Магомед Бисавалиев
Тайная тетрадь
Под покровом ночи камилухцы добрались до стоянки табуна Реваза. Застрелили конюхов и угнали в горы лошадей. К полудню перешли перевал за Закаталами и держали путь в сторону Джурмута. До аула оставалось меньше пяти вёрст. Довольные удачным походом, они загнали лошадей на поляну и, положив на землю винтовки, спустились к речке, чтобы совершить предзакатную молитву. Когда они делали омовение, раздался выстрел, эхом раскатившийся по отвесным скалам и ущельям. За их спинами в двадцати шагах стоял сам Реваз с длинной пятизарядной винтовкой.
Он был очень метким, и пули били в десяти сантиметрах у ног камилухцев. Это означало: «Я не хочу вас убивать, уходите отсюда». Братья бросились бежать и оглянулись только, когда перешли речку. На другом берегу Реваз поднял их винтовки и крикнул:
– Я мог застрелить каждого из вас как цыплёнка. Но дарю вам жизнь с надеждой, что вы больше не станете покушаться на моё имущество. Оружие забираю, ибо не уверен, что вы не будете стрелять в меня.
Реваз со своим табуном направился в сторону Кахетии. Братья оказались в ужасном положении. Без оружия преследовать Реваза опасно. Вернуться в аул без коней и оружия – несмываемый позор на целые поколения. Как быть, куда идти, каков выход? Они были в полной растерянности. Старший сказал, что единственный выход – добраться как можно быстрее до аула, вооружиться, найти лошадей и догнать Реваза.
– Лучше сложить свои головы в бою, чем навлечь позор на наш род. Реваз не рискнёт передвигаться ночью, он испугается засады. Да и не успеет за ночь, а завтра в течение дня мы его догоним и отобьём лошадей. Если не успеем, хоть до самой Кахетии дойдём, но что-нибудь отобьём – другого выхода нет.
Когда четверо братьев поднимались во двор, их мать возвращалась с сенокоса.
Она приняла их за гостей, которые идут из Цора, такие часто останавливались в Камилухе. Только когда незнакомцы приблизились к порогу, она узнала в них своих сыновей. Но никак не могла поверить, что её молодцы вернулись без коней и оружия.
Три брата молча седлали коней. Она обратилась к среднему сыну:
– Ильяс, что происходит? Почему у тебя не твоя винтовка? Где твоя лошадь? Где оружие и лошади моих сыновей?! – кричала мать в отчаянии.
Как рассказывают, она была жёсткая и властная женщина.
Сын был вынужден ответить:
– Когда мы молились, грузины угнали наших лошадей и забрали оружие, бабу (мама). Далеко они не пойдут, на рассвете мы вернёмся со своим оружием и табуном.
Мать, словно лишившись сил, тяжело села на ступеньку.
– Валлагьи, я слезинку не проронила бы, если бы вместо вас мне принесли четыре жаназа (тела убитых), лучше бы вам умереть, чем вернуться с этим позором.
– Будет, бабу, всё. Завтра на рассвете ты получишь или сыновей с добычей, или четыре тела, другой дороги нет, – сказал Ильяс, ударил плетью коня и направился с братьями в путь.
Всю ночь скакали братья через горы и долины, через реки и ущелья. Рассвело. Через перевал в сторону Закаталы направились братья. Дорога шла на небольшой холм, оттуда они должны были спуститься на плато. Дальше через густые леса дорога вела вниз в сторону Алазанской долины.
Впереди скакал старший из братьев. Когда приблизились к холму, он оглянулся на братьев. Осенние лучи солнца золотом окрасили вершины дальних гор. Была чудная погода, и всё вокруг торопилось дышать, жить, радоваться оставшимся тёплым дням перед наступлением зимы. Братьям было не до солнца и не до радости. Собственная дерзость загнала их в ловушку. Даже мать родная, которая жалеет собственных сыновей больше всех на свете, не оставила иного пути – надо было поскорей покончить или с позором, или с жизнью.
Гнедой конь старшего брата исчез за поворотом. Раздался выстрел, умножился эхом, пронёсся по горам. Братья схватились за ружья и помчались на выручку. Раздался второй выстрел. Иляс понял, что там засада, резко спрыгнул с коня и осторожно высунулся с винтовкой.
