Мария Петрова
Чёрное солнце
– Мне-то ты не рассказывай. Ладно, как вернёмся – от всего избавишься.
– А когда мы вернёмся?
– Ну, времени у нас много, но не настолько, чтобы говорить «когда захотим», жить у меня вечно ты не можешь.
– Ты все ещё можешь меня убить?
– Если ты про ограничения, то они не действуют, я тебе больше скажу, разным видам теперь можно кровь смешивать, а жить подавно.
– Демократия, – ответила я недовольно. – Брать что?
– Одежды много тёплой. Вряд ли у меня дома тепло сейчас будет.
– Погоди, а как же твоя учёба, отчисление?
Он улыбнулся.
– Не учусь я нигде, это для вида было, а все струнные инструменты я ещё в 15 лет освоил.
Определить человека можно по одному простому вопросу: «ты спасёшь предателя, или того, кто предаст тебя?». По самому ответу решаешь сам – нужен он тебе или нет, здоров ли он, болен ли? Очевидно, так можно легко определить внутренний конфликт, борется ли человек, забыл ли он, злопамятен, или наоборот, очень дальновиден, умен, и не любит быть обиженным.
11
Ночь. В машине играет душераздирающая музыка, давно затерянные мелодии, растворившиеся в резвом потоке перемен.
Мэдоку молчал.
– Меня пугает твое молчание. Над чем ты думаешь?
– Над тем, что все мы выдумка одного человека, а схожие черты характера в людях из-за того, что у него не хватает на всех фантазии.
– Ясно.
– Ты платье взяла?
– Надо было?
– Ну, ты хоть какое-нибудь взяла? Друг-то у меня реальный, и день рождения будет тематический, 19-ый век.
– Ну, брала что-то. А он тоже вампир?
– Нет, больше двух друзей-вампиров слишком много. Они тебя порвут в конце концов.
– От ревности?
– А ты сама-то часто ревнуешь?
– Ещё не было.
Он кивнул:
– Это пока.
Мэдоку сменил скорость.
– Какие из острых ощущений тебе нравятся больше?
– Убийства в людных местах.
Фонари освещали трассу. Это был прямой путь от Москвы до Питера, самый удобный и, наверное, веселый из вариантов.
– Расскажи.
– Однажды я убила ученого на конференции, он сидел, а я была сзади, сделала аккуратно прокол, и через полчаса он был готов. А какое у тебя самое эпичное убийство?
– Ты уверена, что хочешь знать? – это было предупреждение.
– Ты считаешься со мной?
– Берегу твою психику.
– Или готовишь к чему-то.
– Или это. Я сам не знаю. Я стратег только когда дело касается работы и тёплых душ.
– Вот так просто… тебе не кажется, что ты слишком дёшево себя продаёшь?
– Нет, не кажется, я слишком хорошо и чисто делаю свою работу. Узнаешь, когда дело дойдёт до финала.
– У тебя и термины литературные?
– Зачем? Музыкальные.
Совсем скоро мы въехали в город. Мне даже показалось, что до квартиры мы ехали дольше, чем от Москвы до Питера. В квартире, как и ожидалось, было холодно.
– Я сплю на диване, – сразу заявила я. Мэдоку посмотрел на меня так, будто видел впервые.
– Тебя никто и не приглашал, от тебя ничего кроме холода и отмороженных ног не дождёшься.
Я не стала отвечать.
Единственный диван стоял посреди комнаты между спальней и кухней. Интерьер был авторским, составленным по кусочкам на протяжение всей жизни в квартире. Не сказать, что граф жил бедно, было две комнаты, просторная спальня вмешала в себя и кровать, и большой рабочий стол, три книжных полки, один стеклянный книжный шкаф, в общем, совмещала и кабинет, и спальное место. Во второй комнате стоял шкаф, который Мэдоку упорно называл платяным. Кухня была простой, но невзрачной ее назвать было нельзя, в ней чувствовалась неидеальность человеческой души, лёгкие пороки, вопросы, слабый отпечаток одиночества. Несмотря на всю простоту без ярко выраженных отметин богатства (а он мог), кухня, да и вся комната в целом смотрелась неплохо, из-за порядка, мягких приятных оттенков мебели и вещей. Мэдоку, может, и не лучший человек, но об обустройстве дома и убранстве он мог позаботиться.
