полная версия

Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 6. Казаки

Итак, можно сказать, что повесть главным образом создана была в три периода: 1) Конец 1852 и 1853-й год. 2) 1857—1858 гг. и 3) 1862-й год – с невсегда ясной и едва ли частой работой между ними.

III.

На основе рукописных материалов, по возможности распределенных хронологически, попытаемся, не задаваясь целью дать полную историю создания «Казаков», наметить, хотя бы в главных чертах, ход творческой работы автора.

Сложный замысел повести представляет собою гармоничное сочетание трех основных элементов: бытового фона, из которого вырастает несколько ярких фигур с центральным меж ними образом Марьяны; во-вторых, чуждого этому миру героя с его богатой и противоречивой внутренней жизнью, и, наконец, его отношений к этой среде, завершившихся болезненным разрывом. Для повести все эти элементы необходимы, и нет сомненья, что они в совокупности сразу должны были появиться в фантазии художника, когда перед ним сверкнула первая искра замысла, в конкретной же их разработке и в установке из взаимоотношений и состоял творческий процесс.

Первое оформление этого замысла (не считая особо стоящей стихотворной попытки) мы видим, как говорено выше, в трех главах «Казачьей повести», начатой (по Дневнику) 28 августа 1853 г. в Пятигорске и озаглавленной «Беглец» (см. вар. № 1). Здесь автор с первых же слов вводит нас в совершенно готовую ситуацию. Герой, гвардейский офицер Губков (иногда Дубков) два месяца живет в станице и безнадежно влюблен в молодую жену ушедшего в поход казака. Ей как-будто иногда приятно его внимание, но и только. Перемену в отношениях подготовляет последняя, 3-я глава, где описано возвращение казаков из похода. Муж Марьяны, Гурка, прямо с приезда, не сказав ни слова с женой, уселся на всю ночь бражничать с казаками, и Марьяна, долго его ждавшая, с огорчением ушла спать на сеновал, куда лишь на рассвете полез к ней совершенно пьяный Гурка. Легко понять выводы, которые должна была сделать Марьяна из сравнения; да автор уже сам их сделал в зачеркнутых местах (напечатанных у нас в ломаных скобках). На этом обрывается рукопись (не считая нескольких начальных строк 4-й главы).

Эта ситуация ни разу более не встречается в материале: ни один отрывок, ни один конспект от нее не исходит и к ней не возвращается… Сама по себе она, как видим, еще недостаточно сложна, и все лица намечены почти только внешним образом. Герой – еще далеко не Оленин; мы узнаем лишь, что он перевелся на Кавказ из-за расстроенного картежной игрой состояния, служит здесь уже два года и успел приобрести спокойное, благоразумно практическое отношение к службе. Героиня дана в чертах еще резких и мало сгармонированных (обворожительная красота, но почти великанский рост, пискливый голос и очень грубая речь). Муж ее, которому по замыслу, очевидно, предстояло играть активную роль (недаром же повесть озаглавлена «Беглец», следовательно, перед автором уже носилось и вооруженное столкновение с офицером из-за жены и бегство в горы, о чем говорят и ранние конспекты), этот муж проходит здесь ничтожной, безличной тенью: «молоденький, безбородый, остроглазый казаченок» – вот всё, что автор сказал о его внешности, а его поведение только подкрепляет общее впечатление заурядности. Даже Ерошка (здесь Епишка) не успел сразу овладеть нашим вниманием: автор лишь назвал его «известным, замечательным стариком» и обещал познакомить с ним читателя. Словом, ясно, что это начало было лишь первым наброском, черновым эскизом, не могшим удовлетворить автора. Наиболее обработанной является описательно-бытовая 3-я глава «Встреча», стоящая в близкой связи с первой стихотворной попыткой («Эй, Марьяна, брось работу»), о чем мы говорили выше.

По изолированному положению всего отрывка среди материалов можно думать, что он писан сгоряча, прежде чем был продуман и лег на бумагу сколько-нибудь обстоятельный общий план. Автор остался недоволен, быстро отбросил всё написанное^[87] и всю ситуацию заменил другою, где офицер узнает Марьяну еще до замужества, но в первой части повести происходит ее свадьба (см. конспекты 1 и 2). Была попытка приспособить готовое начало к этой перемене, оставившая свой след в тех конспективных заметках на рукописи, о которых мы говорим при ее описании; но старое с новым не могло соединиться, и повесть была скоро начата вновь, – как мы думаем, в том же 1853 г.

