Лидия Чарская
Особенная

© ЗАО «ЭНАС-КНИГА», 2015

* * *

Глава I

На дебаркадере^[1] вокзала царила обычная сутолока, предшествующая приходу каждого поезда. Ежеминутно к краю платформы подходили мужские и женские фигуры – со смутной надеждой увидеть вдали огненные глаза локомотива; слышалась полная волнения, то обрывающаяся на полуслове, то неожиданно возобновляющаяся речь…

Все беспокойны… Все сердца наполнены одним и тем же желанием – скорее бы встретить, дождаться, увидеть…

Прохладный августовский денек хмурился и грозил встретить тучами и дождем вернувшихся на родину путешественников. Серое небо вяло и как бы нехотя смотрело на землю. Утренний ветерок пронизывал тело неприятным колючим холодом. Все было до крайности скучно, серо и пусто в природе этим уже почти осенним утром.

Невысокая, элегантно одетая дама под темной вуалеткой^[2] стояла неподалеку от вокзального колокола и, не отрываясь, смотрела в туманную серую даль, откуда должен был вынырнуть заграничный поезд. Вот она нетерпеливо сдернула вуалетку, мешавшую ей смотреть. Из-под загнутой сбоку фетровой шляпы выглянуло красивое, еще молодое обеспокоенное лицо. Живые, полные блеска серые глаза смотрели ясно. Яркие губы были полуоткрыты и временами вздрагивали от волнения.

Трудно сказать, сколько ей было лет; ее лицо было изменчиво; оно то улыбалось – молодо, весело и беззаботно, – то хмурилось и как-то разом, в один миг, старело. Дама волновалась, это было видно по всему.

– Боже мой! Скоро ли? – чуть слышно сорвалось с ее губ, и глаза ее вновь настойчиво впились в серую пелену утреннего тумана.

– Поезд! Поезд идет! – послышался за ее спиной чей-то нервно вибрирующий голос.

Дама вздрогнула и подалась вперед. Действительно, вдали показались два огонька, прорезавшие серый туман. Но как они еще далеко!.. Чуть приметно, бледно мерцают они вдали. Озноб нервного напряжения охватил даму. Ее сердце учащенно забилось, грудь под нарядной кружевной пелериной манто бурно вздымалась от прерывистого дыхания.

– Господи! Когда же? – беззвучно произнесли ее дрожащие губы, и вся она замерла в мучительном ожидании приближающихся огненных точек. Вот они ближе… Ближе… Яснее… Вот уже можно различать медленно ползущее чугунное тело локомотива… Слава Богу, теперь уже скоро…

Толпа встречающих бесшумно сосредоточилась у края платформы. Ни слов, ни возгласов больше не было слышно… Вот высокий полный субъект купеческого вида, с окладистой бородой, снял цилиндр и, вынув клетчатый фуляровый^[3] платок, вытирает им пот с лица, не отрывая в то же время жадного взора от приближающегося к дебаркадеру огромного чудовища. Какая-то маленькая старушка с моськой под мышкой суетливо топчется тут же, поминутно вздыхая. Подле нее девочка с глазами, полными мучительного ожидания, смотрит на огненные точки и чуть внятно шепчет что-то побелевшими губами. Вот еще и еще разные лица… Мария Александровна Карская (так звали красивую элегантную даму) смотрит на купца, на девочку и на старуху с моськой рассеянным взглядом человека, думающего о чем-то другом, и снова ее глаза обращаются к заветным фонарям локомотива. Теперь они уже совсем близко, тут, почти рядом…

Наконец поезд подполз вплотную к платформе и остановился. Бесшумная толпа носильщиков метнулась к вагонам и моментально растворилась в темных недрах купе. Мария Александровна двинулась было за толпой встречающих, но вдруг, сообразив что-то, подалась назад и, подойдя к вокзальному колоколу, остановилась возле него. Отсюда она могла отлично видеть выходивших из вагонов пассажиров. Не отрывая от глаз лорнета, она, исполненная мучительного ожидания, смотрела туда, откуда вслед за носильщиками, нагруженными чемоданами, пледами, корзинами и сундучками, выходили вновь прибывшие. Слышались восклицания, шум приветствий, поцелуи, слезы и смех. Напряжение разом разрешилось…