Я долго не могла заснуть. На потолке отражались ровные и гладкие ветки старого дуба, едва достающего до окон второго этажа, он ещё вырастет. Ветер слегка колыхал его и без того подвижные ветви, казалось, они все мелко подрагивают.
Розоватый свет от фонаря нежно ложился на потолок, трещинами покрываясь от тени веток. Такую красивую тень я видела впервые в человеческом мире. Потом я поняла, что дело в старом потолке. Суть квартиры не в том, что она двухкомнатная, а в том, что в нем высокие потолки и обои с прошлого века. При свете ночи было трудно понять его старость, но уже оказавшись внутри можно было все почувствовать.
При свете утра, когда я проснулась от звука убегающего с плиты кофе, комната казалась ещё более уютной и тёплой. Небо было мутным и тёмным, ближе к кухне даже горел свет.
– Я не хотел тебя будить раньше времени, – на Мэдоку были какие-то молочного цвета хлопковые штаны (а ещё сам меня ругал за внешний вид) и красный атласный халат, напоминающий кимоно, – будешь кофе?
– Неси сюда.
Он принёс вместе с молоком в отдельном приборе, с сахарницей, и туркай. Он всегда был идеалистом, и страдал от этого. Это одно из многого, что я поняла из писем, которые мне читал Клод, причём, неохотно, и я понимала, почему.
– Ты будешь философствовать?
– Да, – ответил он так, будто бы хотел начать, садясь напротив в позе лотоса. – А ты что-то имеешь против?
– Нет, просто в последнее время философии в моей жизни очень много.
Мэдоку посмотрел на одеяло.
– Ты как под одним пледом спала? Я под одеялом в кофте замёрз.
Я пожала плечами, будто для меня это было естественным.
– Куда пойдём?
– Туда, где минимум людей. У тебя есть такие места?
– Некоторые галереи, маленькие музеи, библиотека. Смотря, как ты собираешься меня анализировать, – он по-лисьи на меня посмотрел.
– Ты не представляешь для меня угрозы, зачем мне тебя изучать? Ты же сам настоял на том, чтобы вместе провести время.
– Я этого не говорил.
– Но ты хотел.
– Если ты будешь так со всеми спорить, то никогда не выйдешь замуж.
– Я не собираюсь замуж за кого попало, да и поздновато уже, не думаешь?
Он помолчал.
– Все должны искать себе подобных, люди – людей, нежить – такую же нежить. Не должен вампир не по своей воле приходить в мир людей и следовать их правилам.
– Кого ты ругаешь, а кого оправдываешь?
– Оправдания – это не мое. Я никогда этим не занимаюсь. Вообще, я, как исполнитель, всегда на нейтральной стороне, но иногда могу встать на сторону жертвы, очень редко, когда это подросток или женщина.
– Демонам легче анализировать людей, я просто этим не занимаюсь. Мое дело маленькое. Убить и раствориться.
Мэдоку не стал ничего отвечать, долго смотря в точку и опершись головой о спинку дивана.
– Почему ты хочешь именно в безлюдное место?
– Я слишком давно не вела себя естественно, в мире людей это слишком дико.
– Ты хочешь заедать йогурт чипсами и читать Гоголя на китайском? – Мэдоку подавил смех. Ничего смешного я не видела.
– Нет, не совсем.
Многие неприемлемые в человеческом мире вещи были естественными для быта вампиров: они дарили серебряные украшения детям до десяти лет, дамам забальзамированные запястья земных красавиц вместе с перстнями и браслетами, а господам глаза грешников, которыми они в последствие играли в бильярд. Отвратительнейшие обычаи, я ненавижу серебро, и не нравиться оно мне начало задолго до того, как мой туалетный столик стал трещать от количества колец, ожерелий и браслетов из чистого серебра.
Завтрак в поместье вампиров не начинался, пока не придут все члены семьи. Детям на завтрак подавались невкусные тягучие каши, от которых мутило при одном лишь взгляде, малиновое варенье тем, кто отличился на неделе (хорошо или плохо – догадывайся сам), это было как чёрная метка, по крайней мере, для Клода, не было ни дня, когда он не ел бы малины, и причина всегда была видимой.