При этом новом начале Толстой уже стремится вперед установить предварительно главные линии разработки всего плана повести (Конспекты 1 и 2) и, отказавшись от стремительного начала «из средины», которое мы видели в первом отрывке, развертывает рассказ с более спокойном эпическом темпе. Теперь повесть открывалась приходом в станицу двух рот пехоты под начальством офицера Ржавского, его медленным знакомством с Марьяной и постепенным вхождением в местную жизнь при участии Ерошки. В объяснениях своих к вариантам №№ 2-4 мы устанавливаем, насколько возможно, границы того, что было написано тогда, отделяя этот материал от его обработки и продолжения пять лет спустя, в 1858 г. Второй попыткой автор был удовлетворен гораздо более, чем первой; за это говорит уже то обстоятельство, что, несмотря на неоднократные и крупные переделки, почти весь художественный материал, созданный осенью и зимой 1853 г., вошел в том или ином виде в печатный текст. Но форма была найдена далеко не сразу. Первоначально автор дал широкое развитие эпистолярной форме. Существующее сейчас в повести одно письмо Оленина введено лишь на переломе действия для полноты характеристики настроения героя, уже ранее ясно обрисованного автором: в ту пору было дано в самом начале повести два больших письма Ржавского, имевших значение определенного приема изложения: многое в описательно-бытовой стороне, даже в движении фабулы и в характеристике действующих лиц доходило до читателя лишь через эту охлаждающую призму писем. Герой здесь приобретает многие черты, сближающие его с Олениным, но характер его еще не вполне установлен; в некоторых деталях он психологически даже более близок к автору, чем сейчас, а с другой стороны автор пытается вполне объективно, прямо критически взглянуть на него (см. вар. № 2). Марьяна обрисована теперь более сдержанно и гармонично; интерес к ней Ржавского растет постепенно и незаметно. Повидимому, автор в этот период прервал работу как раз на первом пробуждении чувства любви. Молодой казак Кирка изображен совершенно заново; личность его возбуждает интерес и симпатию, и Ржавский даже так увлекается им, что сам называет свое чувство влюбленностью.^[88] Любовь Кирки и Марьяны только что начинает развиваться. Важного эпизода убийства абрека в эту пору еще не существовало, как не было в помине и глав с отъездом героя из Москвы: то и другое появилось постепенно позднее. О планах развязки в ту пору мы говорим несколько ниже.

Тут повесть была оставлена, вероятно, до 1855—1856 гг. К этим двум годам мы приурочиваем появление вариантов №№ 5-10 (см. описание их рукописей). В них видна попытка (быть может, двукратная) еще раз начать повесть сызнова. Если считать две пробы, то первой из них надо признать 5-й вариант, открывающий действие приездом в станицу двух казаков. Данная при этом подробная их характеристика говорит о происшедшей крупной перемене в замысле этих фигур: Кирка снова побледнел и обезличился, а на первый план выступила яркая личность его старшего товарища, Епишки, обрисованного местами (кроме возраста) настолько близко к дяде Ерошке, что последний рисковал совсем выпасть из повести, уступив свое место этому новому лицу. К данному отрывку хорошо подходит эаметка Дневника 19 февр. 1856 г., где эта новая мысль – изобразить Ерошку в 30-летнем возрасте – побудила Толстого даже включить его имя в эаглавие повести («Завтра пишу прежде всего Епишку или «Беглеца»). Намерение ограничилось одной первой главой: продолжая рассказ, автор в следующей же главе (вар. № 6) вернулся к старому Ерошке, и Кирка снова приобрел больше значительности. Обе главы, мы думаем, писались одна зa другой близко по времени, причем вторая глава сохранила для нас, вероятно, первый, самый ранний вариант эпизода об убийстве абрека.