Мимо Карской шли теперь торжествующие, счастливые люди, об руку с теми, ради кого они сегодня приехали сюда. Вот идет толстый краснолицый купец, бросая вокруг себя радостные улыбки; с ним рядом – полная рыхлая женщина в маленькой шляпке, с добродушным лицом. Вот маленькая старушка с моськой и девочка ведут под руки красивого бледного, болезненного вида господина в безукоризненно сшитом дорожном костюме. Глаза старушки полны слез, но она не замечает их. И девочка тоже плачет – хорошими, счастливыми слезами.

Что-то подступает к горлу Карской. Ей тоже хочется заплакать… Что-то сдавило ей грудь. Нервы напряглись до крайности. Ожидание становится почти нестерпимым. Ее глаза с тревогой перебегают с одного вагона на другой, тревожно впиваются в каждое новое лицо, появляющееся на платформе.

– Да где же она? Где же? – бессвязно лепечут губы. – Её нет… Она не приехала… Со следующим поездом, значит? – и Карская готова уже бежать с расспросами по поводу прихода следующего поезда к стоящему неподалеку начальнику станции, готова расплакаться, как ребенок, но вдруг ее останавливает чей-то голос:

– Мама!

Карская вздрагивает, оборачивается с живостью девочки и во все глаза смотрит на ту, которая только что позвала ее.

Перед ней высокая, стройная девичья фигурка в сером платье. Из-под дорожной шляпы выглядывает красивое юное личико. Что-то бесконечно милое, близкое, родное видится в нем Карской…

Мария Александровна пытливо вглядывается в эти милые, дорогие ей черты, в большие яркие глаза девушки… И как будто теплая, сладкая волна разом захлестывает ее с головой…

– Лика! Моя девочка! – шепчет она в порыве счастья.

Глава II

– Так вот ты какая! Покажись! Дай мне посмотреть на тебя, – с восторженной гордостью говорит Мария Александровна, любуясь изящной фигуркой и прелестным личиком дочери.

– Ах, что я! Вот вы, мама, – прелесть! Если бы вы только знали, какая вы прелесть! – лепечет Лика, любящим взором лаская мать. – И подумать только, я – ваша дочка, – добавляет она с наивным детским простодушием.

И действительно, в своем радостном порыве моложавая Мария Александровна кажется старшей сестрой своей дочери. Сияющие глаза Карской ласково встречают горящий взгляд Лики.

– О-о! Наконец-то, моя деточка, я дождалась тебя!.. – шепчет она, нежно прижимая к себе девушку.

Град поцелуев служит ей ответом.

– Как ты узнала меня? – помолчав минуту, все с той же сияющей, радостной улыбкой спрашивает она дочь, в то время как обе они, крепко прижавшись друг к другу, направляются к выходу из вокзала.

– А ваш портрет, мама! Я с ним не расставалась ни на минуту… – серьезно, без улыбки отвечает Лика, и ее глаза загораются каким-то новым – тихим, глубоким – светом.

– Милая девочка! – ласково шепчет Карская. – Я боялась, что ты не узнаешь меня, и потому написала, что буду ждать у колокола.

– Ах, этого и не надо было! – горячо возразила Лика. – Я, как вышла из вагона, оглядела толпу и вдруг увидела: такая молодая, красивая… Чудесная!.. Ну, значит, моя мама!

И она нежно поднесла руку матери к своим губам.

– Лика, дитя мое, а твои вещи? – вдруг спохватилась Мария Александровна. – Я ведь не взяла с собой выездного, никого не взяла… Хотела первая увидеть мою девочку, одна увидеть, без посторонних, да! Я даже твоему папе… То есть отчиму… – запнулась она, – не позволила тебя встретить. Он только цветы прислал… Там, в карете.

– Ах, мамочка! – и Лика покраснела от удовольствия и смущения.

