Магомед Бисавалиев
Тайная тетрадь
Та зима была именно такой. Два дня без перерыва падал снег, а к вечеру второго дня сошла лавина, унося все, что встретилось на ее пути, вниз, к большой реке. Когда грохот стих, все в природе будто оцепенело в ужасе и тоске. Люди Чароды застыли на плоских крышах своих домов. Они смотрели в сторону ущелья, где мгновенье назад чернели их зимние фермы.
Все, кто мог хоть что-то делать, похватали лопаты, веревки и побежали вниз к речке. Наступил вечер, в ауле было так тихо, будто онемели мужчины, онемели женщины и даже младенцы у материнской груди тоже онемели.
После полуночи кто-то крикнул, что по мосту через реку Джурмут вроде бы кто-то идет, виден слабый свет факелов. Спустя некоторое время к годекану вышли трое молодых парней, они шли тяжело, сгорбившись, будто каждый нес на плечах пудовыые мешки. Они не поднимали голов, не глядели в глаза аульчанам. Аул боялся их о чем-либо спросить. А они боялись заговорить.
А потом один из них сделал шаг вперед и стал называть имена. Одно имя. Два. Три. Четыре. Пять… После шестого имени он замолчал. И тогда над аулом поднялся плач. Женские вопли и причитания смешивались с детским плачем и страшными лающими звуками мужских рыданий без слез. Понемногу к годекану подходили остальные спасатели, они и рассказали, что первая лавина, обрушившаяся с западного склона горы, унесла двух молодых девушек с зимней фермы. А когда подоспевшие раньше других шестеро молодых крепких мужчин, начали поиски, с восточного склона сошла вторая, забрав и их.
Выжившие стояли вдоль стены мечети, не смея поднять взгляд. А аул на разные голоса оплакивал своих погибших, дочерей, сыновей, сестер, братьев. Через некоторое время шагнул вперед убеленный сединой старик и прокричал:
– Воистину мы все от Аллаха к нему и возвращаемся. К этой большой беде привело наше безрассудство и неумение слушать старших. Когда первые три человека побежали к речке после лавины я, старый человек до нижней части аула бежал за ними, кричал и умолял, чтобы остановились на минуту! Не послушались они. Видимо, так было угодно Аллаху, не зря ведь говорят, когда у раба кончается ризк на земле, его за одну ресницу тянут, ведут навстречу смерти.
Все возвращайтесь в свои дома и ни один человек никуда не выходите до весны, читайте зикру и салават за упокой души умерших. У них смерть шахидов и их души в райских садах, нас, живых надо жалеть, которые остались в этом грешном мире – сказал Супи Муса (суфий).
Люди стояли, слушали его и понимали – старик прав. Искать тела погибших в огромных завалах снега в ущелье, было не проще, чем иголку в стоге сена, да еще и неизвестно, не унесло ли их дальше. Одним словом, чородинцы прожили тяжелую, безотрадную зиму. В какой-то момент слезы закончились, а общее горе сделалось настолько невыносимым, что не только женщины, но и мужчины приглашали к себе в дома лучших плакальчиц. Те заводили свою песню, всплескивая руками, раскачиваясь из стороны в сторону и сердца, окаменевшие от горя, смягчались, человек мог плакать, а значит, снова делался живым.
Наступила долгожданная весна, но смерзшаяся гора снега, принесенного лавиной, стояла, как и раньше, будто солнце и тепло обходили ее стороной. Люди бродили, не зная, где копать и как найти своих пропавших. Возвращались вечером полумертвые от усталости и отчаянья. Супи Муса ежедневно читал проповедь, успокаивал людей: «Совсем скоро растает снег, скорее всего они окажутся в самом внизу ущелья», – говорил он. Шли весенние работы, несмотря на большое горе надо было дальше жить.
