Лидия Чарская
Мой принц

– Она невозможна! – возмущенно передает мне Саня, и вся ее правдивая душа глядит на меня из ее печальных темных глаз. Вчера, знаете, что она выдумала? Пальто Виктории Владимировны надела и отправилась в нем завтракать в кондитерскую. А наша «классная дама» захотела раньше уйти из школы. Смотрит, пальто нет. Скандал страшный… Мамочка, хоть бы вы наставили хорошенько наше сокровище, – обращается она к матери в то время, как братья ее хохочут неудержимо.

– Нда-с, экземплярчик! – говорит младший Володя.

– И ничего тут особенного нет, непосредственность только, – смеется старший, Павел.

У них есть еще брат. Но о нем никогда не говорят при посторонних. Это тайная печаль семьи. Из-за этой тайной печали побелели волосы матери, и грусть залегла в прелестных глазах Сани, а лица Павла и Володи стали сосредоточенны и строги, несмотря на молодость.

Поздно вечером ухожу из гостеприимной квартирки на Васильевском Острове и уношу с собою уже не прежний страшный груз, бремя отчаянной тоски по Саше, а умиротворенную тихую печаль.

Зоя Георгиевна, отпуская меня, целует и крестит.

– Если снова взгрустнется, Лидочка, приходите к нам. На людях легче бывает, да и разделенное горе – полгоря, как говорится. Саня моя вас полюбила, да и все мы. Придете? Да?

Разве можно не отозваться на этот теплый родственный призыв?

– Приду, конечно, приду! Спасибо!

* * *

Бегу стремительно домой с экзамена. Слава Богу, конец. Выдержала – не осрамилась!

И последний, самый страшный, специальный, сошел сегодня. Я читала монолог из «Орлеанской девы», потом разыгрывала сценку из Островского с Федей Крымовым и Кареевым.

Все мои однокурсники перешли на второй курс. «Маэстро» доволен. Султана не экзаменовалась: она вольнослушательница. Она только «присутствовала» и тотчас после экзаменов исчезла куда-то, захватив перчатки Шепталовой и зонтик Ольги.

После экзамена «маэстро» задержал нас, раздавал работу на лето в виде водевильных ролей и драматических этюдов. Подавал нам советы читать полным голосом в лесу, в поле, приглядываться к лицам встречных, изучать типы, заносить в записную книжку, зарисовывать то или другое характерное лицо. И на прощанье подал нам всем руку.

На радостях Боб прогремел своим басом «ура», а Федя Крымов вскочил на кафедру и оттуда с азартом заявил на всю школу, что он счастлив, что не провалился; и что не провалился он исключительно благодаря Сане, которая носилась с его экзаменами больше, чем со своими; и что он всех нас любит, как «сорок тысяч братьев любить не могут», а потому перед долгой разлукой предлагает нам всем перейти на «ты».

– Да! Да! Разумеется на «ты», – подхватил Коршунов.

– А вы браниться не будете? Вы такой вспыльчивый, Боря, – лукаво прищурилась на него Маруся Алсуфьева.

– Я не буду, – комически детским голосом пропищал юноша.

Вася Рудольф, со свойственной ему деликатной выдержкой, долго протестовал, но решение прошло. Мы дали друг другу слово быть на «ты» и держаться тесной, родственной семьей.

Весь этот день переживался мною бесконечное число раз, пока я стремительно неслась по шумным петербургским улицам к себе в Кузнечный.

Надо торопиться с укладкой и помогать Анюте. Завтра мы едем.

Пробегая мимо чугунной ограды Владимирского сквера, вижу маленького принца, пресерьезно, с раскрасневшимся личиком, копошащегося в песке вместе с другими детишками. Его новая няня сидит на скамейке.