Румянец удивительно шел к ее милому личику. Марии Александровне казалось, что она грезит во сне, видя свою дочь такой прелестной. Она так боялась, так страшно боялась этой встречи…

Оставив дочь десятилетней девочкой, она имела о ней весьма смутное представление и никак не ожидала найти в ней такое доброе, отзывчивое сердце и такую любовь к себе. А все оказалось совсем иначе… Нет, положительно Лика прелестна!.. И Карская с нескрываемым восхищением следила за тем, как молодая девушка позвала носильщика, вручила ему квитанцию от багажа, дала свой адрес и, приказав доставить вещи как можно скорее, снова обернулась к матери с той же счастливой улыбкой.

– Откуда у тебя такие навыки, крошка? – изумленно обратилась к ней Мария Александровна.

– О, это метод тети Зины! – засмеялась Лика. – Ведь моя тетя Зина не терпит беспомощности и разгильдяйства!

– Но неужели ты ехала одна, Лика?

– От Вены одна. Эта австриячка, Готтенбург, довезла меня до своего города, а там мы расстались. Но что вы так беспокоитесь, мамочка? Ведь я не маленькая! – с истинно детской гордостью заключила Лика.

– Ты – прелесть! – улыбнулась Мария Александровна, с трудом удерживаясь от желания расцеловать это чудесное личико. – Однако едем, малютка, пора!

Они вышли на вокзальную площадь. Кровный рысак, запряженный в маленькую каретку-купе, ждал их у крыльца.

С легкостью птички Лика впорхнула в экипаж и тихо ахнула: великолепный букет белых роз посылал ей свой душистый привет из угла кареты.

– Ах, какая роскошь! – прошептала девушка, погружая в цветы свое заалевшее личико.

Но не один этот букет – все радовало и волновало ее сегодня: и серые петербургские улицы, и частые пешеходы, и встречные экипажи, и сами здания, так мало похожие на те венцы человеческого творчества, которые приходилось встречать Лике в Европе. Ведь все это было свое, русское, родное! Это была родина. Русь… Русь – с ее колокольными звонами, с ее снежными сугробами, с ее троечными бубенцами, с ее радушием, мягкостью и весельем… Русь – родная, святая, дивная Русь!

Глаза Лики увлажнились. Она опустила окно каретки и с наслаждением вдыхала свежесть августовского утра. И ее глаза блестели, губы улыбались. Она – дома. Она у себя дома! В своей белой, родной, студеной стране, которую, несмотря на долгие восемь лет разлуки, помнила так хорошо!..

– Какое счастье! Какое счастье, мамочка! – горячо вырвалось из груди молодой девушки…

Глава III

Мария Александровна Зарюнина, или Мими, как ее называли в свете, рано осиротела и вскоре после смерти отца вышла замуж за его товарища и друга – пожилого, занимавшего видный пост генерала Горного. Это был рьяный, суровый и исполнительный служака – из доброго старого времени. Он женился на дочери своего товарища, хорошенькой Мими, из жалости к одинокой сиротке-девушке, знакомой ему с самого раннего детства и сумевшей тронуть сердце сурового воина своей печальной судьбой.

Недолго, однако, наслаждался Горный своим счастьем. Через семь лет генерал неожиданно умер, оставив вдовой совсем еще молодую женщину с тремя детьми, из которых старшей, Ирине, было всего четыре года, сыну Анатолию полтора, а младшая – Лидия, или Лика, была в то время еще двухмесячным младенцем. Овдовев, Мария Александровна уехала с детьми в имение мужа, доставшееся ей в наследство вместе с крупным капиталом.

Обрушившееся на нее несчастье было так неожиданно, что молодая женщина первое время не представляла себе, как она перенесет потерю. Мария Александровна не могла не уважать и не любить своего покойного мужа за его честность и доброту. Искренне оплакав супруга, она решила целиком посвятить себя воспитанию своих двух девочек и сына Толи, на которого возлагала самые смелые надежды.

Но Мария Александровна была еще слишком молода, чтобы отказаться от привычной для нее светской жизни. Прожив три года в Нескучном, как называлось имение, она в конце концов не выдержала и, забрав подросшую детвору, вернулась в Петербург, где ее ждали выезды, балы и рауты^[4], опера и друзья, которые с удовольствием приняли в свой круг молодую богатую вдовушку.