Он увидел ужасную картину. Старший брат лежал на тропинке, его шея и лицо были окровавлены, полуоткрытые глаза уставились в небо. Раздался третий выстрел, и пуля пробила правое плечо Ильяса. Он понял, что если выйти, то всех перебьют, сделал знак младшему брату, чтобы не высовывался. Спустился чуть ниже, выглянул из-под кустов и увидел, что второй брат, выронив уздечку, навалился на шею лошади, а та ржёт, дёргая головой из стороны в сторону, и уносит его в сторону леса. Понял Ильяс, что и второй брат убит. Подозвал к себе младшего, надел на палку папаху и дал брату, чтобы высунулся. Раздался выстрел, папаху пробило. Зато Ильяс узнал, откуда стреляют.
По его расчёту, в винтовке врага оставался последний патрон. Четыре выстрела уже было. Ильяс решил обойти гору и выйти на Реваза с другой стороны. Младшему брату показал место, откуда тот должен был опять выставить папаху, спровоцировав пятый выстрел. Всё пошло по плану. Раздался пятый выстрел в папаху. Ильяс знал, чтобы поменять магазин, Ревазу нужно будет время. Он встал во весь рост и побежал прямо в сторону стрелка. Когда он завернул за поворот, Реваз уже почти перезарядил винтовку, но уронил последнюю пулю. Загнать её в магазин он не успел, раздался выстрел Ильяса. Реваз схватился за живот. Сквозь пальцы начала просачиваться кровь, капая на щебень и окрашивая его в густой багровый цвет.
Реваз упал на колени и потянулся к винтовке. Ильяс смотрел, удивляясь его живучести и воле. Через мгновение появился младший брат Ильяса и, выхватив кинжал, коршуном налетел на Реваза. Он бил беспорядочно, яростно, не глядя, куда попадает, по шее, по лицу, по голове. Бездыханное тело Реваза покатилось вниз, голова держалась на недорубленных сухожилиях.
Ильяс направился к убитым братьям. Старшего уложил на ровное место, другого – рядом со старшим. Рукой закрыл им глаза и накинул чобосы на их лица 1.
В метрах пятидесяти раздался выстрел. Один, два, много выстрелов. Ильяс схватил винтовку и бросился туда. Открылась страшная картина. Все семь лошадей Реваза были расстреляны, а рядом с трупами, обхватив руками голову, сидел младший брат и смотрел в одну точку. Ильяс обнял брата, поднял его и сказал:
– Нам пора, на выстрелы могут прийти.
Они направились к телам убитых братьев. Но через несколько минут младший брат побежал обратно, будто что-то забыл. Вернулся он, пряча что-то за пазухой. Ильяс повернул брата к себе. «Покажи», – сказал он. Младший показал. За пазухой у него была голова Реваза. На Ильяса смотрели два больших мёртвых глаза на разбитом окровавленном лице. Ильяс взял эту страшную голову, вернулся к телу Реваза и положил её рядом с ним. На мгновение остановился и сказал брату:
– Реваз был настоящий мужчина. Таких надо уважать. Была бы сейчас у меня возможность, я бы его по-человечески предал земле.
Когда к вечеру во двор МохIол ХIасана привезли тела двух убитых молодцев, мать вышла навстречу. Женский плач и причитания поплыли над селом. И только одного голоса не было в этом хоре. Голоса матери. Когда кто-то осмелился спросить, как она себя чувствует, то услышал:
– Сегодня чуть лучше. Хуже было вчера, когда мои сыновья вернулись домой без коней и оружия.
После этого в Джурмуте появилось выражение: «Сегодня лучше, сказала жительница Камилуха, у которой убили двух сыновей».
И опять перед нами вопрос: что должно войти в народную память и формировать нашу ментальность? Слова матери, которая сама погнала детей на погибель, предпочла носить траур по сыновьям, а не видеть их живыми, но потерпевшими позорное поражение. Или поступок одного из этих сыновей, который, рискуя жизнью, вернулся к телу своего врага, потому что достойный соперник заслуживает уважения. Не знаю я. И вы, наверное, не знаете.