Эта новая няня, важная седая старуха, с первого же часа своего поступления внушала мне какое-то невольное смущение. Она служила и у «ее сиятельства графини К.», и у «баронессы М.», и у «генеральши Н.», и у «адмиральши В.», и постоянными поучениями, как надо воспитывать «дите», чтобы оно не болело, совсем уничтожала меня. Я, никого никогда не боявшаяся до сих пор, положительно начинаю трусить. Она умеет по особенному рецепту приготовить котлетку, и «дите» у нее не плачет, и молочко-то она подогреет «в самый раз», и сказки рассказывает такие, что просто прелесть… И все же я боюсь ее потому, что она постоянно критикует мою материнскую неопытность и держит меня, как говорится, «в респекте» во всем, что касается моего Юрика.

Сейчас мне безумно хочется влететь вихрем за ограду, подхватить на руки моего «маленького принца» и целовать безудержно его разгоревшуюся от жары мордочку. Но этого нельзя. «Аристократическая» нянька запрещает зря волновать «дите». Ведь если я утащу моего мальчуганчика к себе, он уже не пожелает к ней вернуться.

Скрепя сердце, прохожу домой.

Дома сюрприз.

Анюта стоит над пустой кастрюлей и проливает горькие слезы.

Это она о Саше, – мелькает у меня быстрая мысль, и сердце болезненно екает.

– Полно, Анюта, полно. Мертвую этим не воскресить.

И вдруг она разражается целой тирадой.

– Да пущай бы она померла лучше, чем людей подводить-то… Да я, барыня миленькая, ее бы не знаю как за это… Да она кровь мою всю выпила…

– Кто же? Кто это? Говорите толком, Анюта.

– Да она, прости ее, Господи, верченая эта. Турчанка она, что ли. Ах ты, грехи тяжкие, чтоб ее…

– Ничего не понимаю, – говорю я недоуменно.

– Пройдете в комнату, так поймете; небось, кушать-то хочется?

– Очень, – откровенно сознаюсь я.

– Ан и не придется вам, говорю, кушать-то!

Прохожу в первую комнату, служащую мне одновременно столовой, гостиной и спальней (так как на ночь мне стелется там на широкой оттоманке). На столе грязные пустые тарелки, остатки соуса на блюде, кусочки хлеба и на самом видном месте записка. Огромные корявые буквы гласят: «Пожалуйста, не сердысь, я съила твою курыцу. Она била вкусни, толъко малы соли. А супу тоби оставила. Ешь на здоровья. Твоя Султапка».

Не угодно ли! Она съела мой обед! Съела так же просто, как носит чужие вещи и треплет до дырок чужие сапоги.

Приятная перспектива, нечего сказать, остаться без обеда!

И все-таки мне смешно. В первый раз смешно со дня Сашиной смерти.

Нечего делать, глотаю пустой суп (потому что с редкой предусмотрительностью Султана и тут осталась верна себе и повытаскала из него все клецки) и посылаю Анюту за колбасой, долженствующей заменить мне второе блюдо.

А вечером до поздней ночи укладываюсь. Утром мы уже уезжаем. Уезжаем в тихий, маленький рай, где такие высокие и зеленые сосны, где столько сладкой грустной тишины и голубых прозрачных озер…

* * *

Почти целый год прошел незаметно. Снова январь, радостно бодрящий своим студеным дыханием.

В широкие окна аудитории льются скудные зимние лучи солнышка. В печке весело потрескивают дрова. Сижу между Ольгой и Саней Орловой и спешно записываю лекции по Бытовой Истории.

– О-де-ж-да рим-ско-го гла-ди-а-тора, – умышленно растянуто, чтобы дать нам поспеть за ним, певучим хохлацким голосом говорит Цеховский, – состояла из…

Слева от меня Боб Денисов переговаривается с Федей:

– Так и передай: меньше восьми целковых я не поеду. Что, в самом деле. Мы ведь второкурсники.

Я отлично знаю, о чем они говорят. Несмотря на запрещение «маэстро» участвовать в частных театрах, они играют. Где-то за Невской заставой лицедействуют, главным образом, Боря Коршунов, Саня Орлова, Маруся Алсуфьева и Лили Тоберг. Там же – Федя, Володя Кареев, Боб и Береговой. Не играют только Вася Рудольф и Ольга да еще Ксения Шепталова, потому что ее великосветская тетка не разрешает, Султана, которой никак нельзя выступать с ее тарабарским наречием, и я. Ольга по вечерам служит в конторе Смольной богадельни, находящейся подле Вдовьей половины. Я же не имею времени играть, занятая, помимо курсовой работы, еще и переводами. Один лишь Вася Рудольф отказался от участия в спектаклях исключительно из повиновения «маэстро».

