полная версия

Мария Петрова
Чёрное солнце

– О каком добре и зле может рассказать жнец? – прищурила один глаз я, как делал лорд Вуд.

– Ты сама знаешь ответ на этот вопрос, – строго ответил Клод, и встал, кладя книгу под мышку.

По моей спине прошёлся холодок. Откуда он знал?

– Иди, в следующей комнате тебя ждёт сюрприз.

Что-то не очень хотелось не знать, что там за сюрприз.

Коридор стал темнее, откуда-то взялся холод. У последней комнаты справа была золотая ручка. Я видела ее до этого, помню ее манящий лоск, но мне был страшно. Сон был будто бы чужим, ныне привычный для меня холод казался мрачным, полным ужаса и страха, а темные углы коридора полные чудовищ, но я знала, если я не открою дверь, сон не кончится.

Сейчас уже и не вспомнить, как многое я думала о взрослых вещах в своём маленьком наивном теле, теле маленькой девочки, никогда бы не подумавшей, что прекрасного места в мире нет. Какой бы свет не упал ей в руки, с чьей бы душой она не пыталась заговорить, все будет тщетно, и настоящей жизни она не узнает. Страхи переполняли, делая мое маленькое существо все боязливее, оно сопротивлялось, не верило, не хотело, но страхи рождались раньше, и верх над ними брать я не научилась.

Наконец, прибежав с дикими криками и зажмуренными глазами за угол, я обрадовалась. Вот она – та самая из чёрного дерева ровная, как раз по моему росту дверь, за которой стоит то самое, не материальное, что заставляет меня жить и думать, что я особенная, зародившее в моей душе тогда тысячи разных идей и мыслей. Я дотягиваюсь до ручки, как вдруг… собачий рёв. Я, охладевши, поворачиваюсь, и вижу перед глазами сверкающие белые клыки, окутанные тьмой. Страх перешёл границу и… съел меня.

8

Я проснулась, вжатая в подушку, часто и тяжело дыша. Первое время мне было сложно понять, где я и что произошло, но потом все стало становиться на свои места. Я впервые за все время осмелилась повернуться на спину, на часах было всего-то 5 утра, спать мне не хотелось.

В семь по дому стали раздаваться первые шаги и утренний звук кофемашины, я радовалась им как никогда.

Лестница из красного дерева с ровными, пылающими огнём на солнечном свете перилами, вела к кухне. Там уже витали запахи кофе, чего-то сладкого, и лимона.

– Поедешь в город? – спросил у меня Гаврилов, не успела я поздороваться.

– А у меня есть выбор?

– Есть.

– Не могу же я здесь оставаться.

– А дома тебе что делать?

– А здесь?

Он не стал продолжать.

– Вам нравятся подопытные кролики? – спросила я, пока за окном мелькали заснеженные ели богатой загородной жизни.

– Нет.

– Почему? Они ведь не виноваты в том, что люди сделали их такими.

– В этой ситуации ищешь не виноватых, а то, как смириться с этой ситуацией. Мы не можем заставить дебилов перед камерой перестать покупать и натягивать себе на лицо резину, чтобы они сказали глобальным брендам «ребят, нам это больше не нужно», чтобы рынок сказал лабораториям, что им больше не нужны кролики, и что косметику больше не нужно тестировать на животных, потому что их попросту некому покупать, и чтобы тогда кролики перестали быть подопытными. Пойми, фраза «подопытный кролик» распространяется не только на животных, а на всех нас, на тех, кто об этом даже не подозревает, а те, кто нагло идёт против системы и движется к истине своим способом, как правило, или живут не долго, или о них просто не говорят. Я ответил на твой вопрос?

– Более чем, – я была довольна, что со мной наконец заговорили по-взрослому. А что значило быть взрослым?

Я не знала. Я никогда не была маленькой. Я родилась осмысленным ребёнком. Меня нельзя было обмануть и, как любой Эванс, я умела ставить на место напудренных дам и почетных кавалеров, чей возраст был по годам больше моего. Никто об этом не говорил, но Эвансы рождались взрослыми. Может, поэтому им приходилось заставлять себя любить других?

– Вы не знаете, к чему снятся собаки?