Второй попыткой того же года, как думаем, была рукопись № 10, где повесть начата с описания местности и казачьих нравов, изложенного или в форме письма или, во всяком случае, от первого лица. Это – отголоски эпистолярного приема 1853 года. Сюда мы приурочиваем слова Дневника 5 июня того же года: «Перечел, кое-что поправил в Казаке. Завтра пишу сначала». Слово «перечел» в этом месте мы склонны толковать ограничительно: «перечел» не всё, что накопилось с 1853 г., а те две главы, что писаны были в феврале. Остается прибавить, что по конспектам 2 и 3, которые мы имеем основание относить к этому периоду работ (1853—1856 гг.), развязка представлялась автору в двух вариантах: 1) казнь казака при его возвращении из бегства в горы и 2) после столкновения с казаком и его бегства герой сам остывает и покидает станицу.

С 1857 годом мы вступаем в двухлетнюю полосу пристальной работы над «Казаками». Она резко делится пополам. Первый год – время некоторого разброда мыслей, когда, несмотря на частое возвращение автора к повести и на большое количество затраченного труда, она в итоге почти не двинулась вперед, и – второй год, гораздо более плодотворный. Выше (во второй главе) мы отметили, что еще с января 1857 г. замысел неожиданно раздвоился на «Беглеца» и «Казака» (беглое упоминание Дневника); это было еще в России. Уехав весной за границу и осев в половине апреля в Швейцарии, Толстой принимается за основательное обдумыванье повести, изготовляет конспект, начинает работать, но в конце месяца оказывается, что он пишет как будто две различных вещи на один и тот же сюжет. Мы говорили выше об одной из этих двух проб – о попытке «поэтической» обработки темы, и сейчас еще paз затронем ее, в общем очерке всего, что было сделано тогда.

Более или менее определенно к данному году прикрепляются четыре рукописи №№ 11-14. Первая из них есть собственно не изложение, а подробный конспект или план всей повести. Мы печатаем его среди вариантов, а не конспектов, чтобы не разрывать цельности работ 1857 г. пошедших внезапно по какому-то новому руслу. Автор в этот момент почувствовал надобность довольно резко отойти от всей предыдущей работы и ввести в повесть новые движущие мотивы, осложнить ее ход. Это сказалось наглядно уже в том, что он переменил имена почти всех лиц; дал им иную обстановку, ввел новое лицо, повидимому, важное для замысла (солдата, рабски преданного Марьяне) и во многом совсем иначе проектировал развитие действия. Несмотря на всю свою подробность, план не был вполне установлен: приписки на полях дают крупные варианты развязки, не согласующиеся ни с планом, ни друг с другом, и мало понятные намеки («история Саула»); вероятно, он тотчас же был оставлен: не сохранилось ни одной сцены, несомненно писанной на основании его, и все материалы этого времени (вар. №№ 8-10) почти совсем не обнаруживают влияния его особенностей. Упомянем, что этот план сливал вместе намеченные в первом периоде работ – кровавый и мирный – варианты развязки: после столкновения и полученной раны офицер продолжает жить в станице, уже отказавшись от Марьяны, но через пять лет убивает вернувшегося казака, мстя ему за смерть своего товарища.

Вариант № 8, писанный тогда же, отличается особенностями формы: анапестическая ритмизированная речь, полу-конспект, полу-изложение, разбитое в каждой главе на очень мелкие части, перенумерованные под ряд. Последний признак заставляет вспомнить запись Дневника под 15 апреля: «Вновь передумал. Буду писать кратчайшим образом самое дело». Это – попытка еще раз начать по новому плану: в набросанной первой главе Марьяна с подругами возвращается на закате в станицу, проводив своего возлюбленного Терешку Урвана с казаками в поход. Старик Гирчик (так здесь зовется дядя Епишка) идет к отцу Марьяны и за чихирем предлагает в качестве жениха Терешку, но не получает никакого ответа; глава кончается шутками охмелевшего старика на улице с молодежью и его рассказами о себе. Вторая глава, только начатая, изображает домашнюю трудовую жизнь в семье Марьяны. Кроме общего заглавия повести «Беглец» рукопись дает отдельные названия главам: над первой написано «Старое и новое», над второй – «Ожидание и труд». Последнее заглавие соответствует содержанию: Марьяна ждет Терешку, занятая работой; первое же непонятно читателю и повидимому назначалось для самого автора: им он, вероятно, отметил, что здесь некоторые черты его прежних планов соединены с новыми. В этом варианте обращает внимание попытка переименовать даже дядю Ерошку; о ней мы должны сказать несколько слов.