Почему не убили Ильяса из Камилуха?
Я уже рассказывал вам о человеке по имени МохI ол ХI асанил Ильяс из Камилуха, том самом, с кем не желали враждовать разбойники из лесов Цора. Я считал, что это из-за понимания, что с ним будет непросто сладить, и от уважения к личности, ибо он имел славу среди горцев за прошлые подвиги. Не так просто всё оказалось. Я беседовал с одним из его потомков, который живёт ныне в Махачкале.
Этот человек преклонных лет не захотел, чтобы я упоминал его имя в рассказах о предках своих.
– Это будет нескромно. Они были люди непростые и жили довольно беспокойной, полной опасностей и тревог жизнью. Последнюю историю я попросил бы тебя не печатать, относительно Кабалова и его ухода из жизни, это очень запутанная и противоречивая история, лучше тему обойти.
А про Ильяса ты хорошо написал, есть некоторые неточности в датах и местности, но это не принципиально.
– Что вы можете рассказать о нём и МухIамадтI али из Рисора?
– С МухIамадтI али у него противостояния не было. Хотя МухIамадтI али очень не нравилось, как он с вызовом скакал на вороном иноходце по Цору и Джурмуту. Ещё заявление его: «В спину стрелять любой трус сможет, пусть выйдут ко мне лицом к лицу». На это он сказал, что не раз в Ильяса целился, но пожалел его…
– Пожалел, по-вашему?
– Не пожалел, не было у них столько благородства. МухIамадтI али в него не стрелял потому, что с Ильясом у него не было кровной вражды. Он ждал, чтобы Ильяса убил тот, кто обязан был это сделать, из своего же окружения человек.
– Был такой?
– Был, конечно. В группе у МухIамадтI али был некий Шуайб из Джара, известный разбойник, который прославился убийствами. Как-то его племянник, молодой парень, пошёл, чтобы овец своровать из отары сыновей МохI ол ХI асана, у Ильяса и его братьев. Ильяса брат Далгат застал молодого джарца, когда тот угонял его барашка, и на месте застрелил его. Ильяс, прибежавший на выстрел, застал брата возле трупа, узнал убитого и понял, что предстоит война. Что Шуайб обязательно будет мстить за убийство племянника.
Далгата никто не знал в Цоре, а Ильяс был известным человеком. Ильяс сказал брату: «Это я убил этого парня, а не ты. Тебя они застрелят при первой возможности, в меня стрелять им нелегко будет».
– Тут у меня некое сомнение. Что стоило разбойнику в Цорском лесу застрелить человека?
– Не так просто было Ильяса убить. Как говорят, он был невысокого роста, крепкого телосложения, с очень хорошей реакцией, подвижный и чрезвычайно меткий стрелок. Ещё слава была о подвигах его. Со дня убийства джарца он из рук винтовку не выпускал, говорят. Однажды приходит к Ильясу один джарский аварец и говорит, что Шуайб хочет встретиться, можешь ли прийти в такую-то местность недалеко от Джара.
Ильяс обещает прийти в назначенный час и отправляется в полном вооружении. Встретились они, Ильяс сказал Шуайбу: «Если мой племянник придёт угнать твою отару, ты его застрели, я и не выйду искать кровника. Твоего племянника нельзя было не убивать, он знал, на что идёт». Другой аварец, присутствовавший при беседе, сказал: «Этот человек – настоящий мужчина и достойный уважения горец, пожми ему руку, Шуайб». Шуайб пожал руку и ответил, мол, с сего дня ты мне не враг, ступай своей дорогой, ты прав.
Ильяс попрощался и поскакал на своём вороном иноходце, ни разу не обернувшись. Наверняка МухамадтIали и другие разбойники думали: если уж сам Шуайб не рискнул убить своего кровного врага, нам зачем это? Есть там очень тонкий момент, который был поводом, чтобы не стрелять в него.
– А какова была судьба его брата Далгата?
– Там печальная история… После убийства джарца он ещё одного человека убил в Джурмуте. Один человек забрался к нему домой и его кинжал своровал. Он узнал вора и застрелил его. Был сослан в Сибирь и бесследно пропал.
– А сам Ильяс?
