Мария Мартенс
В прошедшем времени
Моя сменщица прибыла поздно вечером, в отличие от меня ее доставили прямо до больницы на возу, прицепленном позади трактора. Была она щуплого телосложения, если не сказать худенькая, и, судя по выражению ее лица, дорога доставила ей мало удовольствия. Вначале я решил, что она меня порядком постарше ‒ такое строгое и серьезное у нее было лицо, и только вблизи рассмотрел, что почти ровесница.
Я подбежал к возу, поздоровался, принял чемодан. Представился по всей форме, отрекомендовался местным доктором. Она проворно соскочила со своего «экипажа» и, протянув мне руку, неожиданно твердо (так мне показалось) сказала: «Люда». Я обрадовался, что не придется раскланиваться друг перед другом, путаясь в именах-отчествах, и тоже представился по имени. Мы немного поговорили, общаться с ней оказалось неожиданно легко.
Она все-таки была немного старше ‒ выдавали уверенность и спокойствие, заметные лишь со стороны и неуловимо отличавшие ординатора второго года от человека, только поступившего в интернатуру. Кроме того, девушка оказалась хирургом, и я почти с завистью подумал, сколько всего ей, наверное, уже доводилось делать самой. Рассказы о том, как в послевоенные годы учили будущих хирургов, сразу приучая их к самостоятельности и ответственности, я слышал от пожилых преподавателей неоднократно и только вздыхал: в наше время ребята стояли в очередь на ассистенцию, мечтая, чтобы оперирующий хирург разрешил хотя бы узел завязать.
Я спросил Люду, хорошо ли она добралась, и пришел в ужас, узнав, что ехали они трое суток, – не из Н-ска, откуда-то еще дальше. Дорога раскисла, а трактор вез нехотя, останавливаясь везде, где только можно остановиться. Теперь она радовалась твердой земле и отсутствию тряски и мечтала о возможности помыться. Я передал ее под покровительство санитарки, и Люду расположили на ночь в больнице, а наутро у нее уже должен был начаться рабочий день.
Мы мало пообщались, и, честно говоря, было немного жаль. Уж она точно могла рассказать много интересного. Наверняка у нее было, чему поучиться, да и приехала она из областного центра, где была совсем другая жизнь. Но с другой стороны, правдоподобно прикинуться ее современником у меня не хватило бы подготовки, любая оговорка или неточность могла меня раскрыть, а достойной легенды, объясняющей мои странности, не имелось.
С вниманием у новой докторши был полный порядок. Увидев, что я прихрамываю, она тут же поинтересовалась, не падал ли я на колено (чертова телега!) и велела сразу по приезде сделать снимок. На что я искренне пожелал ей доброй ночи, успехов в дальнейшей работе и отправился собирать вещи от греха подальше.
Ольгину книгу я проглядел впопыхах, но ни одно стихотворение меня не «зацепило» − наверное, я был не в том настроении. Поэтому я вновь обернул ее газетой и поутру первым делом отнес Ольгиной тетке – надо было выполнить обещание. Она встретила меня усталой улыбкой и сказала, что Оля уехала. Я поблагодарил за книгу, попрощался и поспешил назад.
Вез меня все тот же тракторист. Кузьмич помог с вещами, пожал руку.
– Может, свидимся еще, ‒ сказал он. – Не забывайте наши края!
Я ответил, что вот уж чего точно не забуду – так это нашу работу здесь. Еще раз поблагодарил за все и влез на повозку. С остальными моими коллегами я попрощался еще в больнице.
– Конец службе? – хмуро поинтересовался тракторист. – Домой едем?
Я мрачно кивнул. У меня вдруг начался мандраж. В первый раз я не успел испугаться, перемещение произошло как-то само собой, кроме того сказалось «амортизирующее» действие алкоголя. Теперь же я был трезв как стекло, не выспался и томился неизвестностью.