Ерошка причинял в это время автору особые хлопоты. С одной стороны, без него автору так же трудно было обойтись, как и нам теперь представить себе «Казаков», с другой стороны, яркую фигуру Епишки давно уже зарисовал брат Толстого, Николай Николаевич, еще до его приезда живший в станице Старогладковской. 19 октября 1852 г. Толстой записывает в Дневник: «Николенька пришел ко мне и читал мне свои записки об охоте». Это совпадение не помешало Льву Николаевичу поместить Епишку-Ерошку в тогда же задуманную повесть. Но Н. Н. Толстой четыре года спустя, под влиянием брата, решил напечатать свой очерк «Охота на Кавказе» и отдал его (вероятно, в конце 1856 г.) в «Современник», где он и появился в февральской книжке 1857 г. Это обстоятельство должно было создать для Льва Николаевича известную трудность; желанием выйти из этого положения мы и объясняем возникший в 1856 г. у него план пожертвовать этой фигурой, но не вполне, а изобразить того же Епишку лет на сорок моложе (см. вар. № 5.) Он тотчас же отказался от такой попытки и вернулся к старому Ерошке, но в апреле 1857 г., под свежим впечатлением февральской книжки журнала, легко мог счесть нужным дать ему хотя новое имя, ничем не напоминавшее подлинного Епишку.

Писанный тогда же за границей вариант № 9 представляет собою некоторое возвращение к работам 1853 г. и мог бы тоже носить название «Старое и новое». Повесть опять начинается с прихода в станицу двух рот пехоты и только иначе (кое в чем ближе к печатному тексту) развивает рассказ о появлении офицера и его знакомстве с Ерошкой. Молодой казак, здесь уже прямо жених Марьяны, тоже назван Терешкой, как в двух предшествующих вариантах.

Наконец, обширный вариант № 10, писанный несомненно тоже в Швейцарии, на пространстве мая – июня (см. сведения при описании рукописи) и содержащий собственно одну первую главу (вторая едва начата), отчасти продолжает начавшийся возврат к материалам 1853 г., давая в новой комбинации элементы местной казачьей жизни, но совершенно не затрагивая личности и роли офицера. Дана подробная картина праздничного вечера в станице, гулянья уличной толпы, описана Марьяна среди подруг, появление робкого Кирки с товарищем Илясом, его попытка заговорить с Марьяной и уход в смущении с улицы к Ерошке; попойка их в доме у Кирки, его признание старику в любви к Марьяне и в своей робости, бесцеремонные советы Ерошки, как сойтись с ней; вторичный выход Кирки на площадь и в конце подробно их свидание. Изложение ведено широко, неторопливо и имеет законченный характер, ряд подстрочных примечаний поясняет все местные выражения. Автор видимо считал главу удачной и до конца не терял надежды ею воспользоваться. На рукописи двойная сеть поправок; одни из них обратили эту главу из первой во вторую, причем видно, что ей должна была предшествовать глава «Кордон» с убийством абрека; это могло быть сделано в том же году или вообще вскоре, но большую часть исправлений следует отнести к 1862 г., судя по замене имени Кирки Лукашкой. В конце концов она пригодилась для повести более всего лишь как художественный материал; особенно много она дала для сцены свидания.