Наконец проход по речке стал возможен. Правда, пройти можно было, только пригнувшись. Не много было охотников брести по студенной воде, в полумраке, искать мертвые тела. Всего двое вызвались пойти. Некий Махамат из аула Салда и бесстрашная женщина из Тохота. Махамат должен был наощупь искать, а женщина – освещать ему путь факелом. Рассказывают, что эти двое каждый день по одному-два трупа находили в этом страшном, холодном и темном месте. Находили и волоком тащили туда, к свету, где стояли и ждали люди. Изувеченное мертвое тело, пролежавшее вечность под снегом и будто бы ставшее его частью, попадало в руки тех, кто его знал, любил, кто тосковал по нему, и оплаканное, вновь обретало имя.
Истол, Хабибил Мухама и винтовка
Хабибил Мухама из Чороды был братом моей прабабушки. Он был мужественным, волевым, иногда совсем безбашенным человеком, который не давал себе отчёта в поступках и поведении. Покойная мама говорила, что её покойная бабушка тоже была конфликтной женщиной со сложным характером. «Отец говорил, что очень часто возникали в семье ссоры и недоразумения между его родителями, по моему наблюдению, всегда причиной конфликта был сложный характер мамы, не помню, чтобы отец был неправ», – вспоминала мама слова своего отца. Видимо, это была особенность рода – неспокойный, буйный, склонный к склокам и конфликтам характер. Был ли таковым, как моя прабабушка, Хабибил Мухама, сложно сказать, ясно, что он был сложным человеком, с которым происходили разные необычные вещи. Очевидно, что присутствовала в нём суровость нрава и дерзость характера.
Был, оказывается, он однажды в гостях у своего кунака по прозвищу Истол в ауле Тад Тохота. Человек, который носил это необычное для горцев того времени имя, был зажиточным крестьянином, который имел богатый дом и много кунаков из разных обществ Антратля. Прозвище Истол тоже, скорее, он получил оттого, что купил роскошь для того времени – стол для гостей. (У аварцев не встречается стечения двух согласных в начале слова, поэтому добавляют гласную букву в начале или после согласных, оттуда и слово «истол».)
Раньше ведь горцы садились на пол, только состоятельные люди имели мебель в виде столов и стульев. Вот и получил человек столь необычную кличку как Истол.
Был ясный осенний день и предзакатное время, когда на веранде у Истола собрались тохотинцы и несколько кунаков, которые прибыли туда с разными нуждами. Среди них был друг и кунак Истола Хабибил Мухама из Чороды. Истол их принял с большим почтением, накрыл стол, угостил, шли характерные для наших шутки и колкости про джурмутовцев, про тлебелал, все хохотом принимали, и никто друг на друга зла не держал. Но у Хабибил Мухамы была одна непростительная и очень распространённая в то время страсть к оружию. Когда он уставился на старинную винтовку среди прочего оружия на стене, Истол встал, снял и дал кунаку её посмотреть.
– Это ингилис тупанк (английская винтовка), мне её дал в Цоре один мой должник. Человек, который под гарантию взял на зиму моего коня, не смог мне вернуть весной, и вместо коня дал эту винтовку. Боёк не работает, один мастер из Хадияла мне обещал его сделать. После этого со стола у Истола мясо горного тура не исчезнет, – хвастался винтовкой самодовольный Истол. Хабибил Мухама долго осматривал красивую винтовку с длинным стволом, потом задёрнул затвор, щёлкнул из окна в сторону гор пару раз и вернул хозяину.
– Винтовка хороша. Только меткий глаз и рука, которая не дрогнет, даст результат. У моего друга Истола руки хороши, вот глаз чуть косой, он может подвести.
Друзья за столом расхохотались. Особенно Истола дразнил, оказывается, один тохотинец, друг и родственник Истола.