Я впервые задумался, кто же будет осуществлять перемещение? До сих пор я был слишком занят выполнением своих обязанностей и старался не привлекать к себе внимания, чтоб никто не догадался, что я нездешний. И только теперь до меня дошло, что раз меня не посвятили в детали путешествия назад, значит, их должен был знать кто-то другой. А значит, здесь трудились и другие сотрудники Института, мои современники. То есть я все-таки был не один!
Хотя, честно говоря, это было уже все равно. Я вроде бы со всем справился, а помогали мне замечательные люди, хоть и здешние, из прошлого, но настоящие профессионалы.
Интересно, какие инструкции были даны сотрудникам Института на случай, если я поведу себя как-нибудь неадекватно? Допустим, раскрою себя, не явлюсь к отъезду или вообще сбегу? Я поежился. Что-то расхотелось фантазировать на эту тему.
Трактор тем временем сворачивал с дороги в сторону леса. Места были глухие, деревни кончились.
«Господи, ну почему опять в лес? ‒ с тоской подумал я. – Опять скажут лезть куда-нибудь, опять по затылку треснут…»
Я обмяк и заранее приготовился ко всему. Какая-то часть меня до сих пор не верила в происходящее, а другая, которой было положено протестовать, почему-то молчала. Наверное, от переизбытка впечатлений.
– Леснику посылку везем, ‒ зачем-то объяснил тракторист. – И письма.
Я удивился, но ничего не сказал. Никаких договоренностей на этот счет не было.
Трактор нырнул на кочке и лениво затрясся между елок. Дорога становилась все хуже, наконец на очередном нырке тракторист предложил мне слезть и сходить с ним до избушки пешком.
Мы оставили трактор и протоптали метров триста по мокрой глине вперемешку с хвоей. Изба стояла у самого края опушки, ветхая и покосившаяся. Тракторист обошел ее, крикнул хозяина, я постучал по косяку, но нам никто не ответил. Я дернул дверь, и она вдруг отворилась. Вспыхнул яркий свет, в лицо дохнул ветер… Потом перед глазами поплыло, и я отключился. Кажется, в этот раз обошлось без рукоприкладства.
2005 год
Я выдохнул. Передо мной была пыльная комната, куда из зашторенных окон едва просачивалось солнце. Стул, стол, ноутбук на столе. Мне показалось, что я просыпаюсь. Я заморгал, потряс головой, ошарашенно сел, как выяснилось, на собственный чемодан, неведомо как оказавшийся здесь. Видимо, тракторист кинул мне вслед мои вещи. К сожалению, старый чемодан не годился для того, чтобы на нем сидеть, он тут же опрокинулся, увлекая меня на пол. Я в честном поединке на полу доказал свое право подняться первым, задвинул багаж в угол, подошел к столу и сел на стул. Покачивало.
– Водички дать? – спросил знакомый голос, и я узнал моего инструктора.
– Не надо, ‒ сказал я и закашлялся. Мне подали стакан, и я вцепился в него двумя руками.
– С приездом, как говорится. Приходишь в себя помаленьку?
– Прихожу, ‒ хрипло ответил я: в горле все еще першило. – Слушайте, а обязательно, чтобы я каждый раз сознание терял? Может, можно как-то без этого? Вашей милостью у меня уже два сотряса.
– Какое сознание? А-а… Да нет, не обязательно. Строго говоря, и не должен. Это уж ты по собственному почину, ‒ он засмеялся. – Ты, кстати, еще нормально добрался. И штаны, вон, у тебя сухие.
– Какие еще штаны?! – я начал злиться. – Шутки у вас, блин…
– Да какие шутки! Все по-разному переносят транспортировку. Кого тошнит, а кого и наоборот. Это, знаешь, почти как в космос слетать, – усмехнулся инструктор. – Помирать никто не помирал. Но после первого раза многие отказываются. Потому и зазываем молодежь, у вас переносимость все равно лучше, да и раньше начнешь – привычка сформируется. Ну, это так, для информации. Вдруг будешь когда-то у нас работать.
Я кивнул. Попробовал осторожно встать – получилось.