К девочкам была приставлена сухая и чопорная англичанка, мисс Пинч, к Толе – веселый и жизнерадостный швейцарец, месье Колье. Дети мало заботили Марию Александровну: они получали прекрасный уход со стороны своих воспитателей. Только Лика постоянно тревожила мать. Девочка росла худеньким, болезненным и слабым ребенком, подверженным постоянным простудам. Никакие летние поездки к морю, в дачные места вроде Ораниенбаума или Сестрорецка не помогали ей. Год от года бедная Лика становилась все бледнее и прозрачнее. Мария Александровна пробовала возить ее на лето в Нескучное, жертвуя своими дачными удовольствиями.

Но ничего не помогало. Здоровье Лики не улучшалось.

И вот, как снег на голову, в семье Горных внезапно появилась приехавшая в Россию золовка Марии Александровны, Зинаида Владимировна Горная, родная сестра покойного генерала.

Зинаида Владимировна в силу некоторых обстоятельств безвыездно проживала за границей, а на родине считала себя как бы гостьей. Это было удивительно доброе существо. Она щедрой рукой раздавала помощь нуждающимся, во многом отказывая себе. Открытая, честная и прямая, она представляла собой редкое, необычайное явление.

Зинаида Владимировна неожиданно сменила цветущие долины и голубые озера Италии на холодный и суровый климат России. Прибыв в семью золовки, она прямо приступила к делу:

– Сестра, отдайте мне Лику, – сказала она. – Я сделаю из нее здоровую, сильную девушку.

Мария Александровна сначала ужаснулась:

– Расстаться с Ликой? С этим бледным, хрупким ангелом? Ни за что на свете! Нет! Нет! Это ужасно!..

– Тогда нечего было писать мне, что Лика слаба, больна, что Лика умирает, если вы не хотите спасти ее! – энергично отрезала тетя Горная и этим решила все: Лику отпустили с ней, причем надолго.

Увозя Лику, новая воспитательница поставила ее матери строгое условие: не навещать дочь за границей, чтобы не растравлять хрупкий организм ребенка сильными впечатлениями и дать девочке возможность подняться и полностью окрепнуть в благоприятных условиях.

Мария Александровна повздыхала, поплакала, но ради интересов дочери скрепя сердце согласилась на все.

Десятилетняя Лика рассталась с семьей без особого сожаления. Мать она привыкла видеть только по утрам: Мария Александровна, занятая светом и выездами, посвящала детям слишком мало времени.

С сухой, требовательной и как бы застывшей в своей английской невозмутимости мисс Пинч у Лики не было ничего общего; со старшей сестрой Ириной, почти точной копией той же мисс Пинч, еще меньше, а с Толей… Но Мария Александровна была против ее дружбы с братом, считая, что мальчик может дурно влиять на склад характера «барышни». Таким образом, Лика была одинока среди своей большой семьи…

Восемь лет за границей промчались для Лики как во сне.

Тетя Зина горячо привязалась к бледной хрупкой девочке.

Зиму они жили в Париже, где к Лике ходили учителя, лето – в Италии, где-нибудь на побережье, у тихо плещущих, вечно голубых и вечно юных волн Адриатического моря.

Ежемесячно из России приходили письма от матери, и Лика с радостью и затаенным смятением читала их…

Лишенная присутствия матери, девочка унесла с собой за пределы России прелестный образ Марии Александровны. Если в детстве, у себя дома, в Петербурге, она чуждалась матери, этой блестящей обаятельной красавицы, то на далеком расстоянии, оторванная от нее, бледненькая Лика в своих детских грезах прочно, навсегда запечатлела этот образ. Немало способствовала этому и тетя Зина, постоянно беседовавшая с девочкой о ее далекой маме.

Время шло. Лика подрастала. Вместе с трогательной любовью к Марии Александровне тетя Зина постаралась внушить Лике и любовь к ее родине – глубокую, бесконечную любовь; как и сама она горячо, всем сердцем любила Россию, так научила любить ее и свою юную воспитанницу.

– Гляди, – гуляя как-то под сводами собора Святого Петра в Риме, неожиданно воскликнула тетя, хватая Лику за руку, – гляди! Если бы его к нам, в Россию нашу, перетащить! Вот было бы славно!