Гаврилов стоял и смотрел сверху вниз, как я набираю себе детских сладостей и сырков снизу холодильника супермаркета. День был ясным, впрочем, он был все тем же.

– Ты сама это будешь оплачивать?

– Конечно, – я встала, – не хочется же Вам выглядеть моим… – я в панике пыталась подобрать адекватное слово, отгоняя от себя противное «ухажёром», – партнёром?

– Партнёром? – он усмехнулся. – Это лучшее, что ты могла придумать? – и пошёл к отделу с крупами.

– Это намёк на мой маленький мозг?

– Ни в коем случае, но если уж ты так решила…

Я никогда не считала себя глупой.

– Ты про собак спрашивала?

– Да.

– Тебе в каком ключе собака снилась?

– Плохом. Она меня искусала.

– Сложно сказать, я не специалист в снах, но это, скорее, предшествует недосыпу, – он посмотрел на меня. – Ты бледная. Как вампир.

Настоящая интрига. Он знал, что говорит, это было похоже по заговорщической улыбке, хотя… может, она показалось такой только мне?

– Хочешь плова? Мне отец до самой смерти делал, и казан есть.

– Вы ещё и готовите?

– А голубцы тебе ни о чем не сказали?

– Немного… я просто была голодной.

– Ты не в первый раз у меня питаешься.

Он сказал питаешься. Не иначе. Так и сказал.

– Это обидно.

С одной стороны, в квартиру мне возвращаться не очень хотелось, там все ещё были мои друзья, они меня ждали.

– Так что, поедешь?

А с другой, он казался мне очень подозрительным. Я внимательно относилась к каждому человеку, что имел в моей жизни хоть малейшее значение, обращала внимание на любые его минусы и плюсы, а этот был без пяти минут идеален. Он был тем, кого искали все Эвансы, мне было страшно думать об этом до окончания работы над проектом, но, видимо, его придётся убить. Упускать такую возможность нельзя, да и вкус души уже не так важен, увядание ведь никто не отменял.

– Поеду.

Чего мне волноваться, вампир-то тут я.

Дом Гаврилова был чуть ли не самым лучшим местом для съедения души, где ещё мне будет подпевать виолончель и читать рифмы Рембо, а в загородной глуши только птицы щебечут, вряд ли синицы смогут дать показания.

В машине играл привычный Мумий Тролль, одна из самых популярных песен.

– Вы фанат?

– Нет, тяжело ездить одному на работу.

– Было с кем?

– Когда-то, это было очень давно, когда я ещё не думал, что стану врачем.

– Разве врачами не рождаются? – насмехнулась я.

Он посмеялся так, что лучше бы я молчала, поэтому всю оставшуюся дорогу я угрюмо смотрела в окно.

– Мне сегодня предложили барана, – так, будто бы мы вели все это время оживлённую беседу, заявил он, уже подъезжая к дому.

– А овцы Вам мало?

Он цокнул языком.

– А будет баран, свежий, травяного откорма. И много людей.

– Я не социофоб.

– Ну, я тебя ещё не приглашал, но раз уж ты сама себя пригласила, – он вышел из машины, чувствовалось, что температура понижается, скулы замёрзли сразу же, а я моментально становлюсь красной на морозе, – будет много моих друзей. Я настаиваю, чтобы ты была сегодня с ними, потому что шанс пообщаться с такими людьми ни в каждой жизни даётся.

– Да я вроде не против, – я искренне была заинтересована, ведь если друзья окажутся стоящими, такими же, как Гаврилов, можно будет избавиться от свидетелей!

Он дал мне мой пакет с продуктами, и я зашла в дом. Внутри было прохладно, нужно было дотопить.

– Меня только волнует твой внешний вид. Если Агата соизволит найти для тебя что-то приемлемое, то тебе очень сильно повезёт. Носить вещи после неё – дар для многих.

– А кто такая Агата? – вываливая из пакета сырки, спросила я.

– Жена бывшего владельца этого дома. Она абсолютно русская, но родители вроде бы из Англии. Ничего, она вполне достойная женщина, она тебе понравится.

– А я-то ей понравлюсь?

– Понравишься, ей почти все нравятся.