– Давай, приходи в себя. Тебе еще отчеты писать. Порядок такой – или пишешь сейчас, не отходя от кассы; или отсыпаешься здесь, и пишешь завтра. Записи рабочие вел? Больные, диагнозы, чем лечил, что нового узнал. Кто умер, кто выжил, кого куда отправил. И отдельно – с кем общался, что рассказывал о себе, куда ходил-ездил. Прошлое – материал тонкий, требует тщательного протоколирования. Вот инструкция по составлению отчетов, часов 5‒6 все равно уйдет. А за это время в твоей голове запустится психологическая адаптация к возвращению, и можно будет тебя выпустить.
– Я лучше сразу, пока помню, – сказал я. – В смысле – выпустить? А сейчас ‒ нельзя?
– Сразу после прибытия положено держать в карантинной зоне 6‒12 часов.
– А, будете обрабатывать от всякой заразы?
– И это тоже. Парень, вот ты сейчас выйдешь за дверь, а там – город. Двадцать первый век. Машины ездят. Шпана на улице. Деньги другие. Мозг не умеет переключаться сразу. Ему нужно время хотя бы для того, чтобы поверить в произошедшее.
– Ладно, ‒ согласился я. И сел за отчеты. Прикладывал списки больных с диагнозами, описывал свои взаимоотношения в коллективе, с пациентами, нравы и обычаи, работу и отдых (которого почти не было). Инструкция была составлена грамотно и заставляла вспомнить все то, что уже начинало казаться далеким и призрачным. Прошло, наверно, часов восемь, пока я все оформил, передохнул, перепроверил.
В конце я ожидаемо подписал две бумаги. Первая ‒ о том, что не буду разглашать информацию, касающуюся деятельности института, его местоположения, методов исследования, а также, что не буду искать людей, с которыми судьба свела меня в прошлом, или их потомков; вторая – о том, что ни к кому не имею претензий.
Я сложил документы в увесистую пачку и положил на стол инструктору. Он отправил меня в другое помещение, где меня чем-то обрызгали в камере, похожей на дезактивационную, и дали опять какие-то капсулы. Я выпил их, не глядя, и вернулся к инструктору.
Тот просмотрел мои бумаги, кивнул и, улыбаясь, подал мне ключи от шкафчика. Я выгреб одежду, телефон, кошелек и долго тупо таращился на них. Особенно телефон вызывал у меня ступор, я почему-то не верил, что можно его включить, позвонить кому-нибудь и на том конце услышать голос.
– Это пройдет, ‒ сказал Петр. ‒ День-другой позависаешь, а потом втянешься обратно. Ты пока в пекло не лезь, отдохни, выспись.
Я кивнул. Потом переоделся в свою одежду, сдал командировочное. Джинсы показались мне жесткими, в ремне теперь требовалась новая дырка. Вот по футболке соскучился.
– Если чего… − сказал Петр, − адрес помнишь, телефоны знаешь.
– Ага… ‒ сказал я и двинулся к выходу.
– Эй, погоди! А деньги?! – он выскочил за мной в коридор. Я сипло засмеялся. Забыть про деньги! Кому расскажу – не поверят.
Он подал мне конверт, велел пересчитать и тут же сунул в руки ведомость и ручку. Я черкнул, не глядя, против своей фамилии, потом убрал конверт в сумку.
– Ты, это, дома-то хоть пересчитай. Когда отойдешь немножко.
Я кивнул, попрощался и вышел на улицу.