Маленькая Лика, внимательно вслушиваясь в слова тетки, всем сердцем принимала милую, родную страну, хотя там, по словам тети Зины, все было далеко не так хорошо, как в культурных странах быстрыми шагами идущей вперед Европы.

И в нежном сердечке маленькой девочки, способном горячо воспринимать любые добрые побуждения, впервые зародилась мысль: как хорошо было бы, если бы все эти чудесные, великолепные здания, все эти дворцы и музеи, наполненные чудесными произведениями искусства, можно было считать своими, русскими!

Когда они с тетей Зиной, странствуя по Швейцарии, остановились как-то в одной бедной деревушке, Лика впервые заметила еще одно обстоятельство, заставившее ее глубоко вздохнуть и задуматься.

Тетя Зина поманила какого-то крошечного мальчугана и спросила его, умеет ли он читать. Мальчик гордо взглянул на любопытную иностранку и ответил утвердительно.

– Видишь! Видишь! – торжествуя, обратилась тетя Горная к Лике. – Все они здесь знают грамоту. Все! А у нас что? Сколько еще темных, безграмотных людей в России! Посещение школ в культурных странах должно быть обязательным! Это хоть отчасти рассеет мрак! А потом…

Но тут тетя Зина как-то разом спохватилась, вспомнив, что пока далеко не все можно говорить племяннице, что она еще слишком молода.

В четырнадцать лет у Лики обнаружился голос. Боясь за хрупкое здоровье девочки, Зинаида Владимировна стала, однако, исподволь учить Лику пению. Был приглашен учитель-итальянец, синьор Виталио, который начал знакомить девочку со своим любимым искусством.

Это был удивительный человек, отдавший свои силы делу милосердия. Всю молодость он концертировал с благотворительными целями, а теперь целиком посвятил себя преподаванию музыки.

– Если у меня окажется голос, я буду так же использовать его для милосердных дел! – сорвалось с губ пятнадцатилетней Лики во время одного из уроков.

– Дитя мое! Дорогое дитя! – только и мог выговорить итальянец, до глубины души потрясенный этим чистым детским порывом. – Помните, что вы сказали, Лика! Это великие слова, моя милая девочка!

– Да! Да! – восторженно воскликнула юная певица. – И не только теперь, и всегда так будет! О, синьор Виталио, и ты, тетя! Слышите ли? Я всегда… Всеми силами… Буду стараться сеять вокруг себя добро! Господи, если бы вы знали, как мне хорошо! Как я счастлива! Как все любят меня! Тетечка! Еще вчера синьор Виталио сказал, что у меня хороший голос. Господи, как мама обрадуется! Какое счастье! За что мне дано все это?..

– Да, Лика, иметь хороший голос – огромное счастье! Господь дает его немногим избранным, дитя мое. Надо заслужить это благо, – почти молитвенно произнес старый учитель.

– Я постараюсь заслужить его! – пылко воскликнула девочка. – Клянусь вам, я заслужу его! Вот тетя всегда говорит, что в нашей суровой стране мало солнца, что здесь больше мглы и само солнце так далеко в тучах, что все мы, как слепые, не видим его… Так надо же, чтобы оно светило и улыбалось и у нас, синьор Виталио! Тетя! Пусть и я, и другие, такие же, как я, молодые и сильные, стремятся к этому! Ведь если делать много добра, много хорошего и светлого, оно появится? Оно засияет, наше солнце? И будет хорошо и у нас, как и здесь, как и всюду? Скажи мне, тетя! Синьор Виталио! Скажите мне!

– Дорогое дитя!.. – сквозь слезы вымолвила Горная и крепко обняла племянницу.

А через год Лика уже выступала в благотворительном концерте в пользу неблагополучных русских, волей рока заброшенных сюда, на чужбину. Небольшая колония русских и все итальянское население городка, где они жили в то время, откликнулись на призыв молодой девушки, и каждый внес посильную помощь в это доброе дело. Вслед за тем Лика и ее учитель дали еще один концерт, уже в Милане, – в пользу неаполитанских рыбаков, пострадавших от наводнения.