Перечисленным не ограничивается работа 1857 г. После перерыва в начале июля, вызванного писанием «Люцерна», повесть, как мы знаем, продолжала и писаться и обдумываться и на возвратном пути в Россию и, с августа, в тиши Ясной поляны. Но здесь автор перестает удовлетворяться тем, что делает. 15, 17 и 18 августа в Дневнике стоят три записи: «Надо переделывать Кавказскую повесть»; «Илиада заставляет меня совсем передумывать «Беглеца»; «Кавказской совсем недоволен. Не могу писать без мысли. А мысль, что добро – добро во всякой сфере, что те же страсти везде, что дикое состояние хорошо – недостаточна. Еще хорошо бы, если бы я проникнулся последним; один выход». Тут видно, что как будто первый толчок к пересмотру всего замысла в целом дан был впечатлением от Гомера; но надо сказать, что подобную нужду автор ощущал еще четыре месяца назад, когда 14 и 15 апреля записал в Дневник: «Писал и обдумывал целый день. Приходится всё переделать, мало связи между лицами… «Вновь передумал. Буду писать кратчайшим образом самое дело. Выходит страшно неморально». «Немного писал. Много передумал. Кажется, окончательно обдумал «Беглеца». В этих отзывах уже видно опасение по поводу недостаточного единства, слабости внутренней связи всей вещи. Мы видели, что Толстой (в рукописи № 11) и пытался тогда поставить повесть на какой-то новый путь; можно полагать даже, что новая личность солдата задумана была именно в противовес тому, что казалось ему «страшной неморальностью» старого замысла. Но дальше конспекта автор не пошел и даже немедленно сбился на время совсем в сторону («поэтический казак»); затем началось возвращение к старому и разработка частностей. В итоге «связи между лицами» не прибавилось. Да и не могло прибавиться. Основной узел замысла, объединяющий и всех лиц и всю массу бытового материала, лежит в личности героя и в его роли, а этой стороны дела во всей заграничной работе Толстой не касался вовсе, быть может, потому, что она не вполне была в нем самом готова. И до конца года писание повидимому не налаживалось: 2 сентября: «Пробовал писать – нейдет «Казак»; 1 и 9 ноября опять попытки: «чуть-чуть пописал»; затем 11 ноября: «Надо начать драмой в Казаке» и 14: «Эврика – обоих убили». Но никаких следов сильного драматического начала мы не имеем, а мелькнувшая мысль о кровавой развязке с двойным убийством нашла себе место лишь несколько лет спустя в одном плане (конспект 8), оставленном затем в стороне. В соответствии с этим, Толстой в письме к Вас. Петр. Боткину от 4 января 1858 г. пишет: «Кавказский роман, который вам понравился, я не продолжал. Всё мне казалось не то, и я еще после два раза начинал его». К этому периоду недовольства и раздумья может быть отнесено появление двух очень близких друг к другу конспектов, начинающихся о главы «Секрет», т. е. с убийства абрека. (Это – левый столбец в конспекте 5 и перечень глав, набросанный на полях рукописи № 14.)

С февраля 1858 г. начинается оживленная работа с определенным возвращением к старым материалам 1853 года. Едва приехав из Москвы в Ясную поляну, Толстой заносит в Дневник: «Старое начало Казаков хорошо; продолжал немного».^[89] В конце месяца он, продолжая работать, письмом просит бывшего своего батарейного командира в Старогладковской Н. П. Алексеева прислать ему тексты казачьих песен, которыми намерен воспользоваться, и через два месяца отмечает получение от него ответа. Толстой очень подвижен и занят разными делами всё это время; пробыв около двух недель в деревне, к марту он снова в Москве, 11 числа едет на неделю в Петербург, затем возвращается в Москву и, наконец, 9 апреля уезжает на всё лето в Ясную поляну. В этот промежуток не менее двух недель заняло окончание и переделка «Альберта». Но всё же мысль его прочно занята «Казаками»: приехав из Петербурга, он пять дней под ряд сидит над повестью, один день пять часов без перерыва, и 21 марта помечает в Дневнике: «я весь увлекся «Казаками». Работа прервана была пасхальными праздниками, но в деревне тотчао возобновилась и целый месяц не прерывалась.