«Что мы обещали маэстро, то должно быть исполнено свято», – и другого мнения не может быть у него на этот счет.

В душе каждый из нас не может не уважать такого решения Васи; явно же – мы все чуть-чуть подсмеиваемся над ним:

– Тихоня. Пай мальчик. Ни капли горячей любви к искусству. Корректный немчик. Педант.

Кстати сказать, характер Бориса очень изменился за последнее время. Ореол ли таланта вскружил немножко ему голову или же он был слишком занят своими постановками спектаклей за Невской заставой, где играл главные роли, – но Борис стал неузнаваем: рассеян, вспыльчив, раздражителен. С ним почти невозможно разговаривать спокойно. Говорит дерзости своим и чужим на каждом шагу. Одна Маруся Алсуфьева имеет на него какое-то необъяснимое влияние. Ее детская непосредственность и веселость, ее звонкий смех, беспечность и умение развеять самые хмурые настроения не могут не оказать своего действия. Она и Борис в перемены между уроками ходят по коридору и горячо беседуют, размахивая руками. И после таких бесед Борис как будто делается мягче, добрее.

– Все это кончится свадьбой, – запевает басом Боб.

– Не говори глупостей, – обрывает Боба Маруся и грозит пальцем.

– А почему бы и не быть свадьбе? – возмущается Борис. – Скажите, пожалуйста, что я отщепенец какой или бездарность, стыдно, что ли за меня замуж идти?

– Нет, нет! Только не бездарность. Нет, – торопится успокоить его Маруся. – Только не бездарность. Ты большой талант.

И глаза ее горят неподдельным восторгом.

Сейчас мы все сидим на лекции «Бытовой». Пока я, Саня и Ольга ведем запись, Борис повторяет роль из той пьески, которую мы будем репетировать перед «маэстро» нынче в школьном театре. Мы уже давно репетируем одноактные пьесы, драматические этюды и отрывки. С будущего года, на третьем курсе, пойдут другие, серьезные, трудные для нас, таких еще молодых и неопытных.

Лекция «Бытовой Истории» приходит к концу. В перерыве между нею и «Историей Драмы» к нам заходит инспектор Пятницкий.

– Господа, – говорит он, – я должен вам передать желание директора, а именно: вам необходимо являться каждый день в наш образцовый театр и изображать толпу, то есть, иными словами, играть бессловесные роли статистов. До сих пор выступали наемные статисты, теперь директор желает передать это дело в руки «курсовых». Надеюсь, милостивые государыни и милостивые государи, что вы не уроните достоинства нашей школы. Ведь на этих подмостках с вами будут такие великие имена, как ваш уважаемый «маэстро» Давыдов, Савина, Комиссаржевская, Стрельская, Варламов, Писарев… Все они – величайшие столпы русского театра. Не правда ли, вы постараетесь отличиться, господа?

Мы несколько секунд молчим, не зная, что ответить. И острая радость, и неожиданность лишают нас слова. Наконец, Коршунов, опомнившись, выступает вперед.

– Собственно говоря, – начинает он со своим обычным видом рассеянного мечтателя, – эта новая обязанность возьмет массу времени, но лицедействовать, хотя бы в виде молчаливых статистов, с большими именами приятно.

– Я думаю, – немного иронически соглашается инспектор, недолюбливающий Бориса за его слишком независимый тон и вид.

Этот день то и дело приносит сюрпризы. В дамской гостиной, во время чаепития, ко мне подходит Наташа Перевозова и с таинственным видом отводит меня в сторону:

– Лида Чермилова, на два слова.