– А кто она по профессии? Не говорите только, что бизнес вумен.

– Нет, не в коем случае. Она реставратор.

Я многозначительно качнула головой.

– Раньше работала в кафедре биолого-химических наук.

– И что она реставрирует?

– Книги, картины, бывает, все, что из музеев и галерей отдают, с тем и работает.

– Мне теперь не понятно, почему носить после неё вещи – привилегия.

– Потому что она очень модная и стильная женщина, со студентами она не так часто работала, больше по научной части, в свободное время занималась модой, что случалось не часто, но у неё получалось. Английские корни дают о себе знать.

Я пожала плечами.

Весь день с кухни доносились ароматные запахи, витали по дому и так и тянули за собой в тёплый зал. Тянула виолончель, струнные инструменты всегда вызывали у меня особую любовь: они были проявлениями настоящего идеала, всегда правильно сформированы, сконструированы так, что даже самые отвратительные мелодии покажутся приятным звучанием. Своим элегантным строением они говорили о быстроте мелодии, о лёгкости песен, что могли исполнять годами. В детстве меня пытались научить играть на скрипке, в смысле, меня научили, но этот навык не особо понадобился мне в работе.

Ступеньки лестницы были на удивление тёплыми. Я была хорошо одета, так как в доме было холодно, но все равно замерзала. Казалось бы, я никогда не знала тепла, лишь уют и комфорт, но жизнь заставила меня полюбить тепло. Меня к нему тянуло. Гаврилов меня не трогал. Он только дал мне старый колючий свитер, на удивление, в хорошем состоянии, и занимался своими делами. Во всем доме было тихо. Часы звучно тикали налог аркой, отделяющей кухню от зала, в котором обычно ели. Ещё одна вещь, которая мне безумно нравилась – часы. Я обожала карманные, маленькие, пусть даже уже и не выверенные старыми мастерами, но все равно, точные. Мне нравились часы с маятником, как когда-то висевшие в комнате над дверью, но, почему-то, никогда не нравились с кукушкой.

– Чего ты там? Иди сюда.

Я встала и пошла на кухню.

– Почитай чего-нибудь, – кинул Гаврилов, пока заканчивал с пловом.

Я взяла излюбленного Рембо и открыла на первой попавшейся странице. Читать было неинтересно, но я читала. Гаврилову будто бы нравилось медленное безэмоциональное чтение, или он просто очень любил стихи Рембо.

– Кстати, Агата приедет на час раньше, чтобы ты успела переодеться, – прервал он меня на середине стиха. Видимо, на так уж ему нравилась поэзия. Он не слушал все это время.

– И через сколько она приедет?

– Минут уже через 20, – Гаврилов вскинул взгляд на часы.

Ровно через двадцать минут за стеклом послышался шум машины. Она приехала ровно по часам, минутная стрелка едва успела показать пять. Агата ездила на серой машине холодного оттенка, как будто говорящей о кротком нраве и аристократических вкусах хозяйки. Я пыталась отрицать внезапно нахлынувшее волнение, которое я успела забыть. Это стало непривычным.

Пока они обнимались и жаловались на погоду в прихожей, я оценивала душу по аромату духов, стоили они не меньше пятидесяти тысяч, скорее всего, коллекционные. Их голоса казались на удивление далекими, будто доносившимися сквозь года голоса родителей, душевно ведущих дешевые разговоры с напудренными гостями бала, но сейчас было ощутимо, какого высокого они друг о друге мнения. Какая особенная связь между ними, не как у обычных людей, а то, что называется дружбой между мужчиной и женщиной.

В руках Агаты был небольшой пакет с красивым узорчатым логотипом, было понятно, что это, скорее всего, духи, и пакет пошире, чёрный, с простым названием из серебристых букв, плотной бумаги и атласных лент вместо ручек.

– Когда я ещё имела честь готовить тут, эта нора насквозь была пропахшей гнетом и ненавистью к еде, – вблизи она казалась моложе, только так я поняла, сколько на ней косметики, хотя кроме основных тональных средств и красной помады больше выделить было нечего. – Не думала, что кто-то может изменить это так, правда!

Гаврилов засмеялся.