За дверями снова был июнь. Легкие сумерки легли на город, но ночь была белой, и я шел по пустынным улицам один. От теплого асфальта пахло травой и летом. Мимо меня с грохотом пронесся пустой троллейбус, он ехал в депо и не брал пассажиров. А потом снова все стихло, и только город тихонько шуршал, скрипел, вздыхал на тысячу голосов вокруг меня. Вот прошла парочка, негромко смеясь, по мелкой луже проехала машина, где-то сработала сигнализация. Я окунулся в знакомые звуки и запахи, но чувствовал их иначе, как в детстве – яркими, насыщенными. Как в первый раз. Немудрено, ведь за полвека я совсем забыл, как это – жить в родном городе…
Я свернул к дамбе, намереваясь пройти ее пешком. Навстречу мне шел мужик в потрепанной штормовке с рюкзаком и удочками, он чиркал нерабочей зажигалкой, пытаясь закурить на ходу. Поравнявшись со мной, он спросил огоньку. Я сам не курил, но зажигалку таскал с собой со времен практики на скорой помощи, на всякий случай. Я подал ему зажигалку, в свете секундной вспышки, наконец, рассмотрел его лицо и оторопел.
Кузьмич вернул мне зажигалку и улыбнулся. Глаза его хитро сощурились, и выражение лица стало сразу очень знакомым, почти родным. С нашей прошлой встречи он не изменился ни капли.
– Благодарю, молодой человек, ‒ сказал он с достоинством. ‒ А то и не закурить никак. Мне сейчас супруга законная всыплет по первое число − где шлялся. Как не покурить перед этим? Одно удовольствие в жизни и осталось – рыбалка…
Я стоял и смотрел на него, а он уже подтягивал лямки рюкзака и, еще раз благодарно кивнув, двинулся дальше. Перед тем как скрыться из виду, он обернулся и, увидев, что я все еще смотрю ему вслед, лукаво подмигнул мне. Или мне показалось?
Ночь выросла между нами, секунды стали вечностью, три шага – пропастью, и я снова остался один на улице. Двинулся вверх по дамбе, справа далеко внизу шумело деревьями старинное кладбище, журчала маленькая речка. Кузьмич исчез из виду, да и из моих мыслей. Перед глазами встало другое лицо из прошлого.
Я думал об Оле. Я вспоминал ее в те моменты, когда она шла на поправку и была в хорошем настроении. Я словно прокручивал в памяти кадры, видел, как она смеется, хмурится, глядел в ее бездонные темные глаза и видел в них свое отражение, гадая, чего принес ей больше – добра или беды. Я хотел верить, что все же подарил ей кусочек жизни, но не мог, не имел права узнать даже, сколько она прожила. Я боялся чахотки, в которую могло вылиться это воспаление легких и которую вылечить мне было не под силу. Я надеялся, что она выздоровела, забыла меня (ну почти), вышла замуж и, быть может, еще жива, в окружении внуков и правнуков.
Я знал, что нам с ней ничего не дано судьбой. Что время воздвигло между нами непреодолимую стену; что я, парень из двадцать первого века, ничего не могу дать ей там, в пятьдесят втором, а ей нечего дать мне здесь. Что она ничего не знает о будущем, да и не нужно ей знать.
И все же я раз за разом прокручивал в голове все, что было как-то связано с ней. И моя Оля, которая, если по правде, никогда и не была моей, начала медленно уходить от меня в прошлое, стремительно взрослея, становясь зрелой и потихоньку старясь. Я отпускал ее. Или, может быть, она меня отпустила?
Дамба кончилась, я привычно свернул направо, пересек площадь и пробрался дворами к общагам. Мое появление никого не удивило, я махнул проснувшейся вахтерше, пробежал по ступенькам и оказался перед своей дверью. Вставил ключ, отпер верхний замок и понял, что в комнате кто-то есть ‒ второй замок я, уходя, тщательно запер, а теперь он был открыт. На моей кровати у торшера, поджав босые ноги, сидела Анька и тихонько всхлипывала. Она бросилась ко мне, не переставая плакать, повисла у меня на шее и начала что-то говорить. Я не слушал. Я обнял ее свободной рукой, потом бросил сумку и обнял двумя. Она все говорила, говорила что-то… Мне было все равно. «Анька, − сказал я. – Какая ты все-таки дура, Анька… Какой я дурак…»
Пролетел месяц. Мы сходили в поход, сплавились по реке, и каникулы закончились. Анна все-таки попала в интернатуру в свою любимую неврологию, а я приступил к занятиям в интернатуре по хирургии. База мне досталась хорошая, и в целом я был доволен тем, как все идет. Пропало чувство неопределенности, которое впервые посетило меня после получения диплома. Теперь я точно знал, что после окончания института есть жизнь, а мысли о будущем стали принимать конкретные формы. Мне хотелось остаться в стационаре, и я начал задумываться об ординатуре, только пока не выбрал профиль. Разрывался между торакальной хирургией – она, кроме общего интереса, манила перспективой пластических операций и сулила дополнительный достаток ‒ и общей ‒ здесь меня привлекала широта возможностей.