Каждый ребёнок после 7 лет съезжал от старших, и жил в своей комнате, ему предоставлялись горничные и гувернеры, редко няни. У меня была милая шестнадцатилетняя девушка необычайной красоты, непонятно каким образом попавшая в рабство и подаренная нам семьей Тиффанс. Мелоди была со мной всегда, сколько я себя помню, она была мне милее родителей, помогала нам собирать вишню в саду… а потом ее внезапно не стало. Из-за провала в памяти, возможно, спровоцированного родителями, я не помню, куда она делась.
– Поехали на метро, сегодня на улице тепло.
Я пожала плечами.
– Смотря куда мы поедем.
– Где-нибудь пошатаемся, есть классный район, где много интересных магазинов и пекарен, там же и петровские улицы, старый Питер, короче, тебе понравится.
– Если не понравится – я тебя съем.
Он просмотрел на меня, чтобы убедиться, что я не шучу.
– Договорились.
В метро было много студентов, не знаю, куда они пытались успеть в 10 часов, у каждого тут свой распорядок дня. Сравнивать два города было не в моей власти, я слишком слабо и расплывчато оценивала индивидуальности и тонкости мироздания двух столиц. В обоих можно было найти уют с правильными людьми.
– Где шапка? – прошептали мне в ухо весьма угрожающе, что шум метро стал более тихим и блеклым.
– Дома.
– А лодыжки почему голые?
Я боялась поднимать глаза.
– У меня нет других штанов.
– Значит пойдёшь и купишь себе нормальные.
– Хорошо.
С демонами шутки плохи, особенно когда они видели тебя с измазанным в сливочном креме ртом и с неправильно надетыми туфельками.
Когда мы вышли, я сказала:
– Вообще-то я не чувствую холода.
– Это пока.
– А ты видел людей, которые в -2 носят шапки?
– Влажность воздуха высокая, поэтому холодно. Ещё немного и сопли до пола будут.
Я прыснула.
– Это от кого у тебя такое?
– От Гаврилова.
– При мне он так не краснословил.
– Он и не так может.
Хуже всего на людей влияет общество. В нем они становятся фальшивыми, глупыми, безразличными. На Мэдоку это не распространялось, он был намного выше людей чувствовал своё превосходство над ними, поэтому никто не вступал с ним в конфликт, даже когда очень этого хотелось.
Тонконогое шебутное создание в узких чёрных джинсах и легкой куртке встало прямо перед ним в очереди за горячими панкейками, делая лисье лицо, демонстративно не замечая нас. Губы бариста вытянулись в тонкую полоску. Готова поклясться, у Мэдоку лицо было проще, чем у этого парня.
– Два капучино и пончик с корицей, – пропищала травинка.
– За капучино в ларёк пойдёшь, у нас тут «Markov», а не «Кузина», – ответил железным голосом бариста.
– Так сложно сделать кофе? – вспыхнул тогда мальчишка, всплеснув руками. Тут вмешался Мэдоку, я с интересом смотрела на все происходящее:
– Ты чего-то не понял, или ждёшь, пока тебя выведут отсюда? – ах, вот это волны ярости, нечеловеческая сила!
– А ты вообще кто?
– Ну, видимо, тот, кто тебя выведет.
Вывел. Все с интересом смотрели, как бледноволосый, вмиг ставший сильнее в разы музыкант эпично и без наводящего страха выводит жалкое создание за стеклянные двери ресторана и чуть ли не кидает в лужу, но зная Мэдоку, слова, которые он произнёс напоследок, не оставят травинку ещё долго.
– Спасибо, – отозвался добродушно бариста.
– Обращайся, – он произнёс это так по-взрослому, как говорят настоящие мужчины, с такой манерой, будто бы были давно знакомы.
– Не советую есть на террасе, скоро будет дождь.
Я удивилась.
– Он не каждому так говорит, – объяснил Мэдоку, – это сын владельца, он редко встает за кассу, но сегодня, как видно, особенный день.
– Тем, что ты выпроводил травинку?
Он посмеялся.
– А почему травинку?
– Ну, волосы-то зеленые.