– Ты тут много не смейся, я покажу тебе, какой я стрелок, – сказал Истол, направил на него винтовку, которую держал в руках, и щёлкнул один раз. Тот руки держал перед лицом и кричал, чтобы не щёлкал. А Истол по очереди щёлкал за столом перед сидящими. Пошла игра, кто сможет не моргнуть глазом перед щелчком винтовки. Тут же Хабибил Мухама пошутил жёстко с дальнего угла:
– У тлебелав духа не хватит не моргнуть на щелчок, это сможет только томурав (джурмутовец). Хотите проверить – щёлкните мне…
Истол направил винтовку и щёлкнул. За столом кто-то из тохотинцев бросил, что Мухама тупой, он и не знает, что винтовка может выстрелить. Гости опять расхохотались. Пошли щелчки по второму кругу, все моргали и были удивлены, как удаётся Хабибил Мухаме не моргнуть перед щелчком винтовки. Кто-то из-за стола сказал, что всё дело в расстоянии. Хабибил Мухама не моргнул оттого, что он был чуть дальше от винтовки. В это время Истол повторно направил винтовку с близкого расстояния, Хабибил Мухама посмеялся над Истолом, потянул дуло к своему глазу и сказал:
– Кьвагье, лъебелав («Стреляй, тлебелав»)…
Прогремел выстрел, опрокинулся стул, здоровое тело Хабибил Мухамы рухнуло на пол скрипучей деревянной веранды дома Истола из Тад Тохоты. Гости за столом со страху все на месте застыли, сам Истол в полной растерянности на мгновенье встал, как вкопанный. Винтовка из рук упала. Он бросился, прижал к себе окровавленную голову друга и зарыдал, как сумасшедший, на весь дом.
Хабибил Мухама был мёртв, не было никаких признаков жизни. На этот выстрел и крик прибежали все тохотинцы с нижнего и верхнего села. Наступил вечер, тело Хабибил Мухамы омыли и положили в мечети аула. И всю ночь старики-тохотинцы обсуждали вопрос, как поступить дальше. Кто пойдёт с этой трагической вестью к чородинцам? Кто поверит, зная конфликтный и буйный характер Хабибил Мухамы, что всё было случайно, и это несчастье случайно, по ошибке пришло в дом его близкого друга? Некоторые советовали Истолу уйти в Цор, пока все успокоятся, отправить на маслихат людей и объяснить, что и как случилось, иначе брат убитого, Хабиб, не заставить ждать кровной мести. Он очень быстро отомстит. Таков закон гор – кровь только кровью смывается. Но один мудрый старик сказал: «Если Истол убежит в Цор, это точно будет расцениваться как убийство, и его непременно убьют. Убьют, если даже брат убитого будет знать, что он невиновен. Люди будут это толковать по-своему. Он, чтобы смыть позор, вынужден будет убить». На следующее утро весь тлебелалский джамаат направился с телом убитого в Чороду, и Хабибил Мухаму предали земле. Поверил ли их объяснениям брат убитого Хабиб или нет, никому не было известно. Он молчал. Это ещё больше беспокоило сторону Истола. В один пятничный день пришли исламские учёные и все участники этого несчастного случая в мечеть в Чороду и сказали, что они готовы поклясться на Коране, что это не было умышленным убийством. Когда один набожный человек взял Коран для клятвы, Хабиб остановил его и сказал, что верит и не намерен мстить. Решили на следующий день представители всех трёх обществ верхней части Антратля – Джурмут, Тлебел и Тляналал – собраться у слияния рек трёх ущелий на перемирие. Собрались в назначенный час. Пришёл туда к Хабибу из Тад Чороды сам Истол. На шее у него был саван, сам встал на четвереньки перед братом убитого. Это означало, что он готов принять смерть от кровника в доказательство своей невиновности. Хабиб тоже, как и брат его, был грубоватым человеком:
– Ты почему, как корова, на четвереньках, если невиноват? Встань и дай руку. Шариат с тебя дийат берёт за халатность и убийство, если даже неумышленно убил. Я с тебя это не беру и мстить не стану. Иди к себе. Истол с опущенной головой со своим саваном направился к себе в Тохоту. Джамааты трёх обществ загудели с одобрением, алимы сделали проповеди, прочитали дуа для защиты от несчастных случаев и разошлись по аулам. А история эта пришла к потомкам сквозь века, и её передают друг другу. У этого Хабиба был ещё сын по имени Рамазан. Хабибил Рамазан звали его. Человек непростой судьбы, отчаянной дерзости и с умением метко стрелять. В 30‑е годы он был репрессирован. Удивительным образом выжил и вернулся оттуда. Есть ещё один занимательный случай, как он убил милиционера, который забрал у его отца лошадь. Но это уже другая история…
История одной смерти в Джурмуте
– Был в Чороде некий Алил Омар. Он часто спускался в Цор через перевал Большого Кавказского хребта, что между Джурмутом и Белоканами, – говорит отец, перебирая чётки, и замолкает на минуту. Досчитал, отложил, придвинул к себе чашку с чаем и продолжил:
– Мы с ним были в приятельских отношениях, несмотря на разницу в возрасте. Алил Омар последним возвращался из Цора, а весной первым открывал дорогу туда. Хорошо знал дорогу, умел переждать бурю и непогоду и успешно добирался всегда туда и обратно. Однажды мы с моим другом Муртазали из Бетельда направились на водораздел, что между Цором и Джурмутом.