Из отметок Дневника за апрель видно, что она шла напряженно, но скачками. С одной стороны, автор продолжал связный ход повествования, начатый в 1853 г., одновременно обрабатывая его; из наших замечаний при описании рукописей №№ 2-6 и из обзора материалов 1853 г. в начале этой главы можно видеть, как производилась эта работа. Тут начала ослабляться эпистолярность изложения: в «Записной книжке» этого года уже 2 февраля читаем: «Для «Каз[аков]» форма следующая: соединение расск[аза] Еп[ишки] с действием», но 2-е письмо Ржавского именно тут и было написано в три дня 23—25 апреля; умерялась экспансивность тона и усиленный лично-биографическим оттенком интереc к личности молодого казака, тут была попытка внести идейность (запись 26 апреля: «Поотделал «Кордон», много новых мыслей, христианское воззрение)». Дневник отмечает неоднократные переписывания и переделки и в апреле и в октябре и даже в декабре. На рукописях этой поры лежит не менее трех слоев: 1853 г., 1858 и еще более поздний, вплоть до 1862 г. и их далеко не всегда легко разграничить; где это казалось нам возможным, мы отмечали выше. (См. между прочим описание рукописей №№ 17-22.) Личность героя здесь приобретает более ясности, но всё еще мало объективна.

С другой стороны, автор, забегая вперед, старался уяснить себе отдельные эпизоды в дальнейшем, даже писал их, или намечал новые развязки; видно, что еще многие конструктивные элементы повести висели в воздухе и она далеко не была оформлена. Так, в Дневнике под 12 13 апреля читаем: «бегство в горы не выходит. Заколодило на бегстве в горы». Материалы не сохранили нам ни строки связного изложения данного эпизода, и мы не знаем, было ли что-нибудь здесь положено на бумагу; вероятно, «заколодило» уже при самом обдумывании. 14 апреля записано: «Уяснил себе конец романа: офицер должен разлюбить ее». (Этот исход намечается в большой сцене продолжения «Казаков», написанной значительно позже). В конце апреля автор говорит, что «дошел до 2-й части, но так запутанно, что надо начинать всё сначала, или писать 2-ю часть». 1 мая был момент, когда показалось, что найдена значительная перемена. «М[арьяна] должна быть бедная, такая же как и К[ирка]. Отчего это так – бог знает». 3 мая автор хочет «попробовать последние главы, а то не сойдется» и, как бы в ответ на это, 9 мая «пишет возвращение Кирки». Оно напечатано выше (стр. 153.) Лето прошло без работы над повестью. Осенью, 30 октября, автор «переписывал «Каз[аков]». «Надо еще раз», а 27 ноября: «Вечером писал отлично «Секрет» и вижу в будущем всё хорошо». Наконец, 6 декабря: „Буду переделывать начало «Казаков»“.

Итак, в этом году, столь продуктивном для «Казаков», мы видим, как многое еще бродит в фантазии художника в зыбком, меняющемся виде, но за работой постепенной фиксации образов и сцен, которая несомненно происходила одновременно, уследить определенно не можем.

С 1859 г., как мы уже говорили, резко падают сведения Дневника о работе; за весь год два упоминания (28 мая и 10 октября), оба говорят глухо только о желании писать, причем интересно, что вторая запись: «Начать бы сегодня «Казака» как будто дает повод предполагать, что Толстой имел в виду еще какое-то новое начало повести. Если это так, то намек очень важен. До сих пор мы не видали в материале никаких следов теперешней завязки – отъезда из Москвы и дорожных настроений героя, так необходимых для его характеристики.

Надо прибавить, что в следующем, 1860 г., заграничный Дневник под 25 и 28 окт. (нов. ст.) глухо говорит о какой-то работе, к которой принуждает себя Толстой (горевавший тогда о только-что умершем на его руках брате Николае Николаевиче) и дело идет именно о начале этой работы, о первых двух-трех ее главах. Названия вещи не дано, и следует решить, идет ли речь о «Казаках», над которыми он несомненно работал за границей (есть сцена, датированная 1 сентября), или о повести «Тихон и Маланья», для которой он в августе искал форму (см. т. 48). Мы склонны думать, что подразумеваются «Казаки», ибо только к ним подходит запись 18 окт.: «Одно средство жить – работать. Чтобы работать, надо любить работу. Чтобы любить работу, надо, чтобы работа была увлекательна. Чтобы она была увлекательна, надо, чтобы она была до половины сделана хорошо». Эти черты неуместны в применении к совершенно свежему, еще не оформленному замыслу «Тихона и Маланьи».