Синьор Виталио мог гордиться своей ученицей. Она обладала прекрасным голосом и прошла хорошую школу. Юная певица привела в восторг своих слушателей. Успех Лики превзошел все ожидания. Один из директоров итальянской оперы тут же предложил ей ангажемент, неслыханно выгодный для такой молоденькой исполнительницы. Но тетя Зина поблагодарила маэстро за высокую честь и увезла Лику к морю, где у нее была собственная крошечная вилла.

В ту же осень тетка и племянница получили письмо, извещавшее о вторичном замужестве Марии Александровны. Она связала свою судьбу с человеком, занимавшим весьма высокое место в одном из министерств.

А еще через год другое письмо матери перевернуло весь строй жизни юной девушки.

Лику отзывали домой, в Россию.

Глава IV

– Что это? Разве приехали? – девушка точно проснулась от своего зачарованного сна. Карета остановилась у Царскосельского вокзала. Носильщик предупредительно распахнул дверцу экипажа.

– Ах, да! Ведь вы же еще на даче! – сообразила Лика и звонко рассмеялась своим по-детски искренним смехом.

Мария Александровна не отрывая глаз следила за дочерью. Нет, право, с каждой минутой ей все больше и больше нравилась эта милая, ласковая, добрая, жизнерадостная девочка.

Когда по настоянию своего нового мужа, Андрея Васильевича Карского, утверждавшего, что столь продолжительное отсутствие Лики может совсем отлучить девушку от семьи и родного дома, она решила выписать дочь, Мария Александровна, успевшая отвыкнуть от своей девочки, не без трепета думала об их будущей совместной жизни. Она знала резкий характер тети Зины и чуточку даже побаивалась ее, этой энергичной, быстроглазой, с легкой проседью в гладко зачесанных волосах женщины. Боялась насмешливости тети Зины, боялась ее строгого отношения к людям, боялась ее острых, но всегда чрезвычайно метких и справедливых суждений. Но больше всего она боялась влияния тетки на Лику. Мария Александровна опасалась, что и у дочери могут сложиться такие же резкие суждения, которые были бы странны для ее юных лет.

И вот при первом же взгляде на добрую, нежную и мягкую Лику она поняла, что ошибалась. Мария Александровна сразу успокоилась и прогнала от себя напрасные страхи. Идя под руку с Ликой по платформе Царскосельского вокзала, она с гордым чувством счастливой матери отвечала на поклоны знакомых, и в то же время ее глаза говорили: «Не правда ли, как она хороша? Это – моя дочь! Моя Лика!»

– Лика! Вот и наши! Они приехали встретить тебя из Павловска, – заметив вдали две знакомые мужские фигуры, радостно воскликнула Мария Александровна, нежно сжимая руку дочери.

– Ах!

Девушка ускорила шаг и почти бегом бросилась навстречу встречающим, но, внезапно сообразив, что это неудобно, остановилась, подалась назад и стояла теперь – с лицом, залитым краской смущения, – юная и прелестная.

– Папа? – робко и застенчиво сорвалось с ее губ, когда перед ней склонилась высокая, представительная фигура безукоризненно одетого в легкий летний костюм мужчины, и она привстала на цыпочки, чтобы достать губами до его головы, с которой он, поклонившись, снял шляпу.

– Папа! Как я рада! Можно я буду вас так называть?

– Дорогая Лика! – Карский выпрямился, несколько раз подряд поцеловав нежные ручку и щечку падчерицы, и девушка смогла рассмотреть его выразительное, несколько усталое лицо с тщательно выхоленными баками и честными, суровыми, чуть прищуренными глазами.

– Мы будем друзьями, не правда ли, Лика? – продолжал он. – Я так люблю, так уважаю вашу маму, а вы ее дочь – и этим сказано все!

– О, Андрей! – вмешалась Мария Александровна. – Пожалуйста, говори Лике «ты» – она ведь совсем еще дитя.

– Это само придет со временем, если, конечно, она позволит, – любезно улыбаясь, ответил отчим.

– Лика, злая! А меня ты не узнаёшь?

– Боже мой! Толя! Ты ведь Толя, правда?

И Лика протянула обе руки молоденькому пажу, который во все глаза смотрел на сестру.