Впрочем, выбор еще предстоял мне нескоро, а пока нужно было пройти почти все этажи нашего корпуса, работая в каждом отделении по два-три месяца, а то и больше. Свободного времени почти не было, мы дежурили, мылись на операции (правда, в основном, ассистировали, но все же), вели больных. А еще готовили доклады, посещали семинары, лекции – только теперь это происходило гораздо реже, чем в студенчестве.
Я изредка вспоминал летнее приключение. Не то чтобы стал забывать, это уж вряд ли, но словно бы уложил в соответствующий ящик памяти и задвинул его. Слишком невероятно, слишком непохоже на мою теперешнюю действительность было это воспоминание. Я жил и думал как современный человек, хотя периодически замечал, что соображаю немного быстрее однокурсников. Фактической информации из прошлого я вынес немного, выручало другое – навык оценивать ситуацию и принимать решения. Я совершенно не заметил, как научился делать и то и другое довольно быстро, иногда – почти не задумываясь.
Однажды, когда к нам в отделение торакальной хирургии поступила женщина переводом из пульмонологии с обструктивной пневмонией и подозрением на формирующийся абсцесс легкого, с недельным курсом антибиотиков без эффекта, мне вдруг показалось, что у меня дежа-вю. Дама заходилась кашлем, перепутать который я ни с чем не мог. Это была моя палата и моя пациентка, и во время обхода мне пришлось докладывать ее историю перед всеми. Однокурсники притихли, а я тем временем озвучивал план обследования, поражаясь своей наглости. Рентгенография от вчерашнего дня, ее можно пока не переделывать, имеются все показания к санационной бронхоскопии. Также необходимо исключить бронхоэктазы. В этом случае она попадет под диспансерное наблюдение пульмонолога и торакального хирурга по показаниям. Заведующий как-то странно посмотрел на меня, но утвердительно кивнул, а мне посчастливилось еще и самому сводить тетку на бронхоскопию – я был свободен, в операционную меня не взяли. На моих глазах ей промыли бронхиальное дерево, где никакого абсцесса не обнаружилось. Я все увидел на экране, поспрашивал, что было непонятно, а потом проводил тетку в палату. Она дышала глубоко и с таким облегчением, что просто брала гордость за технический прогресс.
Как же все стало просто! Теперь, когда есть столько методов визуализации, только пожелай ‒ и тебе покажут, сфотографируют, смоделируют трехмерное изображение. Мы перестали это ценить. Мы привыкли к сотовым телефонам, словно они всегда были в наших руках, и точно также стали воспринимать современные технологии в медицине. Но еще совсем недавно приходилось обходиться без всего этого, и тут в ход шли мастерство, интуиция, везение. И мне, в отличие от однокурсников, довелось попрактиковаться в этом, поэтому теперь, когда я вел обычных хирургических больных, я частенько вспоминал свои случаи с приема и делал поправочку на современность. Это не раз сослужило мне хорошую службу.
А вот жизнь, людей я практически не вспоминал. Они заняли свое место в моей памяти и легли на самое ее дно. Теперь уже путешествие в прошлое казалось мне сном. Воспоминания вытеснились новыми впечатлениями, знакомствами, и это меня вполне устраивало. Кроме того, встречались и старые знакомцы.