В дальнем углу гостиной она сообщает мне, наклонясь к моему уху:

– Лидочка, у меня поручение к вам от одной антрепренерши, Дашковской Евгении Людвиговны… Она ставит спектакли на Пороховых Заводах каждую субботу и просила меня пригласить молодую артистку, так как ее постоянная драматическая актриса уехала в провинцию. И я выбрала вас. Надеюсь, что вы оправдаете мою рекомендацию и справитесь с драматической ролью. Это одноактная вещь: «Нежданный гость», перевод с французского… Но роль – прелесть. Вы не откажетесь, конечно, Лидочка?

Я смотрю, не шевелясь, на Наташу, разглядываю ее, точно вижу в первый раз эти веселые серые глаза, пушистые светлые волосы, ее хорошенькое личико избалованной девочки, и целый вихрь мыслей кружится в это время в моей голове.

«Маэстро» не разрешает играть. Не разрешает, потому что, по его мнению, участие в побочных спектаклях портит дарование молодого учащегося артиста. Правда, можно устроить так, чтобы он не знал ничего. Но мне, матери семейства, стыдно, как девочке, поступать втихомолку. С другой, стороны, однако, как соблазнительно и приятно выступить перед настоящей публикой в настоящем театре. Слушать аплодисменты, относящиеся к тебе, к твоей игре. Но почему же непременно аплодисменты? Ведь может статься, что я «провалю» роль. Что-то темной волной поднимается со дна души и туманит на секунду мой разум.

Сыграть!.. Сыграть драматическую роль, о которой я так давно, так пламенно мечтала! Да разве это не безумное счастье! Я, кажется, побледнела от волнения, когда отвечала Наташе нетвердым голосом мое «да»…

Она, улыбаясь, жмет мою руку.

– Я знала, что вы не откажетесь, душка. Вот спасибо.

И веселая, как птичка, исчезает мгновенно, чмокнув меня налету.

Я же спешу к Ольге.

Она выслушивает меня очень внимательно, потом тихо шепчет:

– Счастливица! Драматическая роль! Сколько новых откровений можно передать в ней публике!.. Как жаль, что я не могу играть! – и она тихонько вздыхает.

Интересно, что скажет Вася Рудольф, когда я сообщу ему, врагу подобного участия в «чужих театрах», что я согласилась играть.

Бегу к «курилке» вызвать его и, проносясь мимо музыкальной комнаты, слышу неописуемый шум и крики за дверью. Голос Султаны, взбудораженный, злой, кричит что-то, а тихий, убеждающий, но тоже взволнованный, мужской голос отвечает с горячностью.

Быстро распахиваю дверь. Что это?

* * *

В комнате собрались все наши второкурсники и второкурсницы, кроме Ольги. У некоторых на лицах недоумение, у других любопытство, у третьих улыбки. Посреди «музыкальной» стоят Вася Рудольф и болгарка, причем он держится за один конец какой-то корзины, Султана же за другой, противоположный, и каждый тянет ее к себе. Корзина наполнена пирожными. Бумага с нее сорвана, и вкусные ромовые бабы, пышки, мокко и картофелинки с ромовой начинкой соблазнительными рядами выглядывают оттуда.

Лицо Султаны багрово от злости, брови сдвинуты, ноздри раздуты. Глаза так и прыгают, как у волчицы.

Но и нашего «тихоню», всегда корректного Васю Рудольфа, не узнать сейчас. И у него по лбу, щекам и подбородку пошли красные пятна. И глаза у него негодующие, сердитые, эти обычно ясные, немного застенчивые детские глаза.

– Бызыбразие! – вопит болгарка. – Бызыбразие чыстые! Я ей ковырыла: носи три картошки, одна Рудольфу, двэ мнэ. А если она двух прынысла, такая глупая, две мои, а тебе другая пырожки можно.

– Не хочу я другого пирожка! Принципиально не хочу, потому что это несправедливо, – протестует Рудольф. – А я всегда стою за справедливость. Поймите вы это, дикая вы, некультурная девица.