– Зелёные, как сопли.
Я прыснула.
– Верно подмечено! Ты меня впечатлил.
– Чем?
– Своей похожестью на Гаврилова. Он бы сделал также.
Мэдоку помрачнел. Не хотел он быть похожим на Гаврилова.
– Увидела, какие теперь настоящие демоны?
Я подняла на него взгляд, судя по смешку, он был очень говорящим.
– Волны не от меня исходили, а от него. Жалкое демоническое отродье, так и не смогшее найти своё предназначение.
– Как мерзко.
– Мерзко. Знаешь, что ещё мерзко? То, что они сделали это за несколько столетий. Ангелы свергли власть не так давно, совсем недавно, и за все время, что черти провели на Земле, они успели зарыть все, что у них было.
Я помню, как из моей юношеской жизни резко ушли демоны, балы стали устраиваться реже, народу на них было мало. Демоны очень следили за своим благородием, всегда были опрятны, кротки, и, в общем, достойны уважения. То, что произошло с ними сейчас, вызывает жалость к тем, кто тянул их род к хорошему положению в обществе. Каждая семья, каждый род, каждый именитый бес стремился оправдать честь демонов в глазах другой нежити, они работали над собой, ломали повадки и характер, чтобы наконец-то быть оценёнными, быть наравне с другими высокопоставленными личностями, но, видимо, зря. Демоны были не теми, какими мы привыкли их представлять, они всегда знали себе цену, их внешний образ заслуживал уважения, они давали себе несколько больше свободы, чтобы раскрывать в себе красоту, которой боялись вампиры, вся красота была в них. Их острый разум, умение поддержать любой разговор интересной гипотезой, литературными знаниями, собственными предположениями, которых боялись другие, вот, что делало их выше вампиров, и вот, за что их не любили. Семья Мэдоку не была исключением. С ними очень плохо обошлась моя семья, однажды моя мама сказала маме Мэдоку, что их младшая дочь Кики в заношенном платье старшей сестры, намекнув на бедность. На тот момент у моей мамы было шесть детей. Шесть. Она никак не могла собрать их около стола и навести в них порядок, а ещё она постоянно забывала их возраст, это было самым обидным. Вообще примечательного в ней было мало, красота, да и только, не знаю, чем думал мой отец, когда женился на ней. Вряд ли его спрашивали. Тем не менее, у миссис Симидзу было всего трое детей, но зато с ними можно было поговорить явно о большем, чем с той же Скарлет. От Таками я была без ума. У неё были теплые бархатные руки, а больше я ничего о ней не помню. Мэдоку я помню в серебристом костюме, маленького, с чёрными волосами, немного длиннее положенного. Мне уже тогда был мил его вид и нрав.
– Твоя мама была красивей моей.
Мэдоку поднял глаза. Он не стал ничего отвечать, потому что был расстроен, и ведь было очень сложно угадать, чем именно. Воспоминания крыли его разум слишком часто, ещё немного, и он может треснуть. Он очень много думал, о многом переживал и расстраивался. Он жил нехотя, все жалея о прошедших временах. Это была единственная слабость, которая меня в нем напрягала. Которую я смогла разглядеть.
– Умнее, не больше, – ответил он, закончив с панкейком и поднявшись с места. – Пойдём, я покажу тебе одно интересное место.
На улице стало немного теплее, хотя было ещё зябко. Погоду Петербурга можно было описывать бесконечно, на разный лад, разными фразами и словами, ведь это же Питер, город дождей.
Мы зашли в небольшой отдел на большой улице, вывеска и витрина мне понравились сразу. Внутри в нос ударил запах старости, который, о Боже, пах ностальгией.
– Иди за мной.
В магазине старого француза-реставратора было мало людей, Мэдоку вёл меня сквозь узкие проходы старой хрупкой, никак не ветхой и не гнилой, мебели, обходя быстро шкафы и диваны. Он резко остановился, и я уткнулась в его пальто.
– Тише ты, – шикнул он мне.
Я вышла вперёд. У стены стоял полосатый диван, внутри были пружины, ставшие упругими со временем. Едва выцветший полосатый материал, фигурные ножки, покрытые лаком.
– Такой стоял у доктора Тангенса в кабинете. Вернее, не такой, а он.