– Кстати, насчёт еды… не поможешь мне с мясом, у меня кое-что не вяжется.

Она смотрела так, будто была способна решить любую проблему и умела работать с любым видом мяса от свинины до бедер кенгуру.

– Конечно, все, что угодно. Насколько это срочно? Мне нужно помочь с нарядом девушке.

– Кстати, это Аня.

Я сидела в кресле с видом убийцы, в очках для чтения и раскрытым учебником по физике за 10 класс 82-го года, пытаясь формулами снять напряжение.

– Та самая? – я бы сказала, что она была восхищена, не будь это наигранным.

Гаврилов кивнул. Агата обратила на меня свой взгляд и поклонилась, свободное платье на ней немного вскрыло худобу, выдавая нервозность.

Платье, что было в чёрном пакете, было не от неё, а с этикеткой. Мне было непривычно носить такое, у него был фигурный вырез, полоски по бокам, открывающие часть талии, с свободно лежащими нитями, но, видимо, оно пришлось мне не по фигуре.

– Хм, видимо, я ошиблась с размером, – глядя задумчиво на открытые части, произнесла Агата.

– Большое?

– Это не так страшно, тебе даже больше идёт.

У платья был разрез снизу до середины бедра, чтобы не путаться в полах в сантиметрах от пола.

– Прошу прощения, что чёрное, – расправляя полоски ткани, сказала женщина, подглядывая в зеркало, в котором я смотрелась совсем тощей.

– Ничего, мне даже подходит.

Эвансы не носят ярких цветов.

– А как же туфли? У вас нет туфлей?

– Нет, наверное…

– Какая жалость, я не позаботилась о туфлях! – я даже была рада. – Может быть, окажется что-нибудь на чердаке? Я посмотрю.

Я осталась стоять около зеркала. Под зимними вещами я не казалась такой худой. Я истощалась и физически, мое тело изголодалось по тёплым душам. У Агаты хоть и была холодная и отстраненная, с ноткой недоверчивости душа, краски в ней были задействованы разные. Думать особо не приходилось, если хотя бы один из гостей покажется мне гадким и противным, придётся ждать, пока они все разъедутся, чтобы вдоволь насладиться настоящим вкусом любви и теплоты души.

Она вернулась с лаковыми лодочками и бархатными энкл-стрэп.

– Там ещё были д’орсе, но я решила, что они для тебя будут слишком взрослыми, – подхватила мою ногу за лодыжку холодными пальцами о быстро вставила в ледяные лодочки.

– Откуда там туфли? – кряхтя я пытаясь держать равновесие, сквозь зубы произнесла я.

– Это мои, просто я оставила их здесь, когда собирала вещи, большеваты… – с такой же нежностью примерила каблуки повыше с ремешком вокруг лодыжки. – Эти лучше. Как думаешь?

Я мельком глянула вниз.

– Они хотя бы слетать не будут.

Она надела второй и посмотрела со стороны через зеркало.

– Огонь. Ты носила что-нибудь подобное? Хоть раз в жизни?

– У меня когда-то было платье выше колен, но ничего такого.

– Ничего, тебе очень идёт. Я оставлю тебя, мне нужно помочь с мясом.

Дверь за Агатой закрылась. Я скинула туфли и выключила свет. У меня было как никогда измученное и темное лицо. Сегодня полнолуние. По спине прошёлся холодок, меня передернуло и я сжалась. Как я не любила холод. В платье с открытыми руками это будет особенно мучительно, хотя внизу, должно быть, теплее.

Меня не трогали запахи мяса, разговоры и красивое общество, по горло я была этим сыта! Я трепетала в предвкушение, что-то издалека заставляло меня относиться ко всему иначе. Не догадываюсь, чем бы это могло быть, но я сгорала от нетерпения.

Это внезапно возникшее чувство, которое я едва успела осознать, было лишь вспышкой, я не была уверена, было ли оно настоящим.

9

Нет успокоения грешной душе. Я – смерть. Я – власть. Я здесь коронованная отчаянием и горем, никто не поколеблет мое величие. Я – избранная. Я убью посланника судьбы и навсегда завершу род роковых избранников.