Был ясный солнечный день, разгар лета. На перевале наткнулись на наших чабанов из Джурмута, работников геологоразведки и нескольких знакомых из Белоканов. Они разожгли костёр, сварили много мяса, из Цора привезли фрукты да овощи, кахетинское лилось ручьём. Мы с Муртазали тоже не были с пустыми руками. Цорские приехали на отдых, а чабаны наши зарезали барана и устроили пир. Нашему приходу все обрадовались и сразу посадили на почётное место. После обмена приветствиями я посмотрел на противоположную сторону горы. Там человек отвязывал и седлал коня, по видимости, собираясь спуститься к речке.
– Это кто? – спрашиваю я у знакомого чабана.
– Это Алил Омар… Вчера вечером приехал из Цора, кажется, в Чорода собирается…
– У Алил Омара вся жизнь в пути. Или в Цор, или из Цора в Джурмут. Постоянного места жительства нет у него, – говорит один из чабанов, и все хохочут. Тем временем Алил Омар, уже оседлав коня, скакал в нашу сторону, лихой всадник на гнедом жеребце. Изредка ветер доносил до нас его голос. Он пел. Это была удивительно печальная, трогательная мелодия и слова, которые нигде ни до, ни после я не слышал.
Гьадиндай хутIила, хвелдай бачIина,
Я мугIрул щобазда щапундай ккела?..
(Останусь ли я в живых или уйду из жизни,
Может, настигнет смерть в горах или теснинах?..)
Он приблизился к нам, слез с коня, поздоровался, а увидев меня, приветливо улыбнулся. Мы чуточку посидели, и я его проводил в село, где мы и распрощались.
Больше я Алил Омара не видел. После этого прошёл год. Была поздняя осень. Зима подступала к Джурмуту, хотя ещё не было снегов, кроме как на вершинах гор и на перевале в сторону Цора. Пришёл гонец из Чорода и сказал, что Алил Омар ушёл из Цора в Джурмут, третий день, как его нет, и джамаат отправился на поиски. Мы тоже всем селом направились туда. Наткнулись на обледеневшее тело Алил Омара возле небольшого ручейка по дороге из Цора в Джурмут. Знаешь, что за место? Именно то место, где он седлал коня год назад и пел ту печальную песню: «Гьадиндай хутIила, хвелдай бачIина, я мугIрул щобазда щапундай ккела?».
Когда чородинцы накинули на покойного бурку и подняли его, чтобы отнести в село, в моей памяти прорезались те слова и всю дорогу не покидали меня. Передо мной, словно кадры из фильма, прокручивались опять и опять. Снова скакал к нашему костру тот красивый человек на гнедом коне, снова пел печальную песню, будто спрашивая кого-то: «доживу ли, или останусь в теснинах гор умершим?». Это – было? Предчувствие, вещий сон или то, что наши называют «кIалул пал» – гадание языком, где произнесённое слово сбывается? У меня нет ответа на этот вопрос, но всю жизнь я об этом думаю, – закончил отец свой рассказ.
Вероотступники Цора
– Хъанчфаразы (вероотступники) в Цоре получили много земель, денег и высокое положение у грузинского царя и новой русской власти. Они имели административную власть над мусульманами Джаро-Белоканов. Склоняли слабых в вере и падких на мирские блага людей в свою сторону. Были даже отдельные кладбища этих «хъанчфаразов», я помню их. Позже, когда в Белоканах открыли мост над речкой и проложили новую дорогу, местные жители – мусульмане – направили трактора через их могилы. Это был знак, своего рода месть и надругательство над вероотступниками, как мне кажется, – говорит отец. Но это было много позже. А тогда положение было серьёзное. Если города Белоканы и Закаталы не могли открыто восстать против новой власти, то с аулами дело обстояло иначе. Там были фанатично преданные религии и враждебно настроенные к иноверцам мусульмане. Больше всего таких было в аварском селе ЧIар (Джар).
