разумеется, коли у них своя компания есть.

– Ты меня когда-нибудь познакомь с ними, Оля.

– Позвольте вас ангажировать на вальс, – сказал какой-то белокурый сын Эстляндии, достаточно снабженный угрями, приблизившись к Ольге.

– Нет-с, я с немцами не танцую.

– Однако ж вы танцевали кадриль с господином Зималь.

– Он не немец, он полурусский-с.

– Однако ж отчего ж вы не хотите танцевать с немцем?

– Оттого, что между немцами мастеровых много.

Белокурый господин сконфузился; если б Ольга была без компании, то, конечно, она рисковала получить от него всякую горькую неприятность.

– Да куда ж девался Дмитрий? – спросила у меня Ольга.

– Не знаю; он сейчас был со мной.

– Ну поди же, сыщи его; скажи, что мне теперь некогда и что я его после за это вдвое поцелую.

– Да зачем же после?

– Где ж его сыщешь?

– Да ты послала бы с кем-нибудь.

– Уж не с тобой ли? смотри, какой лакомка! Ну, да хорошо, поди, скажи ему, что я его вот так, крепко-крепко целую.

Она поцеловала меня и исчезла. Дмитрий сидел в соседней комнате и зевал.

– Пойдем домой, – сказал он, когда я подошел.

– Это зачем?

– Да мне больно видеть.

– А что?

– Да она все танцует.

– Не сидеть же ей сложа руки, коли ты не умеешь танцевать.

– Да; да вон, видишь ли – этот мальчишка пакостный, видишь, как он ее крепко обнял.

– Если тут обычай такой!

– Да мне это больно.

– Черт знает что такое!

В дверях показалась фигура дядюшки.

– А, Прохор Макарыч! кстати, подите сюда! вот мой приятель скучает – развеселите-ка его.

Дядюшка приблизился.

– Кажется, имел честь, – проговорил он, конфузясь.

– Как же, как же! помните, у окна еще такая славная погода была!

– Да-с, хорошая, но у меня в деревне…

И снова сконфузился; меня всегда особенно удивляло, как такое огромное тело могло так легко конфузиться.

– Что ж у вас в деревне, Прохор Макарыч?

– Погода бывает лучше-с, – пробормотал он.

– А у вас много деревень?

– Три-с.

– А много вы получаете доходу?

– Пятнадцать тысяч-с.

– Так эдак вы, чай, и шампанское пьете?

– Помилуйте, мне все это наплевать-с…

– Скажите пожалуйста! да вы драгоценный человек! А как вы думаете, не подать ли теперь? Вот и он бы развеселился, да и вы перестали бы конфузиться.

Подали вина; Прохор Макарыч сделался сообщителен и беспрестанно упрашивал Дмитрия пить, по чести уверяя его, что ему наплевать и что мужички его сотню таких бутылок вынесут. Танцы продолжались по-прежнему, с тем только изменением, что народу стало еще больше, затем что прибыли Надя и Катя с своими. Дмитрий стоял со мной в стороне и наблюдал за танцующими. Вдруг он вздрогнул; действительно, взглянув в ту сторону, где танцевала Ольга, я сам видел, как господин Зималь поцеловал ее в губы.

– Пойдем домой, – сказал мне Брусин.

– Вот подожди немного; пусть Ольга познакомит меня с Катей, – отвечал я, будто не подозревая, в чем дело.

– Я не могу здесь быть…

– Ну, так ступай один; разве необходимо нужно, чтоб я шел вместе с тобой?

Я остался еще несколько минут, но после не вытерпел, пошел-таки за ним.

Он сидел в своей комнате и плакал; это меня смутило. Я шел было к нему с наставлениями, и вдруг человек плачет; сами посудите, до выговоров ли тут.

– Послушай, – сказал он мне, – выедем из этого дома.

– Переедем, если уж нечего делать, – отвечал я, – а жалко! квартира такая удобная, да и зима на дворе.

– Я чувствую, что мне нельзя больше здесь оставаться.

– Да переедем, переедем; разумеется, тут нечего рассуждать, если необходимость велит.

На другой же день я нанял квартиру и стал собираться. Брусина с утра уж не было дома. Вдруг вижу, бежит к нам через двор Ольга.

"Ну, опять слезы!" – подумал я.

– Это вы переезжаете? – спросила она дрожащим голосом.

– Да.

– То есть, ты выезжаешь, а Дмитрий остается по-прежнему здесь?

– Нет, и он со мною.

Она побледнела.

– А я-то как же? – спросила она, как будто еще не понимая, в чем дело.

Я молчал.

– Так это он меня и оставит? да отвечай же мне, бросить, что ли, он меня хочет?

Но я все-таки не знал, что отвечать; она постояла-постояла, – пошла было к двери, но потом опять воротилась, упала на диван и горько заплакала.

Признаюсь, шевельнулось-таки во мне сердце.

Вдруг она вскочила с дивана и бросилась ко мне на шею.

– Голубчик ты мой! упроси его! скажи ему, чтоб он этого не делал со мной, что я всех брошу, хлеб с водой буду есть… а? поди же, ради бога! только чтоб не бросал меня… хоть за прежнюю любовь мою!

– Послушай, Ольга, что ж это такое будет? сколько раз уж вы мирились… ведь ты видишь, что он не может.

– Да нет, я сама во всем виновата; ну, пожалуйста, прошу тебя! скажи ему, что я буду совсем другая.

– Как же ты можешь ручаться за себя? ведь это не в первый раз.

Она посмотрела на меня пристально и побледнела.

– Так ты не хочешь для меня это сделать?

Я не отвечал.

– Зверь ты! каменное в тебе сердце! это ты его всему научил, смотри же, не будет тебе счастья ни в чем; встречусь я с тобой – увидишь!

Черт знает что такое! ни телом, ни душой не виноват человек, а осыпают со всех сторон проклятиями.

Наконец мы переехали; Дмитрий опять принялся за работу; Ольга несколько раз наведывалась было к нам, но человеку было строго приказано не впускать ее. Однажды утром иду я на службу – смотрю, у ворот стоит Ольга и злобно смотрит на меня. Я хотел было пройти мимо, но она остановила.

– Что, любо тебе небойсь, – сказала она, – любо, что успел нас поссорить?

– Ах, оставь ты меня в покое! не думал я вас ссорить: сами вы грызлись между собою!

– Сами!.. вот как! а кто не велел пускать меня в квартиру? сами! Да вот не удастся же тебе; хоть целый день простою здесь, а увижу его! тогда посмотрим, чья возьмет.

– В таком случае, я пойду, попрошу его, чтоб он не выходил, – сказал я, возвращаясь домой.

– Небойсь не пойдешь! – кричала она мне вслед, – ты ведь знаешь, что если хоть слово скажешь ему о том, что я жду его здесь, так он мой.

Я рассудил, что она говорила правду, и отправился восвояси.

Когда я воротился, человек мой ждал меня в дверях.

– Ольга Николавна тут, – сказал он.

– Сама пришла?

– Нет, с Дмитрием Андреичем.

Я велел ему собрать все свое и в тот же день переехал.

С тех пор я потерял Брусина из вида; слышал, что он опять поссорился с Ольгой, связался с какой-то актрисой и ту будто бы бросил. Но на службу не вступил и статьи, которую при мне начал, не кончил никогда.