Мы – боль. Нас – нет. Мы – грязь, грех, ненависть, потеря, горе… Эванс – клеймо, от которого невозможно избавиться веками, не испробовав на себе всех человеческих мучений, не потеряв едва найденное, не упустить дорогое и не убедившись в своей беспомощности.

Чтобы понять свою ничтожность, не нужно было убивать людей, нужно было просто видеть их смерть и быть не в силах что-то сделать.

Есть на завтрак ангелов – вот, что значит быть Эванс. Быть Эванс – быть грешным.

Холодало. По ногам шёл холодок. Некий Авдеев курил в раскрытое настежь окно, и слушать его было неприятнее всего. Слушать и видеть. Гаврилов со своим обществом оправдали мои ожидания: никаких высокопоставленных людей с самомнением выше достопочтенного, одни музыканты да преподаватели по совместительству. Но между тем, они очень хорошо за собой следили и стоили того, что говорили. Как только из внешнего мира за пределами дома не осталось тех, кто был достойным тут находиться, запахи лондонских папирос, духов, подаренных Агатой и заказанных из Италии смешались, атмосфера дома стала законченной окончательно. От каждого пахло по-разному, души резвились и верещали в восторге от переплетения с другими, родственными душами, смеясь и играя вместе. С каждым гостем меня знакомили лично, Гаврилов уже начинал уставать от этого, и с последними двумя мне пришлось знакомиться попутно.

Все толпились на кухне, как подростки на пятничной вечеринке, я сидела в одиночестве в столовой, очень жаль, что не было дивана. За мной что-то быстро шухнуло и я вздрогнула. В кресле, стянув тощие колени в чёрных расширенных снизу брюках, сидел самый молодой из гостей, двадцати девятилетний Валерий (невозможно было называть его Валерой или как-то ещё), виолончелист самой престижной консерватории Питера. У него были длинные высветленные, я бы сказала седые волосы, до того небрежные, что были разбросаны по плечам и скромно закрыли лицо, а одна прядь выбивалась и огибала элегантный изгиб лица. Он тоже вздрогнул, почувствовав на себе мой взгляд, и медленно повернул голову. Его пальцы касались запылённого медного покрытия граммофона, чувствовалось, как его сердце изнывает и трепещет от прикосновений ушедшего времени.

– Холодно здесь, да? – я отпила из фужера вино, уже не то, которое Гаврилов открыл на днях, более молодое.

Парень посмотрел на свои дрожащие руки, хотя дрожали не только руки.

– Да… у меня всегда руки дрожат.

– Виолончелист, а такой нервный.

Он ничего не ответил. Обиделся, наверное.

– Платье красивое.

Если бы он сказал что-то вроде «оно тебе идёт» или «красиво на тебе сидит», я бы напряглась.

– Спасибо… холодное, только.

Он подошёл и взял со стола ровный прямоугольник поджаристого нежного мяса, оставленного остывать на столе.

– Я недооценивал свинину все это время.

– Мне нравится говядина.

– А баранина?

– Я редко ее ем.

Он доел и сложил вилку.

– Давно знакома с Гавриловым?

– Э… ну, месяц примерно. Он мой декан и помогал проект писать.

– Это тот, что научная работа? Мы уже все знаем.

– Надеюсь, он рассказывал обо мне не в отвращенном ключе.

– Нет, он тобой восхищался. Я когда-то играл на одном концерте, потом оказалось, что нас ожидают гастроли по всей стране, – он нервно хихикнул, – это сложно, когда не привык работать с людьми. До сих пор… даже признаться стыдно.

– У меня то же самое, совсем не умею с людьми дела вести. Если бы Данил Сергеевич меня не терпел, не знаю, где бы я была сейчас.

– Почему?

– У меня умер друг и повесилась соседка, с которой я квартиру снимала.

Он осмотрел мое лицо быстрым взглядом, и уставился в глаза, безмолвно призывая продолжать.

– Теперь живу одна, – я выживала. Они давили, ненавидели. Я чувствовала их присутствие, и это убивало меня.

Валерий опустил голову, впиваясь в худые пальцы глазами.