Я обернулась.
Доктор Тангенс знал, как лечить все болезни, ставил протезы, делал пластические операции, а все потому, что имел хорошую связь с внешним миром и был тут чуть не доктором наук в медицине. Я лечилась у него, когда была эпидемия ангины, с виду он неприветлив, но с детьми очень даже ладил.
– Как?..
– При транспортировке украли. Он на тот момент почти полностью переехал на Землю. Все же живой.
– Ну ещё бы!
Я прикоснулась прохладной поверхности деревянной ручки, будто бы и не было всех этих лет.
– В городе такого все меньше. Люди забирают, реставрируют, перепродают, украшают этим дома, ломают… – он посмотрел на меня, – безумие – помнить такое?
– Безумие, – подтвердила я тихо.
Мэдоку зашагал молча прочь от магазина. У меня складывалось впечатление, что со мной он расстраивается лишь больше, через некоторое время сказала ему об этом, на что он ответил, что ему просто не с кем было грустить.
– Неужели у тебя совсем нет друзей?
– Кстати, про друзей. Мы же в пятницу идём на бал. Скажи, как давно ты была на балах?
– Достаточно, чтобы забыть сколько слоев юбки носят на званый ужин.
– Тогда все нормально. У меня есть одна знакомая швея, у неё своя мастерская и много ассистентов, она может сшить шикарное платье или костюм в старом стиле за день. Удивительная женщина. Сейчас или после библиотеки?
– Э, сейчас, наверное. Это далеко?
– Пройдёмся пешком?
– Если ноги не сотрём, то можно.
С Мэдоку сложнее, чем с Клодом. Мысли о брате вообще стали для меня чем-то новым с появлением Мэдоку, я словно поняла, как давно не думала о нем всерьёз, лишь образно, как изменилось мое видение, как повлияло на него мое мизерное окружение и все слова Мэдоку. Думаю, он может знать больше, чем я, но почему ничего не рассказывает – другой вопрос. Немного поразмыслив, я поняла, что забыла Клода, за все то время, что я не пыталась оставить его в памяти, он просто растворился. С Мэдоку сложнее было потому, что он не был мне братом, он был не больше, чем другом, с которым мы когда-то общались. Только сейчас мне стала странна его реакция, поведение, все-таки, он необычный. Стал бы кто-то другой, видев меня не так много раз, радоваться мне, о чём-то предупреждать, водить по своим любимым местам? Вряд ли это сделал бы и сам Клод. И тут возникает вопрос: сравнима ли любовь брата, почему-то оставившего тебя, не сказав ни слова, и симпатия не боящегося любить демона, который нашёл тебя, взялся именно за твое дело, встретившего тебя после стольких лет так тепло? А может быть, все снова лживо, и я в шаге от того, чтобы опуститься ещё ниже, стать еще более ничтожной из-за обмана? Не каждый здравомыслящий человек стал бы доверять демону. Но с другой стороны, я сильнее… нет, дело не в силе, а в чести, в том, о чем я редко задумываюсь. У Мэдоку она была, это я прекрасно знала, поэтому, думаю, я могла ему доверять.
Удивительно чувствовать окрыление от того, что доверяешь нежити в мире людей, так много думаешь и рассуждаешь, легко сломаться.
Внезапно я снова ударилась о Мэдоку. Пальто у него всегда было тёплым.
– Ты отстала на два метра. О чем так сильно можно думать, чтобы не замечать, куда ты идёшь?
– Сам-то как думаешь?
– Я предпочитаю не думать. И тебе тоже не советую, – и двинулся дальше. – Мы почти пришли.
Дома вокруг стали меняться, становиться более современными.
В тёмном павильоне на втором этаже с черно-белой плиткой было темно и тихо.
– Она придёт? – прошептала я.
– Не знаю.
– Нет здесь никого! – донёсся раздражённый крик с другого конца комнаты. Я вздрогнула. Послышался стук каблуков. Блондинка в широких очках с тонкой оправой, широких джинсах и до ужаса старой и растянутой кофте, что виднелись плечи, вышла из-за вешалок с плотно висящими костюмами и платьями в аккуратных упаковках. – А, это ты, – она мельком глянула на Мэдоку, потом на меня, голос у неё был приятный. – Чаю хотите?