С нами периодически занималась Людмила Петровна. Ей было далеко за семьдесят, но благодаря живому уму и любознательности ей удалось не только сохранить ясную голову, но и периодически выбивать дурь из нас, терпеливо обучая хирургическому ремеслу. Она не была нашим непосредственным куратором, но довольно часто находила для нас время, потому что уже лет двадцать не оперировала ‒ болели суставы.
Перейдя на «тренерскую» деятельность с самой что ни на есть практики, она была своеобразной местной легендой, и редкий доктор, оказавшийся по делам на нашей кафедре, проходил мимо ее кабинета. Все заглядывали, ища глазами Людмилу Петровну, обнимались с ней, передавали подарки и приветы, рассказывали о родных и однокурсниках, показывали животы и рентгеновские снимки – в общем, представляли ей на обозрение целые куски своей жизни, словно боясь, что она пропустит что-нибудь. Она умудрялась помнить всех, всем была рада, и ей действительно было интересно все, что они рассказывали. Болящих она лично водила по коридорам, записывала на рентген и УЗИ и даже иногда громко и остроумно отчитывала за нерадивость так, что окружающие покатывались со смеху. Но не обижался никто, и никогда не иссякал поток желающих увидеться с ней.
Быстро прикипели к ней и мы. Во-первых, она прекрасно понимала, что мы ни черта не знаем, и потому рассказывала все с самого начала, обращаясь то к анатомии, то к нормальной физиологии ‒ и тогда уж точно становилось понятно. Во-вторых, у нее наготове всегда была целая куча примеров из ее практики, и она охотно ими делилась. А в-третьих, мы знали ее еще со студенчества, ведь она вела «кружок», то есть студенческое научное общество по хирургии, где в свободное время иногда, кроме хирургии, рассказывала нам об искусстве, скульптуре и живописи. Свою просветительскую деятельность она мотивировала тем, что врач, по ее мнению, должен быть образованным человеком.
Вот и теперь, проведя с нами семинар по грыжам, она закончила его цитатой из «Двенадцати стульев» И. Ильфа и Е. Петрова. Большая часть из нас (включая меня) книгу, честно сказать, не читала, но мы посмотрели обе старые экранизации и потому знали, о чем идет речь.
Семинар закончился, народ потихоньку собирался. Мы занимались сегодня не в кабинете, а в лекционном зале.
– Саша, хирургию любишь? – весело спросила Людмила Петровна. Я кивнул, не сразу поняв, в чем дело.
– Бери кодоскоп! Надо на кафедру отнести.
Я выключил из розетки кодоскоп, обнял его двумя руками и крепко прижал к себе. Теперь мне предстояло спуститься на два этажа вниз, не глядя под ноги, и доставить это чудо техники в кабинет Людмилы Петровны, так как лаборантская уже была закрыта. Я медленно, но, как мне казалось, ловко переступал ногами, пытаясь на ощупь определить, где первая ступенька лестничного пролета, а Людмила Петровна открывала мне двери. У нее в руках была лохматая стопка схем и рентгеновских снимков, которые она нам показывала. Наконец, она открыла дверь кабинета, и я с облегчением водрузил прибор на стол.
– Саша, ты почему хромаешь? – вдруг строго спросила Людмила Петровна, и я вздрогнул. – Падал на коленку?
Я растерянно объяснил, что да, падал около двух месяцев назад, а она почему-то до сих пор болит. Колено действительно болело ‒ не то чтобы сильно, но при ходьбе ощущалось. Я и сам хотел подойти к кому-нибудь проконсультироваться, да все забывал. На работе было не до этого.
– Завтра же сделай снимок, подойдешь в рентгенкабинет, скажешь, что интерн, они тебя примут. А потом со снимком ко мне.
– Спасибо, обязательно сделаю.
Я задумался, когда лучше прийти – в полдевятого линейка, а потом операции. Ладно, придумаю что-нибудь…
У меня возникло странное чувство, что этот разговор я уже где-то слышал. И пока я вспоминал, кто и когда мог мне такое сказать, взгляд мой упал на старые черно-белые фотографии, висевшие над столом. На одной из них на крылечке моей больницы сидели Кузьмич, Валентина Ильинична и… доктор Люда. Сомнений быть не могло – это были они. И Люду я тоже узнал, хотя видел в общей сложности минут двадцать. Она здесь была в летнем сарафане, без халата. Похоже, после моего отъезда распогодилось.