– Сам Ильяс умер где-то в начале I930‑х, в преклонном возрасте. Похоронен в Камилухе.
P. S. Тут следует подчеркнуть ещё одну деталь. Люди, которые грабили в лесах Цора, не были никакими абреками. Абреки – благородные люди со своими законами, которые не нарушают ни при каких обстоятельствах. А эти были просто разбойниками, и добро забирали у любого, у кого могли забрать. И на этом фоне наш герой кажется выше людей его времени, и, на мой субъективный взгляд, он достоин уважения. Хотя бы за твёрдость духа и мужество.
С могилы моих предков
приятный запах…
– Разное говорят… О человеке, который жил с медведями в лесу, рассказывали мне в детстве, мол, это произошло с одним разбойником из Цора. Слышал позже, что это произошло с братом Алимасул Тинав из Чорода. Его звали МухІама, Алимасул МухІама, так говорят чородинцы. Я это не могу ни подтвердить, ни опровергнуть. Мне непонятна в этой истории одна деталь. По какой причине ГІалимасул МухІама жил в пещере в Цоре, и от кого он прятался? Если как мюрид Шамиля, который воевал против русских, то их, как мне известно, после пленения имама не преследовали и всех амнистировали. Если как кровник, который натворил что-то, то об этой стороне мне ничего неизвестно, – говорит отец, разглядывая с веранды нашего дома дальние горы Джурмута.
Почувствовав мою заинтересованность, он прерывает рассказ:
– Ты, если намерен что-то писать об этом, подумай хорошо. В прошлый раз ты про Тинава написал, и они все ворчат, что из их газиява (борец за веру) ты сделал бандита. Они не понимают эти вещи. Для них надо прямо так и писать: был газияв, иных форм повествования они не примут, для них только два цвета – чёрный и белый, оттенки не увидят, необразованны, книг не читали. Хотя от кого они его защищают, мне непонятно. Алимасул Тинав и Алимасул Мухама моей матери дедушки братья, – добавил отец. – Всё же лучше оставь ты этих людей, не давай им пищу для сплетен…
Я понял, что что-то интересное упустил и вряд ли отца верну к этой теме. На следующий вечер из Чорода приехала тётя, главный рассказчик «Тайной тетради», приехала она навестить мою маму – та болела.
Местный фельдшер сделал маме успокаивающий укол, и она заснула. Свет пропал, за окном шёл проливной дождь, керосиновая лампа освещала наш ужин и собравшихся за столом. Отец пошёл к себе, и я получил возможность поговорить с тётей.
– Алимасул Мухама тоже был газияв. Мой покойный дед Абдурахим из Чорода был, оказывается, на его могиле в Цоре. От могилы шёл очень приятный запах, аромат свежих яблок. Говорят, так бывает, тела газиев не разлагаются в могилах. И хоронят их в чём умерли, без савана.
Я чувствовал, что беседа идёт не в том направлении, хотел узнать и навёл тётю на тему:
– Он в лесу от кого прятался?
Тётя оживилась. Поправила гормендо, прикрывавшее волосы, отодвинула стакан с чаем и начала:
– Покойный дедушка рассказывал. Алимасул Мухама несколько зим, оказывается, жил в лесу. Выбрал место на возвышенности, откуда видны все дороги, которые шли в его сторону. У высокой отвесной скалы нашёл пещеру, там и устроился, а чуть ниже, за густыми зарослями, в такой же пещере была берлога старого медведя. А перед скалой рос каштан, и на его ветвях свил себе гнездо гриф. Так и жили на этом крохотном клочке земли трое: человек, зверь и птица. Друг другу не мешали. Мухама наизусть знал повадки своих соседей, время выхода за добычей, время возвращения, сам старался жить в гармонии с природой, раз судьба уготовила ему такую участь. Если ел Мухама мясо, то кости бросал вниз, медведь выходил, обнюхивал их, подбирал и уносил к себе. Но сильно не любил огонь. Когда Мухама разводил костёр, зверь, учуяв дым, шумно ломая ветки, выбирался из берлоги и уходил в лес. Гриф же с большим любопытством наблюдал с высоты за странным новым соседом. Вот так шли дни, наступали ночи, все втроём ждали наступления весны. Однажды вечером, когда Мухама вернулся в свою пещеру, он не увидел в гнезде грифа. Прошло несколько часов, стемнело в лесу, а грифа всё не было. Мухаму это сильно обеспокоило, был нарушен привычный порядок вещей. Будто не вернулся к ночи кто-то очень близкий, чуть ли ни член семьи. Так и заснул Мухама, а в полночь шум разбудил его. Будто кто-то летел, но неровно, тяжело, задевая крыльями за верхушки деревьев, а потом тяжело упал вниз, путаясь в ветвях и ломая их. В темноте невозможно было ничего разобрать, и Мухама в нетерпении ждал, когда станет светать. Рассвет высветил пустое гнездо на великанском каштане. А у корней дерева Мухама нашёл грифа, пронзённого стрелой с клеймом мастера, который её выковал. Вытащив стрелу, он поднялся в свою пещеру, поглядел ещё раз на гнездо, что опустело навек. Его охватила глубокая печаль, и он запел: «Вот так в один день упаду и я, и неизвестно, что уготовила мне судьба, за каким поворотом меня ждёт смерть и из чьего лука будет выпущена стрела, что пронзит моё сердце».