Теперь вот что хочу сказать, как автор, многие детали вызывают сильные сомнения, чтоб не сказать больше. Вопрос – разве может быть такое, чтобы крестили кровью, да ещё и в церкви и откуда бралась всё время свежая свиная кровь – я задавал себе сам. Наверное, это было придумано людьми, чтобы подчеркнуть их отношение к отказу от своей веры. Но я всего лишь рассказчик, старающийся передать то, что слышал, без искажений. Так что слушайте и не перебивайте.
Итак, люди говорили, что сама процедура отказа от ислама и принятия христианской веры проходила в церкви на грузинской стороне. Мол, человек должен был прийти в церковь, произнести слова об отказе от ислама, после чего его голову мазали свиной кровью, надевали на шею крест, и дальше новообращённый насранияв (христианин) пользовался всеми благами новой жизни. Когда в Джаре об этом услышали, один молодой человек из влиятельного и набожного тухума тоже изъявил желание принять христианство. У него было доисламское аварское имя – ЛъикIав (Добрый). И тухум их назывался, оказывается, ЛъикIазул тухум. Итак, прискакал на гнедом коне этот молодец в грузинскую церковь, где принимали христианство. Рассказывают, это был пасмурный летний день, город и река Алазани были покрыты густым туманом. Коня своего ЛъикIазул ЛъикIав привязал к дереву возле церкви, поздоровался с двумя солдатами и вошёл внутрь. На плечах ЛъикIава был чобос (одежда, похожая на пальто без рукавов).
– Я пришёл принять религию Иисуса, он и у мусульман среди самых почитаемых пророков. Думаю, что можно принять религию Исы (мир ему), – сказал ЛъикIав. Служители внимательно смотрели на загадочного гостя. Обычно мусульмане в церковь шли через новообращённого христианина и доверенного лица, некоего Горги из Белоканы. А тут человек явился без сопровождения и предварительных переговоров.
ЛъикIав почувствовал недоверие служителей и сказал: «Вы только скажите, какие слова необходимо произнести и что за процедура у вас тут для принятия христианства».
Один из служителей пошёл к стене, где стоял какой-то таз. Свиная кровь! – решил ЛъикIав, скинул с плеч чобос, выхватил саблю и одним ударом по горлу лишил врага жизни. Второй не успел даже крикнуть, ЛъикIав и его убил. Когда он выбежал с окровавленной саблей, солдат схватился за ружьё, но опоздал – его ЛъикIав зарубил на месте. Другой же от страха убежал в сторону города.
Могучий конь унёс молодца с места кровавой резни. Густой туман и лес укрыли от погони. Преследователи не смогли понять, откуда он явился и в каком направлении исчез.
Дальнейшая судьба ЛъикIазул ЛъикIава неизвестна, но эта резня положила конец процессу перехода мусульман Джаро-Белоканов в христианство, – говорили старики. А те, кто уже отошёл от ислама, по-прежнему жили богато и имели власть, но и в христианство они не вошли, разве что на словах. Наиболее богатым и влиятельным среди них был тухум Горгиял. Из этого тухума был, кажется, и тот Горгил Башир, который вместе с Мавраевым скрывался в Джурмуте в 30‑х годах ХХ века, – говорит отец. – О нём мне больше ничего не известно. Убит ли он был, репрессирован ли, не знаю. Но о людях Горгиял говорили, что вот такая история была. Какие именно из Горгиял, тоже не могу сказать, слышал, в Кабахчели есть такой тухум, имеют ли они связь с этими или нет, не знаю.