– Людмила Петровна! ‒ я вдруг закашлялся. – А что это за фотография? Где это?
Она подошла к столу, всмотрелась и улыбнулась.
– Это я в сельской больнице, в пятьдесят втором, ездила на три месяца в ординатуре работать врачом общей практики. А это со мной персонал – фельдшер, акушерка, санитарка. Мы ведь там должны были всех лечить – и детей, и взрослых. Такой опыт! Но, конечно, и страшно было тоже. Это я для книги фотографии отбираю, будет что-то вроде воспоминаний.
– Аа… ‒ я улыбнулся. – Ничего себе. Это же здорово. А можно будет книгу Вашу почитать?
– Конечно, как только выйдет.
– Спасибо. А Вы расскажете нам про Вашу работу врачом в деревне? Когда-нибудь, как время будет?
Она снова улыбнулась.
– Расскажу, если интересно. Напомните мне только.
– Обязательно. Вам что-то еще помочь?
– Спасибо, дальше сама управлюсь. Не затягивай со снимком, Саш. Завтра же сделай и подходи. Если надо – к травматологам сходим.
– Ага, спасибо еще раз. До завтра, Людмила Петровна.
– До завтра.
Я вышел на лестницу. Смеркалось.
Да уж, вот это встреча! Она меня, конечно, не могла узнать – прошло столько лет, и тому доктору, что встречал ее в деревне, должно быть сейчас за семьдесят, как и ей. А с учетом ее профессии, когда перед глазами проходит такое количество народу, любое лицо может показаться ей знакомым, и она легко найдет этому объяснение – учился, лечился, защищал диссертацию…
А вот я мог бы ее узнать – если бы мне пришло в голову, что такое может быть. Я обещал не искать тех людей, с которыми общался в прошлом, но совершенно упустил из виду, что они могут встретиться мне случайно. Конечно, прошло полвека. Другая прическа, другой возраст и статус. Но характер, манера держаться, открытость, отзывчивость, любознательность, легкость в общении! И глаза остались прежние – серо-голубые, цепкие и внимательные. Я должен был догадаться.
Прошло пятьдесят с лишним лет, и серьезная девушка Люда стала профессором кафедры хирургии – ничего удивительного, если вдуматься. Она и должна была им стать. Нам все-таки довелось пообщаться! И я был прав – ей есть что рассказать.
Интересно, а кем стану я? Где я буду через столько лет? Вспомнит ли кто-то обо мне столько лет спустя? Может быть, и со мной рядом сейчас есть кто-то из будущего, и нам еще предстоит встреча – через много лет? Не угадать…
А дальше время понеслось как бешеное. Месяцы и годы, как сорванные листки календаря, сливались в единый поток, мелькали и исчезали безвозвратно. История забылась, улеглась в мозгу наряду с другими яркими воспоминаниями юности. Теперь было много других впечатлений.
Я оперировал, дежурил по приемнику, повышал квалификацию. Анна сходила в два декрета, потом снова, вооружившись молотком, вышла в поликлинику неврологом. Ах да, забыл сказать, ‒ мы поженились…
Все было быстро и внезапно, на втором году ординатуры, в апреле. Дождь на улице, мокрые розы и хризантемы, толпа ликующих однокурсников и родни. Пролитое на платье из проката шампанское. Обшарпанный ЗАГС. Тетка, похожая на школьного завуча. Банкет в столовой, после которого мы еще два дня доедали бутерброды и корзиночки. Шарики в нашей старой съемной однушке…
Потом, через полгода, у Аньки умер отец, не дожив несколько месяцев до рождения своего первого внука.
Второго пацана мы родили через шесть лет, за это время первый успел слегка набраться ума. Вот так все сложилось, и я всем этим вполне доволен.