Стрелу, что убила грифа, он решил сохранить в память о долгих серых днях, в память о силе и мощи, о размахе могучих крыльев, о полёте, который был прерван в один миг, и в память о себе, вынужденном скрываться от людей и жить среди диких скал, как дикий зверь.
Прошло несколько десятков лет. Алимасул Мухама вернулся к людям, вернулся в Джурмут и зажил размеренной спокойной жизнью. Изредка спускался в Цор, с большой осторожностью спускался, ибо там ходили люди, которые были с ним в кровной вражде. Однажды в местности Лъимсверуа (Водораздел) на границе с Цором он был в гостях у чабанов, они зарезали ягнёнка и ждали, пока мясо сварится. Среди чабанов был один незнакомый человек, он всё время смотрел на оружие Алимасул Мухамы. Через некоторое время гость обратился к Мухаме:
– Ты не дашь мне посмотреть стрелу, которая за твоим ремнём?
Алимасул Мухама с осторожностью вытащил стрелу, передал её гостю и замер, держа руку на сабле. Гость посмотрел на клеймо, медленно поднял глаза на Мухаму и спросил:
– Откуда это?
– Вытащил из груди подстреленного грифа…
– Где?
– В лесу, между Белоканами и Джурмутом…
Гость ухмыльнулся и сказал:
– Это моя стрела, вот мой мугьру (клеймо), – вытащил и показал точно такую же стрелу с клеймом. – Я эту стрелу пустил лет 30 назад в грифа, который сидел на мёртвой кобыле в местности дальше Диди Ширака в Гуржистане. Оттуда до границы Белоканов и Джурмута более 400 километров. Когда гриф улетел, я думал, что через метров 100 он упадёт, не упал и ушёл в облака и исчез из виду. Вот как она попала к тебе, оказывается, – сказал гость и вернул стрелу Мухаме…
Тут тётя перешла к рассказу о том, как мужественно Алимасул Мухама дрался с кяфирами и погиб как герой. А меня всё не отпускали картины цорского леса, одинокого апарага, грифа, медведя и окружающих их гор. Газават, войны, походы и всадники исчезли куда-то, когда рассказали о большом желании выжить птицы, зверя и человека.
Как мой отец потерял коней
Я никогда не прошу отца рассказать ту или иную историю для того, чтобы опубликовать. Да и он вряд ли будет рассказывать что-то для печати. Если попрошу, то возникнет неловкое положение: у нас как-то не принято так, чтобы отец с сыном говорил о своём творчестве. Он не подзывает меня, не делает никакого вступления – истории из прошлого возникают неожиданно, и слышу я от отца увлекательный монолог, который долго не покидает меня и в итоге оказывается на страницах моей «Тайной тетради».