Маралбег, Горги и его дочь Яци
– Был ещё один забавный случай, связанный человеком по имени Горги из Белоканов. Выходит, что он был именно из тех хъанчфаразов. Он, как богатый человек, имел дома на каждое время года: осенне-весенние, летние, зимние. Летом Горги жил в местности ЖохIолъ на горе, на границе с Джурмутом, где живописные места и чистый горный воздух. Пришёл как-то к нему в гости известный шутник и острослов Маралбег из Чорода. Поздоровались, словами перекинулись, пошутили друг с другом Горги и Маралбег и поинтересовался Горги, куда путь держит Маралбег.
– Еду за кукурузой в Белоканы, пока перевал не закрыт, надо на зиму запасы делать, – сказал Маралбег.
– У меня есть очень хорошая кукуруза, если ты мне отправишь из Чорода овечий сыр, можешь у меня из Белоканы брать кукурузу сколько тебе надо, – сказал Горги. Охотно согласился Маралбег, даже обрадовался, что можно, не теряя время по базарам Белоканов, вернуться быстро домой, и спросил:
– Кого мне там искать? Дадут ли они мне кукурузу, если пойду к тебе?
– Там моя дочь дома, скажи, что я отправил, наполняй свои мешки, сколько могут взять твои лошади, и вернись сегодня же.
У Горги дома была взрослая незамужняя дочка, то ли имя было у неё такое, то ли прозвище, но белоканцы ее называли Яци. Эта горделивая и взбалмошная девица имела большое влияние в доме у Горги. Когда Маралбег, привязав коней на улице, рукояткой плети постучал в калитку, эта Яци лежала на тахте, привязанной к ветке орехового дерева на манер гамака, и раскачивалась, отталкиваясь от земли ногой в нарядной туфельке.
– Ле адамал!!! (Эй… люди!!!) – крикнул Маралбег.
– Шев мун? (Кто ты?) – прокричала в ответ Яци. Ей лень было вставать. Маралбег отворил калитку и вошёл во двор. Прямо на него летела тахта, на которой развалилась полная девушка с дерзким взглядом, через секунду тахта понеслась назад, пряча в густой тени и девицу, и её дерзкий взгляд, и излишне обнажённые, по горским меркам, полные ножки. Он задумался немного, никогда ничего подобного он в горах не видел. Потом собрался и сказал:
– Меня зовут Маралбег, я из Джурмута. Я был у отца вашего в ЖохIолъ, он сказал, чтобы вы мне дали кукурузу. За кукурузу я Горги отправлю с гор овечий сыр…
– Где сыр?
– Сыр в горах…
– Что тебе надо?
– Кукуруза…
– За кукурузу что даёшь?
– Сыр…
– Сыр где?
– В горах…
– За сыр, который в горах, кто тебе в Цоре кукурузу даст? – сказала Яци, выбирая себе ягоду покрасивее из блюдца с черешней. Маралбег оказался в сложном положении, он несколько раз попытался этой неадекватной девушке объяснить, что он идёт от её отца, она его прерывала. Он направился к выходу, но у калитки остановился и решил сделать последнюю попытку.
– Яци ведь вас зовут, вот видите, я ваше имя тоже знаю, вы поверьте мне… я взрослый человек, не буду врать, тем более ваш отец знает меня…
– Не верю, глаза нехорошие у тебя, они у тебя косые, – сказала Яци и нагло посмотрела на Маралбега.
– Неудивительно, что вы мне не верите. Ваш тухум Горгиял не верует во Всевышнего Аллаха, который вас создал, косому бухадару из Джурмута по имени Маралбег что ли вы поверите? Будьте вы прокляты, – захлопнул Маралбег калитку Горги и отправился на базар. Больше о них мне ничего не известно, – сказал отец.
Джурмут в годы лихолетья
– О Горгил Башире, который во время революции прятался в Джурмуте от большевиков, были другие воспоминания в Джурмуте. Выходит, что он сын того вероотступника Горги, – говорит отец и окунается в воспоминания, как известный просветитель Магомедмирза Мавраев из Чоха и Горгил Башир из Белоканы бежали из охваченного революцией Дагестана и прятались от преследования новой власти у нас, в Джурмуте.
– Они пришли к нам поздно осенью, перевал был закрыт снегами.