– Мне говорили, что с такими пальцами вообще нежелательно на инструментах играть. Когда я перешёл на более долгий курс в музыкальной школе в шестнадцать лет, меня очень долго отговаривали директора и родители, никто не хотел видеть меня музыкантом и тем более с виолончелью. Потом я стал готовиться к экзаменам и меня отправили в гимназию. В консерваторию меня, конечно же, никто не пустил.

– А как ты туда сейчас попал?

– Бросил юридический. Ну какой из меня юрист, скажи? Я людей-то не бояться не научился, – он вдруг опомнился, – я не хочу показаться жалким… просто ты выглядишь такой закрытой… не поймёшь, чего от тебя ждать.

Я сидела, закинув ногу на ногу и подперев щеку кулаком. Сидеть было лень, хотелось лечь на пол.

– Учишься сейчас?

– Нет, сессия в марте.

– А что после?

– Группа, концерты, спектакли… у меня друзья струнники.

Я улыбнулась уголком рта от слова «струнники», думаю, это особый сленг.

– Хочешь, кое-что покажу? – он встал и протянул мне руку.

– Где?..

– В библиотеке. Я думаю, тебе понравится.

– Не понравится – убью, – я никогда не шутила про убийства. Он хихикнул.

Библиотека была самым холодным местом в доме, как только я туда вошла, меня сразу затрясло.

– Ты один живёшь? – закутываясь в клетчатый плед, все так же лежавший в кресле-качалке, спросила я.

– Да, конечно. Жить с кем-то – слишком сложно, – Валерий перебирал быстро книги с полки, гуляя по ним так, будто знал все наизусть. – А жил. С девчонкой с одного курса, но она потом бросила и вернулась в Питер, а я остался.

Он торопливо убрал вылезшие пряди за уши, и задрал голову к верхних полкам.

– Второй день согреться не могу, – дом плохо прогревался, горячей воды было не так много, приходилось греться как в средневековье.

– Я вторую неделю, жуткий мерзляк.

Вытащив с задней полки несколько книг из первого ряда, парень достал плотную книжку с яркой защитной обложке и передал мне.

– Их было всего пятнадцать, их издал один из друзей Данила Сергеевича, знаешь, чем они ценны? Автор умер по непонятным обстоятельствам, его личные вещи были оставлены в разных местах Москвы, где он любил бывать. По словам Гаврилова, за неделю до смерти писателя они сильно поругались (но причастным к смерти он не был), книгу ему не подарили, но через месяц он нашёл ее у себя на подоконнике в прихожей, подписанную одним только… – он открыл книгу на первой странице, где чёрным над именем автора было выведено: «Искусителю, Данилу».

– Какая жуткая история, – меня передернуло от холода.

– Книгу нашёл один лишь Гаврилов, у других были подарки побогаче, кто-то нашёл серебреное ожерелье дочери.

– А с дочерью что?

Он пожал плечами.

– Ничего хорошего, раз мы этого не обсуждаем, – и поставил книгу обратно на полку. – Пойдём, а то тут холодно.

Я сложила плед.

– Ты меня поразил, если ты этого хотел добиться.

– Не совсем, точнее, совсем не этого, просто хотел показать, что меня удивляет тут больше всего. Было бы лето, смотрели бы на звёзды. На чердаке сейчас холоднее, чем на улице.

Спускаясь по лестнице, он вдруг остановился.

– Может, не пойдём вниз? В гостиной сейчас должно быть красиво… если тебе холодно, может быть, Данил Сергеевич разрешит принести туда чай?..

Мне меньше всего сейчас хотелось общаться с людьми, я была измучена до невозможного, но мальчик выглядел настолько милым и стеснительным, что мне было жалко его расстраивать. Я вздохнула.

– Только если с чаем.

У Валеры загорелись глаза.

В гостиной на втором этаже была одна стеклянная стена, продолжение нижней. Гаврилов, вздыхая, что его оторвали малолетки от общения с серьёзными людьми, даже нашёл старый пыльный обогреватель, с ним гостиная стал сказочной. Не хватало какой-нибудь гирлянды или сразу елки. Мне вспомнилось, как я в прошлом году наряжала елку с другом, сейчас это казалось таким пустяком. Таким неважным.