У каждой семьи, наверное, свои традиции, у нас свои, а монологи отцов длятся уже многие годы, и рассказывают их потомки по случаю. Так и появились нижеприведённые истории о лошадях. Когда отец увидел картину места слияния рек Тлянадинка и Джурмут, пошло повествование. Преемственность в рассказах, передача былого сохраняется у нас. Сначала ты мальчик и голос отца слышишь редко, затем становишься юношей, мужчиной, и голос слышен всё громче. Ты всё это впитываешь и пропускаешь через себя – когда-нибудь будет и твой монолог о минувших днях, рассказах старины и жизни своей, которую ты провёл в этом бренном мире, если, конечно, будет человек, который готов послушать тебя. Да будет так.
– Когда мы с Яхьёй из Ульгеба спускались по серпантину к тлянадинской речке, прогремел гром и пошёл проливной дождь, он всё усиливался и усиливался. Мы с ним вместе работали тогда. Я был молодым 25‑летним директором Чородинской средней школы-интерната, он был на лет 15 старше меня, работал там же завхозом.
Мой конь, купленный за наделю до этой поездки в Белоканах, был не приучен к горным тропам. Всё время фыркал, махал головой, вздрагивал от шорохов, но шёл впритык за конём моего попутчика. У Яхьи был здоровенный конь гнедой масти, который хорошо знал местность и шёл, как по открытому полю, уверенно и не спотыкаясь. После очередного поворота открылась поляна и сама река Тлянадинка. Она была мутной от бесконечных дождей, бурлила, громыхала, разбиваясь о валуны. Моста не было – ночью река унесла. Мы оказались перед сложным выбором: перейти речку на лошадях или вернуться домой и ждать, когда река присмиреет. Всё же решили рискнуть. Метров пятьдесят отделяли брод от того места, где Тлянадинка сливалась с рекой Джурмут, а там река становится вдвое больше. Стоит оступиться – и волна снесёт туда, откуда выбраться будет крайне тяжело. Яхья, трезво оценив возможности своего коня, сказал: «Если вода выше моего пупка, я становлюсь беспомощным – плавать не умею. Если конь споткнётся, нет мне спасения. Но мой конь легко должен перейти туда, Исмаил. А твой конь неопытный, ты должен быть готов в случае чего спрыгнуть с него».
Сказав это, Яхья с конём вошли в воду. Опытный, сильный конь широкой грудью рассекал мутный поток, весь вымок, но вынес всадника на тот берег. Мой конь был молод, я покупал его за исключительную красоту: литое тело, длинные, как струны, ноги, густая блестящая грива – он походил на ахалтекинца. Но, кажется, он впервые видел перед собой дикую стихию воды, не хотел приближаться, бил копытом то о землю, то по воде. Но я не давал ему возможности увернуться, и конь послушался моей руки, ступил в реку.
С самого начала он пошёл как-то странно, боком, когда дошли до середины, конь как подкошенный упал в ледяную мутную волну, а меня удар потока сорвал с седла. До берега было далеко, я никак не смог бы доплыть, оставалось только отдаться течению и надеяться на Аллаха. Вода бурлила, крутила меня, словно малую щепку, мне осталось пустить себя по течению и переплыть, куда волна меня кинет, лишь бы выбраться на берег. Так и сделал. В месте слияния двух рек показался мой конь и тут же исчез в мутном потоке, по дальнему берегу бегал и кричал Яхья, но река шумела так, что я ни слова не мог разобрать. Только видел, как взлетают его скрещённые руки, и понял, что он запрещает мне даже пробовать преодолеть реку.
Но я учился в Избербашском интернате, то есть много лет жил у моря и хорошо плавал. А для того, кто научился плавать так рано, вода не враг, и каким бы быстрым ни было течение, справиться с ним не такая уж проблема. Я замахал в ответ, стараясь жестами успокоить Яхью, переплыл реку и выбрался на другой берег.
– А конь твой? – спрашиваю я в полном непонимании, ибо никогда не слышал, чтобы лошадей унесла река.
– Конь в этом бурлящем мутном потоке в двух местах появился, потом пропал с концами – река унесла, так и не нашёл нигде до Аварского Койсу. Даже не нашёл того, кто хотя бы кости моего коня видел. Через несколько месяцев один мой знакомый тлебелав (тохотинец) нашёл недалеко от аула Тохота мои хурджуны и потник от седла, больше ничего не нашли, – сказал отец и посмотрел на картину, которая висела на стене у меня дома. Это было именно то место – место, где сливались реки Тлянадинка и Джурмут. Хотя картина висит там несколько лет, почему-то только сегодня отец рассказал мне эту историю. (На картине поздняя золотая осень и маленькие чистые реки. При дождях они становятся раз в пять больше.)