Весь рукописный материал, имеющийся у нас по этому новому началу, сводится к нескольким конспектам (правый столбец конспекта 5, конспекты 6 и 7), к варианту № 11 и к дошедшим копиям (важна копия № 7). Он не легко размещается хронологически, но особенность его та, что везде, где повесть начата с отъезда, герой носит уже имя Оленин, а не Ржавский. Так как в продолжении повести (А), писанном, как мы считаем, 9 мая 1858 г., он еще зовется Ржавским, а в другом продолжении (Б), датированном 1 сент. 1860 г., он уже Оленин, то можно установить, что начальные главы об отъезде и все конспекты, включающие отъезд, создались в промежуток от осени 1858 до осени 1860 г. Эти главы несколько раз переделывались и обрабатывались; напр., первоначальная редакция 1 главы (сохранившаяся лишь в копии № 7) была значительно короче и бледнее; в ней не было ни картины ночной Москвы, ни разговоров у Шевалье. Из последующих переработок важна та, которую дает вариант № 11, по ясным, теперь исчезнувшим отголоскам сердечной истории автора с соседкой Валер. Влад. Арсеньевой, происходившей главным образом летом 1856 г. Самую же мысль ввести в повесть сцену отъезда героя из Москвы с интимными разговорами друзей мы считаем возникшей в связи с одним биографическим фактом.

Во второй половине 1850-х гг. Толстой одно время близко сошелся с Бор. Никол. Чичериным; они были на ты и усердно переписывались (переписка частью сохранилась). В 1858 г. с января по апрель Дневник Толстого полон обильными указаниями на их постоянные свидания, разговоры и на впечатления Толстого от незаурядной личности Чичерина. Оговариваясь не раз, что у Чичерина слишком холодный, отвлеченный ум и этим он иногда даже его отталкивает, Толстой всё же не только высоко ценил его, но был с ним тогда на вполне дружеской ноге. Влечение было взаимное, хотя со стороны Чичерина более сильное; они откровенно делились и внутренней интимной жизнью. Чичерин признавался ему в своей любви к нему (и Толстой «был горд этим»), делал ему личные конфиденции о своих сердечных делах. Толстой в свою очередь рассказывал Чичерину – «про свое раскаяние и безнадежность». Словом, когда Толстой вскоре несколько разочаровался в нем, то с горечью записал в Дневнике, что «лил в него все накипевшие чувства, – через него скорее».

При таком общем тоне их отношений в эту пору, Толстой невольно должен был запомнить впечатление от двух моментов своего общения с Чичериным в этом году, оба раза при схожей обстановке, и он отметил их оба в своем Дневнике: Чичерин вместе с несколькими знакомыми дважды провел с Толстым веселую ночь накануне его отъезда в Ясную поляну. Первый раз это было около 15 февраля, и проводы происходили как раз у Шевалье, где Толстой «пол ночи славно говорил с ним», другой раз – 8 апреля – Толстой с ним же был у Самарина на отъезде. Мы думаем, что самая мысль включить в «Казаков» сцену отъезда с проводами у Шевалье до утра в дружеской беседе возникла у автора именно на почве этих отношений и фактов.