– Нет, мы сразу к делу.
– Внимательна, – она сняла очки, и без очков она была милее.
– Нужно средневековое платье для дамы.
– Цвета?
– Слоновая кость и седая сорока.
Швея ухмыльнулась уголком губ.
– Я бы взяла цедру апельсина и кофейный взгляд.
Они начали говорить на каком-то неизвестном мне языке.
– Значит договорились?
– Ага. Цена?
– Тридцать.
Она прыснула.
– Шутишь?
– Нет, – Мэдоку оторопел.
– Пятьдесят по старой дружбе, и если ты отдашь мне модель, – она кивнула на меня.
– Это не модель! Это заказчик!
– Вегетарианцы разделяют свинину и говядину?
– Ужасная.
– Жмот.
Я села за столик в углу.
Они ещё долго о чём-то спорили, но потом пришли к общему мнению и разошлись.
– На сколько вы согласились?
– Это не важно. Твои родители продали няньку, чтобы купить тебе платье.
Я очень сильно обиделась. Мэдоку начинал вызывать у меня подозрение. Подозрение было у меня в крови, я не могу относиться нормально к людям, и не ждать от них подвоха, хоть он и не человек.
– Какой момент ты считаешь переломным? – вдруг спросил он меня.
– Смерть Серова.
– Не появление Гаврилова?
– Сначала умер Серов, потом появился Гаврилов.
Мэдоку подумал.
– Хочешь поговорить о твоём друге?
Я пожала плечами.
– А что о нем говорить, я уже почти ничего не помню.
– То есть, он не был особенным?
Начинался дождь, крыша библиотеки уже виднелась за деревьями, холодало.
– Нет, не был. Это не имеет значения, его душа досталась дьяволу.
Я не знала, зачем Мэдоку знать про этого друга, но скрывать от него что-то было глупейшей ошибкой, он все равно рано или поздно, от меня или через других людей узнает, как было все на самом деле.
Мэдоку выбрал самый безлюдный угол в библиотеке, там, по крайней мере, было тепло, взял какую-то старую зачитанную книгу, и сел, как ни в чем не бывало. Я надеялась, что он хотя бы расспросит меня про друга, но все оказалось ещё хуже, теперь он, возможно, залезет мне в разум, прочитает мои заметки, узнает то, о чем я, возможно, могла бы умолчать. А опасность может крыться даже в изложение мысли, в том, как я могла бы подать ему это, и что он может увидеть в моей голове. Демонам не составит труда до сатаны достучаться, если им что-то нужно.
– Совсем не хочешь про него ничего сказать? – испытывающе посмотрел на меня Мэдоку, откладывая книгу перед собой.
– А что я могу сказать? – я не нервничала, сдерживала волнение. – Он был неплохим, но как жертва – лучше.
Когда во мне заговорили первые человеческие черты характера, это заставило меня напрячься, но я даже не могла предположить, как глубоко в прошлое это заставит окунуться. Мне нравился Мэдоку даже из писем. Нравился его темперамент, манера, которую он не спешил скрывать, особенности характера, изъяны в нем, которые в вампирском обществе считались дурным тоном, за который шло сравнение с демонами (в такие моменты очень сложно понять, да и потом тоже не легче, поступил ли ты правильно, отказываясь от общепринятых правил, принимая философию совсем других существ, не пользующихся авторитетом среди родителей и взрослых. Этот вопрос очень долго меня мучал, и продолжает делать это до сих пор, но я пришла к выводу, что это случилось бы все равно). Один факт того, что я испытывала симпатию к демону, то, что он демон, меня не особо волновало, одновременно и пугал, и радовал, и доставлял удовольствие. Тогда, капля боязно существовавшего во мне тепла, была совсем незначительной, чтобы ее заметить, мне потребовалось время.
Его письма пропахли страхом, на который не очень-то хотелось обращать внимание, бархатом, серебром и нежным парфюмом матери, густо перемешанного с любовью. Демонов осуждали за чувства. Они и демонами-то и не были, просто любовь считалось пороком. Милые добрые существа, вызвавшие зависть вампиров тем, чем те не были наделены. Глупо и обидно. Обидно, потому что я всегда, ну, часто, питала пустые иллюзии о благородности и справедливости моего рода, но они были слабы даже в своём предназначении.