– Нэ правда! – ударяя себя одной рукой в грудь, а другою притягивая к себе злополучную корзину, – взвизгнула не своим голосом Султана, – пойми, глупый человек, когда не три, а двэ принесла – мои это…

– Нет, половина моя. Принципиально моя! – не соглашается Рудольф.

– Что такое? Что у них? – тихонько спрашиваю я Шепталову.

– Они готовы подраться из-за пирожных, из-за ромовых картофелин, которых Мотя принесла по ошибке две вместо трех, а просили их Вася и Султана.

– Это делается, в сущности, забавным, – цедит сквозь зубы Костя Береговой, потом достает пенсне и с комическим видом надевает его на нос.

– Н-да, недурно, – басит Боб. – Интеллигентные артисты, взрослые люди ссорятся из-за ромовой картошки!

– Случай неслыханный! – паясничает Федя.

– Шутки здесь неуместны. Я не понимаю, как можно смеяться над этим, – говорит Саня.

– Возмутительное безобразие! Несносно и противно смотреть на это! – раздраженно говорит Боря Коршунов. – Маруся! – зовет он Алсуфьеву, – мне надо тебе что-то сказать, – и он приглашает ее в коридор.

– Султана, – бросает на ходу Маруся, – не делай глупостей, а ты, Вася Рудольф, уступи ей.

– Ни за что! Принцип должен быть выше всего.

– Ах ты, Господи, – вмешиваюсь я, теряя терпение. – Не срамитесь, друзья мои. Я иду отыскивать Мотю, и она принесет вам еще полдюжины картошек, если хотите…

– С ромом, – прибавляет плачущим голосом Боб.

– Не хочу полдюжины! Хочу свои, который здэся в корзинэ! – заявляет упрямо болгарка и, приблизив к самому лицу Рудольфа свое раскрасневшееся до неузнаваемости лицо, визжит фальцетом:

– Не отдашь?

– Нет! – решительно отвечает Вася.

– Не отдашь? Еще тоби говору!

– Нет.

– Нет?

– Ни за что на свете.

– Так вот же тыбэ!

Неожиданно смуглая рука поддает снизу корзинку, и взлетают к потолку все ромовые бабы, картошки и мокка, а затем мягко шлепаются об пол.

– Ай! – вскрикиваем мы, не ожидавшие такого «финала».

– Вот тоби! Тэпырь кушай на здоровья! – торжествуя, прибавляет с самым воинственным видом Султана, указывая пальцем на жалкие остатки содержимого корзины.

– Это возмутительно! – сердито говорит Саня. – Дикая ты женщина, Султана, что ты наделала! Но и ты тоже хорош, нечего сказать, Вася. Какое непростительное упрямство!

– Не упрямство, а принцип, – говорит Рудольф.

– Господа, Владимир Николаевич пришел. Ступайте вниз на сцену, – просовывая голову в музыкальную, произносит Виктория Владимировна.

Хорошие господа! Точно маленькие школьники, дети!

Лишь бы «маэстро» не узнал.

* * *

На образцовой сцене идет классическая трагедия «Борис Годунов». Мы должны изображать часть толпы: бояр и боярынь, крестьян и крестьянок.

Перед началом спектакля нам выдали костюмы, указали, где одеваться, как разместиться на сцене.

Не знаю, как другие, но я чувствовала невольный трепет, входя на эти подмостки, где гремят имена светил.

Игравший Годунова Дальский, с его нервным лицом и зоркими соколиными глазами, поражал зрителей каждым своим словом. Во время тех картин, в которых мы не были заняты на сцене, мы с Ольгой с замиранием сердца следили за его игрой, примостившись у последней кулисы. Какая мощь, сила! Какой огонь!

Мимо нас прошла дама в нарядном собольем манто.

– Это Мария Гавриловна Савина, – шепнула Ольга. – Она не занята сегодня. Верно, приехала смотреть.

Я никогда еще в жизни так близко не видела великой артистки.