Лика едва узнавала в этом миловидном, с черными усиками, молодом человеке братишку Толю, с которым она не раз, обманув бдительность мисс Пинч, потихоньку от старших играла в лошадки.

– Толя, милый Толя! – и она несколько раз подряд поцеловала брата.

– Постой! Постой! – с озабоченным видом остановил ее тот. – Дай рассмотреть тебя хорошенько!.. Ох, да какая же ты стала славненькая, сестренка! Настоящая красавица, совсем как мама, право, вот тебе раз!.. – и он шутливо развел руками.

И действительно, Лика была очень хороша собой. Белоснежное личико с тонким породистым носиком, несколько припухлые розовые губки, большие, чистые серые глаза, мягко сияющие из-под темных, прихотливо изогнутых бровей, длинные черные ресницы, делающие глаза значительнее и темнее, и целый сноп белокурых волос с золотистым отливом – все это создавало одно чудесное и гармоничное целое, которое оттеняла неподражаемая простота во всех движениях, бессознательная грация и какое-то врожденное благородство осанки.

– Милая ты, милая моя сестреночка! – с искренним восторгом повторил Анатолий, не спуская с сестры восхищенного взора своих веселых, жизнерадостных глаз.

Но Лика почти не слышала и не чувствовала того, что происходило вокруг нее. Словно во сне, как зачарованная, шла она, опираясь на руку брата, отвечая бессознательными улыбками на обращенные к ней взгляды.

И как будто сквозь тот же сон она говорила с кем-то, кого подвел ей отчим, пожимала чьи-то протянутые ей руки и улыбалась, но кому улыбалась – она сейчас решительно не различала.

В том же зачарованном сне провела Лика те три четверти часа, за которые она перенеслась из Петербурга в Павловск, и очнулась только перед решеткой, отделяющей их дачу, расположенную поблизости парка, от пыльного Павловского шоссе.

– Пойдем к Рен! – тут же предложил Толя и, подхватив сестру под руку, бегом помчался с ней по прямой, как стрела, усыпанной мелким гравием дорожке сада.

Остановившись, Лика невольно отступила в смущении: она не ожидала встретить здесь, в саду, такое большое и блестящее общество.

На плотно утрамбованной садовой площадке, окаймленной со всех сторон зелеными лужайками с коротко подстриженным изумрудным газоном и живописно разбросанными куртинами с душистыми садовыми цветами – гелиотропом, резедой, горошком, левкоем и розами, – несколько человек играли в лаун-теннис^[5]. Высокая сетка разделяла площадку на две равные части, и вокруг этой сетки по углам корта группировались играющие.

Тут были два пажа лет по восемнадцати, товарищи Толи, – тоненький шатен и довольно плотный блондин, а также длинный, как жердь, штатский в каком-то необычайном спортивном костюме, позволявшем видеть его обтянутые шелковыми чулками тощие ноги; у него было надменное и самодовольное выражение лица, обрамленного рыжими баками и усами.

Не обратив внимания на присутствующих незнакомых людей, Лика так и впилась глазами в одну из двух барышень, находившихся тут же.

Сомнений не было. Подле мисс Пинч, ни капли не изменившейся за восемь лет разлуки с Ликой, стояла старшая из сестер Горных. Впрочем, Лика скорее догадалась, что это она, нежели узнала сестру.

Высокая, с длинными костлявыми руками и ногами, с некрасивым надменным лицом и белокуро-пепельными, гладко зачесанными волосами, двадцатидвухлетняя Ирина Горная казалась старше своих лет. Краски молодости, казалось, никогда не оживляли это удлиненное лицо; глаза давно потеряли свой радостный детский блеск или, вернее, никогда и не были знакомы с ярким блеском, присущим молодости. На ней были надеты короткая клетчатая юбка и английская рубашечка с мужской крахмальной манишкой, тугим стоячим воротником и черным галстуком. Завершали наряд похожая на блин спортивная фуражка и желтые туфли без каблуков.

Помахивая ракеткой и сильно раскачиваясь на ходу, Ирина подошла к сестре.

– Очень рада! – процедила она сквозь зубы, энергично встряхивая худенькие пальчики Лики и в то же время подставляя ей свои щеки для поцелуя. Потом, уже по-английски, добавила:

– Очень рада тебя видеть, сестра!