Мэдоку мне нравился, хоть я и знала, что мы никогда не увидимся, да и не нужно было. Запретные желания лучше не поощрять. Этот секрет мне пришлось зарыть глубоко в землю, иначе он погубил бы меня. Тогда мне со многим пришлось смириться, слишком со многим. В то же время ушёл Клод, а затем полный холод ко всему, равнодушие, и сплошной чистый горизонт. Источник, который невозможно потревожить.
Мэдоку уставился на меня не с удивлением, больше с интересом.
– Если бы я была рыжей, ты бы на меня так же смотрел?
Он смущенно посмеялся.
Ирония была в том, что чувства во мне стали пробуждаться с новой силой, и я знала, что меня это погубит. Как только ты теряешь бдительность, можно считать дело проваленным.
Мы долго ещё сидели молча. Мэдоку перевернул страницу с загнутым уголком и сразу передал мне.
– На, почитай отсюда, – он показал мне пальцем со второго абзаца.
Состаренные страницы пахли лимоном, обложка была обтянута тканью. Он читал ее не в первый раз, судя по тому, что отметка карандашом и загиб на страницы были сделаны в разное время. Я начала читать:
«Всем идиотам, которые говорили, что школа делает из людей идиотов я позволял себе плевать им в лицо. Идиотами делали американские школы, где учителя не думали об образование детей, преследовали свои какие-то странные цели, грезили о чём-то постороннем, что, конечно же, недопустимо. Школу с недавних пор принято считать местом отвратным, где всех косят под один шаблон, но происходит это далеко не в каждой. Школа – это коммуникация, это первый большой мир, в который попадает ребёнок, будущий человек, где для хорошей жизни есть все условия: соперничество в умеренном объеме, отличное образование, подготовка к дальнейшим учебным заведениям, общение, общество, которое ищет намеренно в каждом отличительные черты, которые не нужно зарывать в землю. Никогда нельзя пренебрегать учительским трудом, он бесценен. Учитель выигрывает войну, я так скажу. Те сорок минут, что даются на посвящение ученика в необыкновенный мир отдельного предмета, дарят невероятное чувство, полное погружение в тему, искру, которой стоит добиваться. Искра передаётся от учителя, если преподаватель ее не даст, ответной искры ждать нет смысла. Учителя – первые рассказчики, никакие писатели, журналисты, публицисты не сравнятся с умением подать трепещущему уму захватывающий материал так, чтобы он заинтересовал, зажег, дал толчок. Если ему это удаётся, то это достойно уважения.
Учителя не заслужили неуважения, как люди, открывающие мир, могут терпеть нелюбовь и унижения, что ещё страшнее. Это самый честный и искренний труд, где все зависит от амбиций, желания и резонов делать это каждый день. Не ради денег, всемирной позорной славы или завоевания чьего-то доверия, любви, внимания… это самые честные и бескорыстные люди, которым взамен многого не надо.
Школа относится к тем местам, где проверяется каждый, насколько кто силён духом. Люди там разные, слабость заработать легче легкого…»
Мне все стало ясно еще на середине страницы. Я дочитала до отметки и усмехнулась, передавая книгу обратно.
– Не слишком ты шифруешься.
– Нет, почему, для 98-го года же нормально. Последний год жизни Дмитрия Жуковского и год рождения Валерия Кравцова.
– На мой взгляд это самое что ни на есть субъективное мнение. Не особо все обосновано, не удивительно, но не пошло дальше городской библиотеки.
Мэдоку ужасно обиделся, но не подал виду. Не скажу, что мне хотелось его обидеть, мне просто нужно было что-то сказать, а из учителей я знала кроме Алисы и Марины только домашних гувернеров, и хуже них людей я не встречала. Хотя, они людьми-то не были, но это не помешало им оставить ужасный отпечаток у меня на душе.
Домой, уже под вечер, мы ехали молча. Холодный однотонный закат сковывался над крышами домов района, уже ставшего для меня родным. Мы купили острой пиццы и мохито со льдом из пиццерии напротив. По словам Мэдоку, это заведение настолько старое, что он ел тут подростком в 76-ом году.