С нижнего этажа слышался смех, не тот, что я слышала из соседней комнаты в квартире Алисы, а более юношеский, хоть и измаравшийся в слезах, повидавший горе и отчаяние, но смогший все это победить и теперь радостный новым дням и встречам. Скажи это Гаврилову – он бы сказал, не снимая очков, «слишком торжественно». Валерий поджимал под себя ноги и мелко трясся, думаю, в глубине души он тревожно думал, о чем со мной заговорить. Я сама об этом думала, но мысли никак не шли в голову. Не хотелось.

Чайный хрустальный сервиз тихо звякал, чай шептал, убаюкивая, какую-то неспешную песню. Завывания метели за окном пробуждали воспоминания, которые не должны были возникнуть сегодня вечером, иначе, как я должна буду убить всех этих людей?

– Какие люди тебя раздражают? – внезапно донеслось мягким тоном.

– Смуглые.

– Смуглые? – я покивала.

– Они обычно противные, я не говорю о темнокожих, скорее просто не чисто белые. Вот их я стараюсь обходить стороной.

При полной Луне бледная кожа смотрелась сияющей, такой чистой, при тусклом свете этого было не понять, волосы казались уже не такими небрежными, а скорее поэтическими, впервые в жизни мне хотелось думать, что это естественно, что так и должно быть. И действительно, Валерий не шёл к этому, подбирая и завершая образ, пытаясь быть дешевкой и пародией, он просто жил, и как ты не старайся, жизнь сделает тебя таким, какой ты есть, и никаким иначе.

– Странно, я спрашивал не про внешность.

– Ну, наверное, неопределённые. Которые не знают, чего хотят и что делают.

– Я часто вижу таких, и когда такие как они берут в руки инструмент, мне становится жалко струны.

– Ты только на струнных специализируешься? – внезапно для самой себя спросила я.

– Да, остальные меня не особо трогают.

– Как думаешь, они скоро опьянеют?

– Ненавижу пьяных.

Он спокойно отпил из чашки, будто бы слово «ненависть» резко потеряла своё значение и как-то нейтрализовалось.

– Какие ты песни помнишь из детства?

Хороший вопрос. Помню семейную «Лолиту», гимн, вселявший больше страха, чем все гимны других семей, «Пристань гнева», который запрещалось петь женщинам (Скарлет и это не волновало).

– Особо никаких, – с поникшим видом сообщила я. Все ходы на случай затрагивания темы детства были продуманы, оплошностей быть не должно. Люди очень быстро составляют логические цепочки, – родители не особо мной интересовались, я много времени проводила с бабушкой. Она, похоже, была не особо этому рада.

Запахло понемного нарастающей яростью. Было сложно понять, от чего у него трясутся руки, от холода или эмоций, которые приходилось направлять только в руки. Меня это забавляло.

– А ты?

– М?

– Что про детство расскажешь?

Лучше бы я не спрашивала. Он так долго рассказывал о том, как хорошо было в детстве, мелкие и незначительные моменты, которые, якобы, сделали его в настоящем. Слушать было не противно, мне даже нравилось, но большой заинтересованности я не почувствовала. Все потому что был барьер. В жизни человека должны быть момент, когда он преодолевает себя и рушит этот барьер, чтобы общаться со всеми людьми и без страха рассказывать о себе. Но серьёзное всего было то, что представление души оставалось мутным. За столько времени можно было ее ощутить, попробовать на вкус, дать ей форму и очертание, но тут… или барьер был очень большим и плотным (что вряд ли), или я столкнулась с чем-то очень странным.

Если углубляться, то пожиратели душ бывали разными: бывали вампиры, к которым относилось большинство семей, оборотни, не имевшие тела и принимавшие человеческий облик, их было очень просто узнать, и самые опасные – демоны. Демоны жили одиночками среди людей, в отличие от вампиров, они были в человеческих семьях с рождения, и могли отобрать душу ребёнка ещё в утробе. Демонов становилось все больше, вся их опасность была в том, что они не ощущались как-то иначе, жизнь в человеческом теле приспосабливала к скрытию настоящей сущности, поэтому опасности не чувствовалось. Они убивали хладнокровно и безболезненно, не доставляя больших проблем, не рассматривая людей годам и совсем не мешкая. Мне редко приходилось думать о других нечистях, но сейчас я подумала, как низко опустилась перед демонами, хоть никто об этом и не знает. Будет смешно, если знает.