К концу 1850-х гг., казалось, можно было бы считать, что все главные творческие искания закончены, и работа движется в определенном русле. К этому времени (или немного позже) мы относим появление конспекта № 7, где хотя в двух словах, но отчетливо намечен ход действия, очень близкий к теперешнему и с точно такой же развязкой. Вот конец конспекта: «Убийство (т. е. абрека). Письмо. Вечеринка. Абреки. Она прогоняет». Стоит вставить сюда легко подразумеваемые слова о ране молодого казака, и конспект прекрасно подойдет к повести, как мы знаем ее сейчас. Но вот одновременно с этим конспектом и даже, вероятно, позже его, возникают конспекты 8 и 9, которые представляют собою совершенно новую вспышку фантазии с уклоном в сторону сильной романтизации замысла. По этому материалу Оленина (он зовется уже так) приходится представлять себе не скромным юнкером, а блестящим офицером с большими связями в местном центре, Тифлисе; его посылают после экспедиции курьером к главнокомандующему, в Тифлисе он, очевидно, близко принят у наместника кн. Воронцова; мало того, он в тайной связи с кн. Воронцовой;^[90] она его любит, но он отвращается от нее, как и от всего светского круга, и ищет удовлетворения в природе и первобытности, Отсюда его уединение в станичной жизни и чувство к Марьяне, жене Урвана (возвращение к ситуации 1853 г.). Соперничество с мужем разрешено добровольной уступкой со стороны последнего («владай ею») и его бегством; роман с казачкой, прерванный походом, поездкой Оленина в Тифлис и свиданием с Воронцовой, возобновлен с его возвращением в станицу. Сопротивление Марьяны преодолено, она полюбила Оленина, и они сошлись. Он серьезно готовится к свадьбе, выходит для этого в отставку, Марьяна перешла в православие; они счастливы. Тут неожиданное возвращение Урвана катастрофически создает поворот в душе Марьяны; она бросается мужу в ноги, боится, что Оленин выдаст его; казак скрывается, но скоро захвачен; хлопоты Оленина о помиловании опоздали, и совершается казнь. Раскаяние Марьяны заставляет ее убить Оленина при первой его попытке увидаться, и она выдает себя властям. Впрочем, конец выражен так, что допускает другое толкование: Оленин убит не ею, а влюбленным в нее солдатом, молчаливым свидетелем всего романа, и Марьяна лишь приняла вину на себя. На это наводит слово «солдат», на котором обрывается конспект, в связи с ролью солдата в варианте 11 (1857 г.).

Эта неожиданная вспышка творчества погасла без дальнейших последствий, но ясно, что, пойди автор по этому направлению, мы имели бы в «Казаках» произведение совершенно иного духа и характера, быть может внешне более эффектное и сложное, но лишенное той простоты, естественности и цельности, которые сейчас составляют его главную силу. Толстой быстро отвернулся от поманившего его блестящего видения, но в истории создания «Казаков» важен этот момент, вскрывающий сложные, извилистые пути творчества.

Нам остается рассмотреть сохранившиеся писарские копии. Напомним прежде всего, что очень ранних копий мы не имеем, да их и не могло быть, ибо, как мы видели, повесть писалась отдельными кусками, в разбивку, с перерывами и очень долго не имела твердо установленного стержня, переходя от одного плана к другому; почти каждый приступ работы сопровождается появлением новой завязки действия, обыкновенно покинутой после нескольких вступительных страниц. Черед для копий наступил лишь через пять лет после замысла, когда работа 1853 г. была прочно положена в основу и стала обрастать переделками и продолжением. Из девяти дошедших до нас (частичных) копий мы относим первые четыре к 1858—1859 гг. Остальные пять возникли еще позже: оригиналы их по большей части утрачены; изучение же копий (см. их описания) показывает, что почти все они, кроме особняком стоящей 5, были сделаны скорее всего на последнем году работы, т. е. в 1862 г. К началу этого года относится получение Толстым крупного аванса из «Русского вестника» с обязательством дать журналу до 1 января «Кавказский роман». Этот внешний стимул побудил двинуть работу более живо; особенно же напряженно пошла она осенью, после перерыва, вызванного сватовством и свадьбой Толстого, когда до условленного срока оставалось уже мало времени. Вероятно, в последние три месяца 1862 г. появились копии 7, 8 и 9, а также, разумеется, окончательная 10, отосланная в журнал и там исчезнувшая. Спешность работы была большая; тотчас из-под рук переписчика копия, еще не законченная, а в отдельных листах, поступала к автору, покрывалась поправками и подчас не перебелялась вновь, а прямо вставлялась в листы нового изготовлявшегося списка. Только так объясняется дефектность двух последних копий и двойная, даже тройная нумерация листов в них. В этих непрерывно следовавших одна за другой копиях окончательно вырабатывались детали повести, и устанавливался ее текст. Подробное изучение этих копий одно могло бы дать материал для особого этюда (здесь важны и более ранние списки, как копия 1, особенно ее третий отрывок, и две последние копии 8 и 9), но, повторяем, мы не пишем полной истории «Казаков», а предлагаем первую попытку разобраться в сложном и обильном материале.