В квартире было тихо. Мэдоку глухо тыкал мышкой, смотря в экран ноутбука. Я старалась не издавать лишних звуков. Чтобы не мешать ему и не нарушать идиллию. Думая, что он меня не видит и не слышит, я решила зайти в его комнату. Смысла в этом не было, но мне хотелось испытать экстатическое наслаждение, зайдя в его личное пространство, контролируемое украденной душой. Но ничего особенного я там не увидела и даже не почувствовала. Душу Мэдоку можно было увидеть лишь под призмой призрачного света, которую он создавал демоническим характером, привычками, даже настроением. Душа была непостоянной, вредной, сухой, но это был самый безопасный из вариантов. Во всем многообразии душ Питера вероятность встретить абсолютно чистую была меньше вероятности возвращения чумы. Хорошие души были, но, скорее всего, воспитанные, не без своих демонов на поводке. Эксклюзивные, повидавшие такие страдания, что научившиеся сдерживать себя с таким обманом, что удавалось обмануть даже пожирателей душ. Такие не очень хотелось брать для себя, нужно было что-то повкуснее, поспокойней.
Я скоро вышла из комнаты и села на диван. Мэдоку в ноутбуке не занимался ни чем годным, терял время.
– Я знаю, что ты думаешь, – сказал он, монотонно, не отвлекаясь от экрана.
– Что? – секунду выждав, спросила я.
– Что я глупый, – он закрыл ноутбук, – может быть и так, честно, Кэсс, мне не хотелось становиться человеком, это ещё хуже, чем быть демоном. Мне не повезло с душой, но за тебя я спокоен. Мой наниматель подобрал тебе лучший из вариантов.
– С каких пор ты за меня так волнуешься? Тебе вообще не должно быть интересно.
– Фу, как скучно, – фыркнул он, я почувствовала усталость в его голосе, которую он, почему-то, пытался всячески скрыть и замаскировать, – я ожидал от тебя более глубокой мысли.
–Ладно. А твой наниматель случаем не Гаврилов? – он кивнул. – А Гаврилов человек?
–Нет, но почти им стал.
–Почему я есть в его плане?
–Ты единственная, кому он доверяет.
Я стала думать. Мэдоку не вспоминал обо мне до глубокой ночи, пока для нас обоих не стало ударом, что оба мы не спим.
– Ты все еще думаешь? – с каким-то ужасом спросил он.
– Частично о другом, – ответила я, глядя, как он насыпает ложку за ложкой растворимый кофе в стакан. – А ты чего?
– Да так, статейки разные читаю, я же в пришлом искусствовед, пока еще давалось тут хорошее образование и можно было сидеть где-то кроме архива.
Я качнула понимающе головой.
Мэдоку глянул в окно.
– Сегодня полнолуние, – цокнул языком он. – Опять мама сниться будет.
– Мне, наверное, тоже.
– Давно дом снился?
– Нет, совсем недавно.
– Почему?
– Вряд ли из-за полнолуния.
Но сна сегодня не предвиделось. Около полутора часов глупого рассматривания советских потолков и ворочанья мне понадобилось, чтобы смириться с бессонницей. Мэдоку не спал, но вести с ним разговоры мне не очень хотелось. Это казалось мне странным, ведь мы не виделись столько, сколько представить страшно, а желания общаться не было совсем. Не знаю, что могло повернуть во мне обратный механизм.
В полусонном состоянии я направилась в ванную, там горел яркий свет, и пахло ментолом. Глядя на уставшее, измучанное лицо в зеркало, я удивилась тому, насколько я становлюсь похожей на маму при неестественном свете. Я больше была похожа на папу, чем на маму, хотя большинство детей перенимали от нее лицо и фигуру. Только потом до меня дошло, что изображение не двигается, а лишь пристально вглядывается мне в глаза, и что в нем не я, а мама. Пышные каштановые волосы незаметно стали черными и гладкими, а черты лица более острыми и затемненными. Она никогда не была красивой, но теперь особенно. Кожа стала бледной и сухой, глаза злыми, доброй ее назвать было нельзя, но тут она этого не скрывала.