– Жалко было коня? – спрашиваю я, чтобы разговорить отца.
– В тот день нет, был рад, что сам спасся. А потом, когда прошло время, всякий раз вспоминал о коне, переходя эту речку, – совсем молодой и неопытный конь был. И удивительной красоты. С красивыми конями мне не везло, у меня их за мою жизнь было более сорока. Был ещё один удивительно красивый конь, с ним совсем печальная история, даже рассказывать не хочу… Ладно, чай дают они нам? – спросил отец, закончив разговор о лошадях.
Я очень хотел его вернуть к разговору, не знал, как это сделать, и спросил:
– А что случилось, отец, с другим конём?
– Застрелил…
– Застрелил??? Кто застрелил?
– Я попросил друга, чтобы застрелил. Это длинная история… Скажи там, чтобы чаю нам дали, – сказал отец и прервал разговор.
О том, как коня застрелили
– Это случилось в 1956 году, в середине лета. Со мной был Багадур из Чорода, шли из Тляраты в село Цумилух верхом на красивых лошадях-иноходцах. Председателем колхоза в те годы там работал наш джурмутовец Абдулазиз. Он позвонил к нам в Тлярату и попросил, чтобы к нему заглянули. «Пока вы едете, барашка тоже зарежем», – пообещал Абдулазиз, и мы, довольные, держали путь в Цумилух. Но Багадур был такой человек: где он, там обязательно должно что-то произойти. От богнодинской речки должны были свернуть в сторону Цумилуха, а Багадур направился в сторону селения Никар или Сикар. Он был неспокойным хулиганистым мужиком, делал что вздумается, особо не заморачиваясь, – рассказывает отец.
– В Цумилух разве через Никар идут?
– В том-то и дело, что не идут. А Багадур кричит мне из лесу: «У меня возлюбленная там, мне надо её видеть… Я слышал, её выдают замуж за односельчанина, если она хоть жестом даст понять, что замуж за него не хочет, я должен украсть и увезти её».
Мне не очень понравился этот план, но отпустить его одного в чужое село я не захотел и повернул коня вслед за Багадуром.
За очередным крутым поворотом открылась площадка, где торчащие корни больших сосен взрыхлили землю и образовали подобие лестницы. Мой конь будто застрял в этой рыхлой земле, дважды рывком вспрыгнул через небольшой земляной вал, задыхаясь, поднялся, и на ровной дороге вдруг встал как вкопанный. Я спешился, осмотрел коня, потянул за поводья. Конь сделал шаг-другой, сильно припадая на правую переднюю ногу. Видимо, он неудачно ступил, застряв копытом между корней, а попытавшись рывком высвободить ногу, серьёзно травмировал её, а может быть, и сломал.
Я крикнул Багадуру, что возвращаюсь обратно, мой конь не возьмёт подъём в Никар. Он что-то прокричал в ответ и отправился своей дорогой. С большим трудом добрался я до Цумилуха. Когда пригласили сельского ветеринара, он сразу озвучил приговор. «Перелом… Очень жаль, какой красивый конь…», – сказал и отпустил ногу коня, на которую тот так и не решался ступить.
Всего месяц прошёл с того дня, как я купил этого коня, заплатив за него немалые деньги. Это был иноходец тёмно-каштанового цвета с длинной шеей. На лбу было белое пятно, а красивая длинная грива напоминала волну распущенных женских волос. Мало кто мог равнодушно пройти мимо него, не оглянувшись. И вот теперь из-за прихоти моего земляка, моей беспечности и стечения обстоятельств он был обречён.
Багадур вернулся, и мы направились в Джурмут. В ауле ветеринары и просто разбирающиеся люди подтвердили: ни лечение, ни наложение гипса ничем не помогут, надо избавляться от коня. Конь при этих разговорах прядал ушами и затихал, будто слышал и понимал каждое слово, иногда как человек глядел мне в глаза. Порой вздрагивал, смотрел на синие вершины дальних гор и ржал на весь аул.