Сидя с джамаатом на годекане, они с тоской смотрели на снежные вершины дальних гор, с нетерпением ожидая, когда откроется перевал и они смогут спастись, бежать в Грузию, а оттуда – в Турцию. Отдалённость Джурмута и плохие дороги гарантировали, что преследователи если и доберутся сюда, то очень нескоро.
Горгил Башир, говорят, был легкомысленный, болтливый человек. Снова и снова рассказывал о своём богатстве в Цоре: об отарах овец, о табуне лошадей, стаде быков, больших землях и огромных домах. Мавраев тоже был очень богатым человеком для своего времени. Владел виноградными плантациями, консервными заводами, кинжальным заводом, кожевенной фабрикой и много чем другим. Но утраченные богатства свои не перечислял, ничего не рассказывал, всё время молчал.
Как-то на годекане Башир вновь завёл рассказ о своём хозяйстве. Один из стариков спросил у Мавраева:
– У тебя что-нибудь забрали большевики, Мухаммадмирза? Видишь, сколько всего потерял Башир – стада, отары овец, табуны лошадей и земли?
Чуть помолчав, Мавраев почесал затылок и бросил:
– Стоимость одной бумаги для печати, что там осталась, и то больше была. Это я уже не говорю про остальное.
– Что? Какая ещё бумага? – заинтересовались горцы.
Они представить себе не могли, что бумага может стоить больше отары овец, табуна лошадей и стада быков. А у Мавраева, оказывается, была в Дагестане единственная типография и много тысяч тонн белой бумаги. Мавраев был хорошо образованным и информированным человеком. Он не мог не знать, что вытворяют большевики в Петербурге, в остальной России, и какова участь богатых людей. Это были 30‑е годы ХХ века, в стране начался красный террор. Забирали всё, что имели, раскулачивали, отправляли в Сибирь, расстреливали. Надо было спасти себе жизнь. В Анжи, в Темир-Хан-Шуре и в Нагорном Дагестане была установлена советская власть – за исключением отдалённых труднодоступных районов, таких, как Цумадинский, Цунтинский и Тляратинский. Поэтому он пришёл к нам в Джурмут.
– В Джурмуте у Мавраева знакомый был, Рамазан Мусаласул Мухаммад из Чорода. Они то ли в Чохе, то ли в Согратле вместе учились, оказывается. Сам Рамазан Мусалав (так называли его в селе) был зажиточным крестьянином. Были у него земли, овцы, пчёлы, он занимался торговыми делами в горах и в Цоре. Когда Мавраев пришёл к нему, то застал у Рамазана Мусалава другого гостя – Горгил Башира – беглеца из Азербайджана. Тот и поведал Мавраеву, что и в Азербайджане утвердилась советская власть, потому он и убежал от большевиков в горы. Известие это в буквальном смысле подкосило Мавраева. Рамазан Мусалав гостей успокоил, до весны продуктовых запасов хватит, а потом перевал откроется, придут первые вести из Цора, и там уже посмотрим.
«За наше село и людей вы не беспокойтесь, ни один человек отсюда не выдаст вас чекистам – народ наш благородный», – успокоил гостей Рамазан Мусалав.
Худо-бедно они пережили длинную снежную зиму в Джурмуте. Два капиталиста, когда-то евшие лучшую еду, купавшиеся в шелках и золоте, жили в небольшой комнате джурмутского крестьянина, спали на деревянной тахте и ели, чем делился хозяин.
Наступила долгожданная весна. Открылся перевал. Ждали новостей и гостей из Цора, нельзя было вслепую направляться туда без дополнительной информации. Вскоре выяснилось, что Азербайджан прочно в руках большевиков, а в Грузии ещё хаос. Это известие очень обрадовало Мавраева. В одну весеннюю ночь на хороших конях с полными хурджунами еды и необходимой в пути одежды Мавраев и Рамазан Мусалав направились в Цор. Им надо было, проследовав по лесам Азербайджана, спуститься через перевал, а дальше уже лежала дорога в Грузию, по которой Мавраеву предстояло отправиться самому. Рамазан Мусалав проводил его и вернулся. Дальнейшая судьба Мавраева неизвестна. Было много легенд в горах, – сказал отец. – Многие думали, что он через Грузию направился в Турцию и живёт там со всеми мухаджирами.