– Реночка! Дорогая! Сколько лет не виделись! – восторженно восклицала младшая Горная, покрывая лицо Ирины бесчисленными поцелуями.

Та спокойно выслушала это горячее приветствие, потом, обернувшись назад, в сторону игроков, негромко произнесла по-английски:

– Мисс Пинч! Это моя сестра Лика. Вы не узнали ее?

Мисс Пинч, пожилая сухая особа с тщательно причесанными седыми волосами, приблизилась к Лике и с любезным вниманием приветствовала ее.

– Так это ваша сестра, Рен? – в ту же минуту послышался за плечами Лики веселый молодой голосок, и перед ней предстало смеющееся, оживленное личико с потешным носиком-пуговкой, точно вспухшим ртом и крошечными черными, быстрыми, как у мышат, глазками.

– Бэтси Строганова, – отрекомендовало себя смеющееся существо, – собственно говоря, Лиза Строганова, если хотите, но Рен пожелала превратить меня в Бэтси, а я – самая ревностная поклонница и последовательница Рен, хотя так же похожа на англичанку, как…

– Как я на любезнейшего мистера Чарли! – вставил все это время не отходивший от сестры Анатолий.

– Ах, оставьте, пожалуйста! – весело отмахнулась Лиза. – Вы отлично знаете, что я не то хотела сказать. А впрочем… – и, лукаво усмехнувшись всей своей забавной мордочкой, она добавила уже почти совсем серьезно: – Однако, Толя! Представьте же Лике наше общество!

– Вы правы! – с шутливым поклоном подхватил Анатолий. – И я начинаю с вас. Елизавета Аркадьевна Строганова, так безжалостно превращенная в мисс Бэтси нашей многоуважаемой сестрицей, достойный потомок тех знаменитых Строгановых, которые помогли Ермаку покорить Сибирь… Или которых покорил Кучум^[6] вместе с Сибирью… Что-то в этом роде! – дурачась, присовокупил молоденький паж.

– Вы, право, невозможны, Толя! – захохотала Бэтси.

– Простите меня, мадемуазель! – серьезно-деловитым тоном заключил Анатолий. – Барон Чарли Чарлевич, – продолжал он докладывать несколько смущенной всем этим шумом Лике, – барон Карл Карлович Остенгардт, – указывая на штатского, добавил он уже громко.

Длинный барон с явно выраженным чувством собственного достоинства почтительно поклонился молодой девушке.

– Мои закадычные друзья Жорж Туманов и Федя Нольк, – продолжал Анатолий, подводя к сестре обоих своих друзей, пажей, как и он. – Теперь все мы, кажется, знакомы! – со вздохом облегчения заключил молодой человек.

– Хотите партию? – предложила маленькая Бэтси, протягивая Лике свою ракетку.

– Нет, нет, – поторопилась отказаться та, – если позволите, я буду лучше издали следить за игрой. Я немного устала с дороги.

– А разве ты не хочешь переодеться? – шепотом спросила Рен, вскидывая на сестру свои бесцветные глаза.

– Разумеется! – поспешила ответить Лика.

Мисс Пинч предупредительно предложила свои услуги и проводила Лику в ее комнату. Через пару минут она открыла какую-то дверь, и Лика очутилась в прелестном гнездышке, обитом светло-розовым крепом^[7], с мебелью в стиле «помпадур», усеянной пестрыми букетиками по нежному розовому фону. Всюду, словно ненароком, были разбросаны крошечные диваны, креслица, пуфы, ширмочки и козетки.

Во всю комнату был разостлан пушистый ковер, в котором преобладали самые нежные цвета и оттенки. Небольшой инкрустированный дамский письменный столик стоял у окна, наполовину занавешенного белоснежной занавеской. В одном углу комнаты помещался задрапированный материей розового цвета изящный туалетный столик. В другом углу высился зеркальный шкаф; неподалеку от него находились ширмочки с изображениями маленьких маркиз и маркизов; ширмочки отгораживали белоснежную кровать. И повсюду – на этажерках, на туалетных столиках – ютилась масса милых безделушек из хрусталя, фарфора и бронзы.