В заключение Валерий добавил, что с родителями он сейчас, к сожалению, не общается.

– Почему?

– Потому что не хотят, – и нахмурился, – дали деньги на обучение и дальше стало неинтересно.

– Так не бывает. Они, скорее, просто думают, что ты справляешься сам.

– Даже если бы я не справлялся, они бы не помогли.

– А ты справляешься?

Не понимаю, почему я это спросила. Кстати, демоны испытывали весь букет эмоций, дарованный человечеству, но их проблема была в том, что они не могли жить с человеком, какой бы сильной не была любовь. Люди рядом с ними быстро умирали.

Он посмотрел на меня чистыми глазами, от них мне стало холоднее.

– Да. Конечно…

– Судя по всему, помощь тебе нужна.

– Не столько помощь, сколько поддержка. Я жалко смотрю?

– Нисколько. Это хорошо, когда люди могут понимать, что с ними происходит и осекать себя. Но ты зачастил.

Он надолго замолчал, чуть ли не с головой заворачиваясь полусидя в одеяло, я все это время сидела, голова была пустой.

– Ты когда-нибудь работала с подростками?

– Вроде нет… не приходилось. Чтобы работать с подростками, нужно быть подростком, а я рано повзрослела.

– Чем это мешает?

– Не знаю, они меня пугают.

– Да кого они сейчас не пугают? Я хоть и не далеко от них ушёл, но гуляют они слишком часто.

– Гуляют в смысле…

Валерий выпутался из одеяла и сел на край дивана ближе ко мне.

– У моей соседки постоянно кто-то есть, они или пьют, или весь подъезд закуривают, или музыку до трёх ночи слушают. Я больше так не протяну, я так устал от Мияги!

Я засмеялась.

– Тебе же скоро тридцать, скажи им как взрослый.

– Я? Взрослый? Ты не представляешь, как сильно ошибаешься.

– А кто ты? Случайно выживший мальчик?

– И это тоже. Я не хочу чувствовать себя взрослым, хоть и приходится. Меня больше угнетает цифра в паспорте – тридцатник. Типа, «тебе уже тридцать, когда перестанешь ныть», или «когда женишься?».

– Кто так с тобой?

– Учителя, соседи…

– Те, что запустили детей?

– И эти тоже. Я не знаю, если заводить детей, то только с тем, в ком ты уверен, и нужно быто уверенным в себе, я прав?

– Абсолютно.

– Быть уверенным мне не в ком, а в себе тем более.

Я помолчала.

– Как ты дожил до 29 лет?

– Я задаюсь тем же вопросом, – он достал незнакомые мне сигареты и вспыхнул зажигалкой. – Ничего же, если я не буду курить в раскрытое окно?

– Я жила с постоянно курящей девушкой, дыма почти не чувствую.

– А ты не куришь?

– Нет, и не хочу.

– И правильно. У тебя красивый голос.

Меня это тронуло.

– Правда?

– Да. Лесть уместна только для глупых, а тебя не проведёшь. У меня отличный слух и на фальшь, и на голос, и на талант.

– И какой у меня талант?

– Художественный.

Он смотрел на меня расслабленно и как не в чем не бывало, я объедала его взглядом так, будто он человеком и не был.

– Что ты сказал?

– Художественный талант у тебя, говорю. Кисти гибкие и мягкие, и пальцы длинные, и не трясутся. Дело, в общем-то, не в руках. По тебе видно.

Тут в гостиную зашёл Виктор Степаненко, доктор филологических наук.

– О, вот, где у нас молодежь, – Валерий неохотно оглянулся, держа сигарету в зубах, – уже курите вместе!

– Не курю я! – воскликнула я.

– Ага, – кинул он, заходя в комнату напротив, – Валера с кем попало не курит, я-то знаю.

Я глянула в переменившегося в лице Валеру. Он проводил спускающегося по лестнице Виктора и повернулся ко мне.

– Хочешь виски?

– Если для этого нужно спускаться вниз, то нет.