Но мне, молодому студенту филфака ДГУ, рассказывал о нём ныне покойный мой преподаватель, фольклорист, собиратель легенд, поговорок и пословиц Дагестана Александр Фёдорович Назаревич. Не помню, каким ветром занесло Александра Фёдоровича в Среднюю Азию, но там произошло вот что. Как-то на базаре Бухары, где он покупал то ли черешню, то ли вишню, Назаревич почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Обернувшись, увидел старца, сквозь толпу внимательно разглядывавшего его. Когда глаза их встретились, старик отвёл взгляд, заторопился, стал собирать свои покупки. Было в нём что-то знакомое, но не смог Александр Фёдорович сразу вспомнить, где видел это лицо. Тот же больше ни разу не посмотрел в сторону Назаревича. И, когда Александр Фёдорович подошёл к нему, он повернулся спиной, возясь с рюкзаком, будто что-то завязывает. Но через мгновение повернул голову и тихо бросил через плечо:
– Молча следуй за мной…
– Я шёл за ним, а он всё время незаметно осматривался, как человек, привыкший к осторожности и умеющий распознать слежку, спиной почувствовать холодный и цепкий взгляд сыщика, – рассказывал Александр Фёдорович.
По роду своей деятельности они с Мавраевым часто сталкивались и хорошо знали друг друга в Дагестане. Как и предполагал Назаревич, Мавраев не пошёл в безлюдное место, напротив, они пришли туда, где ходило много народу. На улице был небольшой скверик, а в скверике – две лавочки, стоящие спиной друг к другу. Расстояние между ними было несколько метров. Мавраев показал место, куда сесть Назаревичу, и сам сел спиной к нему. Ещё раз осмотревшись, он сказал, не поворачиваясь к собеседнику:
– Александр, я тебе как фольклористу расскажу одну притчу, ты, как неглупый человек, должен понять смысл. Храни это в себе и ни один вопрос мне не задавай, хорошо?
– Хорошо, – ответил Александр Фёдорович.
И рассказал Мавраев небольшую притчу тихим голосом, будто сам с собой разговаривает. Через некоторое время встал и, не попрощавшись, затерялся в гуще людей. А Александр Федорович остался. Судя по всему, он жил под другим именем и продолжал прятаться от чекистов.
– А эту притчу не помнишь? – спрашиваю я отца.
– Дело в том, что Александр Фёдорович её не рассказал, то ли не помнил, то ли не успел, кто-то отвлёк в беседе, смысл притчи был в том – «я тебя не видел, и ты меня не видел»… В общем, притчу сам Назаревич мне не рассказал, лишь воспоминание о нём, Мавраеве, было. Когда я рассказал об этой истории нашим в Джурмуте, старики сказали, что, по словам Рамазана Мусалава, у Мавраева было много золотых царских монет, зашитых в широкие пояса, которые он носил на себе. С такими деньгами он мог уйти куда угодно. Много позже выяснилось, что почти 30 лет он прожил в нелегальном положении в Казахстане, где было много депортированных чеченцев и ингушей. Там легче было остаться незамеченным. Был женат на татарке, умер в 86 лет, похоронен в Целинограде Республики Казахстан, – завершил свой рассказ отец.
Чекист Имаммуса из Чоха
и абрек Хизри из Джурмута
– Я про Хизри из Камилуха слышал, то ли абрек, то ли конокрад, говорят, был такой горец сурового нрава и на характер дерзкий, – говорю я отцу.
– Был такой человек, Джамалдинасул Хизри называли его камилухцы. Противоречивая личность, как и все абреки того времени. Где-то благородство и мужество, где-то чистое разбойничество, – сказал отец и начал рассказывать: – В Генеколобе был один зажиточный крестьянин, который жил праведной, честной жизнью. Мухамадибир звали его. Он бедным милостыню давал, из своей отары овец закят (обязательная выплата мусульман) снимал и жил на своём хуторе недалеко от аула. В один весенний день, когда генеколобец пахал свою землю, по извилистой дороге вдоль реки Джурмут двигался всадник на жеребце-иноходце.