Какие глаза! В них живет целый мир. Когда смотришь в них, кажется, что эта, уже немолодая, женщина еще очень молода. И веришь, понимаешь, что эти глаза в состоянии подчинять себе толпу одною слезинкой или одной искоркой смеха…

Мы низко присели перед нею, воздавая дань ее необыкновенному таланту.

– А! Вас тоже потревожили, mesdames, – кивнув нам головою, произнесла своим особенным тоном знаменитая артистка.

Мы не успели ответить, потому что как раз в это время прозвенел колокольчик, и помощник режиссера потребовал нас на сцену.

* * *

Сколько статистов и статисток! Участвует и целая рота солдат, переодетых в боярские и другие костюмы. Сколько народу! Курсовые совсем потерялись в этой толпе.

Мы с Ольгой, одетые в крестьянские платья, со спущенными косами и с загримированными лицами, держимся крепко за руки, чтобы нас не разъединили. Мимо пробегает какой-то оборванец с багровым лицом и зверским выражением глаз.

– Вот вы где, голубушки! – шипит он зловеще. – Добрался я до вас!

Узнаю его сразу. Это – Боб!

– Боб, это ты?

– Он самый! – соглашается покорно мой товарищ.

Взвивается занавес. Мы все на коленях перед троном, мы – голодная толпа, пришедшая на двор к царю Борису Годунову. Толпа гудит… И в этом гуле есть что-то жуткое…

Мне передается напряжение царя Бориса и других артистов, и, забыв все, я перевоплощаюсь, ухожу в далекое прошлое России… Чувствую по глазам Ольги, что и с ней то же.

А толпа гудит и молит… Хорошо и жутко…

* * *

Из театра меня провожают домой Вася Рудольф и Ольга. По дороге рассказываю Васе о предложении Дашковской и Наташи и о данном мною согласии.

Он смотрит неодобрительно и укоризненно качает головой.

– Это нечестно, – говорит он. – Нечестно обманывать «маэстро»… Ведь он нам верит… Нехорошо… Мне бы тоже хотелось осуществить свою мечту: теперь же приобрести свой театр, собрать труппу и играть. На это у меня есть даже деньги. Но я этого не сделаю, ведь я…

– Ты известный тихоня и примерный пай-мальчик! – прерываю я его насмешливо. – Куда уж нам до тебя!

– Не надо смеяться, – говорит он серьезно.

– Увы! Это правда! – возражаю я.

– Дети мои! Не ссорьтесь. Смотрите, сколько звезд в вышине. Звезды – цветы январского неба; сколько радостной ласки в их мерцающих очах, – вмешивается в разговор Ольга, сама точно сказка в своей белой кроликовой шапочке на черных кудрях.

Вдруг она вспоминает:

– Вася, ты уважаешь Саню Орлову? Ведь она самая серьезная и принципиальная из нас.

– Ужасно уважаю, – сразу соглашается Вася. – Да, уважаю, – подтверждает он еще раз как бы про себя.

– А она играет давно за Невской заставой, – с торжеством преподносит Елочка.

– А… Я этого не знал, – после долгого молчания говорит Рудольф.

– Ага!

– Ну, я и ее не одобряю. И это нечестно и нехорошо. Раз «маэстро» требовал, чтобы мы до поры до времени не выступали самостоятельно, и верит нам, то… то… – говорит он снова, но уже почти чуть слышно.

– Спокойной ночи, умный, послушный мальчик, – произношу я, останавливаясь у ворот и пожимаю им руки. – До завтра, Ольга.

Потом, осторожно открыв дверь своим ключом, пробираюсь к себе на цыпочках, чтобы не разбудить своих.

На столе ждет меня холодная котлета и стакан молока. Из кухни доносится храп Анюты. В детской шевелится «сиятельная» нянька и дышит мой «принц». Иду туда и застываю на миг над кудрявой головкой. Раскрасневшееся прелестное личико сладко улыбается во сне, обнажив бисер мелких белых зубок.

Наклонясь, затаив дыхание, крещу и целую его… И опять смотрю, смотрю ненасытно…

– Спи, обожаемое дитя мое, спи! Пусть золотые детские сны витают вокруг твоей светлокудрой головки!