Наступила осень. Горы вдалеке уже не были синими, а стали похожи на куски колотого сахара, ущелья и луга поутру оказывались покрыты инеем, речки стали тише, а дни короче. Все лошади спустились с гор: какие – в Цор, Белоканы и Кахетию на зимовку, какие – в кутаны на равнину вместе с чабанами и отарами овец.
Второй месяц шёл, мой конь сильно исхудал, неохотно щипал травинки и стоял на трёх ногах. Одна нога так и не касалась земли.
Когда за поворотом исчезли последние лошади, что направлялись в Цор, и пошёл дождь, перемешанный с мокрым снегом, меня охватило отчаяние. Приближалось время нашего расставания, наступала зима. После небольших размышлений я всё же решил избавить друга и себя от мучений.
Пришёл Багадур… Он был легкомысленным беззаботным человеком и с готовностью согласился мне помочь. Я дал ему мой наган, и мы направились в сторону речки. Как только дошли до края скалы, под которой шумела река, Багадур выхватил пистолет и как сумасшедший направил его на голову моего коня.
«Не смей!!! Подожди!!! Подожди, я уйду, тогда выстрелишь», – прокричал я и побежал.
Багадур опустил ствол и ждал, пока я исчезну за поворотом. Моё сердце учащённо билось, дыхание срывалось, я, зажав уши ладонями, сидел на корточках у тропинки. Но выстрела всё не было. Я ждал, и каждая секунда длилась долго и будто оставляла на мне свою отметину: одну, вторую, третью… Выстрела не было. Мои ноги затекли, словно я просидел так несколько часов. Наконец я встал и сделал шаг в направлении обрыва, где оставил Багадура и своего коня. И в это мгновение прогремел выстрел. И ещё один. И ещё. Я замер, а после побежал на ватных подкашивающихся ногах. Багадур собирал с земли гильзы, коня нигде не было. Я подошёл к краю скалы и взглянул вниз. Он лежал в глубине ущелья возле речки.
«Все три в голову», – сказал Багадур, усмехнулся и протянул мне пистолет. Меня на мгновение охватила глубокая ненависть к этой ухмылке и человеку, который стрелял в коня, хотя я сам просил его об этом. И долго потом я себя упрекал за то, что сам не выстрелил, что передоверил это чужому человеку, для которого ни мой конь, ни то, что он был для меня как член семьи, ни я сам ничего не значили.
P. S. Стих, который отец сочинил о своём коне, он мне не прочитал, сказал, что не помнит. Помнить-то помнит, конечно, но прочитать не захотел – не принято как-то. Мне его по памяти прочитала старшая сестра, она в детстве рылась в отцовских дневниках, нашла этот стих и запомнила:
Исанаги маялъ мугIрул расалъи,
Харица, тIогьоца берцин гьабидал,
ТIомуразул васаз хьихьарал чуял
Русназдаса ричун риччала къватIир.
Цоял эгъе хъахIал, цоял бох хъахIал
ЦIахIилал, багIарал, лахIгIан чIегIерал
Тимаралъ цIвакарал, цIергIан кенчIолел
Цо гьезул берцинлъи бицун пайда щиб.
Дир эгъехъахI буго хIетIеги бекун,
КIудияб пашманлъи тIадеги бегун,
Рагъда гьужумалде гьалмагълъиги ун,
Лъукъун гIодов ккарав рагъухъан гIадин.
Цо-цо лъугьина гьеб цебего гIадин,
Юргъа бачунаго цебехун ине.
Цинги чIун хутIила бетIерги къулун,
ЧIегIераб ракьалде магIу гирун…
Подстрочный перевод
В наступающий май, когда низины гор
Цветами и травой украсятся,
Лошадей джурмутских джигитов
Отвяжут и отпустят на луга.
Одни с белой пяткой и ногами
Серой, гнедой, и вороной масти –
Сверкающие, словно начищенное стекло,
Как вам передать эту красоту?
Мой конь с поломанной ногой
Останется с грузом глубокой печали.
Словно воин, раненный на поле боя,
Когда друзья ушли на войну, а он остался.