полная версия

Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 6. Казаки

* Из копии № 9.

«Сходи!» сказалъ ужъ послѣ урядникъ, оглядываясь вокругъ себя. «Твои часы что ли, Гурка? Иди!»

– «И то ловокъ сталъ Лукашка твой», прибавилъ урядникъ, обращаясь къ старику: «все, какъ ты, ходить, дома не посидитъ, намедни убилъ одного».

– «Мы убьемъ, только со мной поди», сказалъ Лукашка, поддерживая ружье и сходя съ вышки. – «Вотъ дай срокъ, ребята въ секретъ пойдутъ, такъ я тебѣ укажу», прибавилъ онъ. – «Вотъ житье твое, право зависть беретъ, гуляй добрый молодецъ, да и все», сказалъ Лукашка. «А мнѣ на часахъ стоять хуже нѣтъ. Скука, злость возьметъ».

– «Гм! гм! сходить надо, надо сходить», проговорилъ старикъ самъ себѣ: «а теперь тутъ подъ чинарой посижу, може и точно ястребъ».

– «Летаетъ, дядя, летаетъ!» подхватилъ Назарка, и опять сдѣлалъ колѣнцо, опять разсмѣшившее народъ на кордонѣ.

– «Дура-чортъ!» крикнулъ Лукашка. «Не вѣрь, дядя, а со мной пойдемъ, на полянѣ видѣлъ я точно». 

13.

Лукашка вошелъ въ избу, повѣсилъ на деревянный гвоздь оружiе и черкеску. Въ одномъ бешметѣ еще замѣтнѣе стала широкая кость его сложенья. Онъ досталъ лепешку и, пережовывая, подошелъ къ лежавшему казаку.

«Дай испить, дядя», сказалъ онъ, толкая его: «глотка засохла».

Казакъ видно не хотѣлъ давать.

Ну!.. сказалъ Лукашка, хмурясь.

«Ужъ нечто для тебя», сказалъ казакъ, продирая глаза. «Нацѣди чапуру, Богъ съ тобой, я говорю, не жалѣю!»

– «Спаси Христосъ, что не пожалѣлъ», сказалъ Лукашка, утирая широкiя скулы и выходя изъ двери.

– «И жаль было, да малый хорошъ», проговорилъ казакъ и опять легъ: «малый, я говорю, хорошъ».

– «Пойти пружки^[79] поставить», сказалъ Лука: «время хорошо». Захвативъ бичевку, онъ съ дядей Ерошкой пошелъ на поляну.

– «Не ходи безъ ружья, убьютъ!» крикнулъ ему урядникъ.

Лукашка не отвѣтилъ и въ лѣсу скоро послышался его голосъ. Онъ ходилъ, отыскивая фазаньи тропки и разставляя на нихъ пружки, и пѣлъ про короля Литву.

 
Сиротинушка, сиротинушка добрый молодецъ,
Исходилъ я, сиротинушка, и свѣтъ и землю русскую,
Не нашелъ я себѣ отца-матери и роду-племени,
Только я нашелъ себѣ, сиротинушка, короля Литву.
Служилъ я королю Литвѣ ровно тридцать лѣтъ
А съ королевною его жилъ ровно девять лѣтъ,
Никто про насъ не зналъ и не вѣдалъ.
На десятомъ на годичкѣ стали люди знать.
Изъ заднихъ королевскихъ воротничковъ
Выходила то ли его любимая ключница
И видала ли его любимая ключница,
Доказала она королю Литвѣ:
«Ты батюшка нашъ, король Литва,
Ничего ты не знаешь и не вѣдаешь,
Живетъ твоя королевна съ любимымъ ключникомъ».
На ту пору королю Литвѣ на бѣду сталось,
За велику досадушку ему показалось.
Кричитъ король Литва своимъ громкимъ голосомъ:
«Ой гей! мои грозные палачи,
Берите, становите вы релья высокiе.
Натяните петлю шелковую,
Подите, приведите моего любимаго ключника».
Ведутъ его, добраго молодца, по улицѣ,
Идетъ добрый молодецъ не тряхнется,
Черные кудри его не шелохнутся.
Подводятъ его, добраго молодца, къ рельимъ высокіимъ.
На ступеньку онъ ступаетъ, Богу молится,
На другую онъ ступаетъ – со всѣми прощается.
Добрый молодецъ на рельицахъ качается.
На ту пору къ королю Литв
«Ты батюшка нашъ, король Литва,
Добрый молодецъ на рельицахъ качается,
Королева ваша въ палатушкахъ кончается»
 

Голосъ у Лукашки былъ сильный и рѣзкой.

– «Вишь, пѣсенникъ то нашъ отдираетъ», скавалъ урядникъ, мотнувъ въ ту сторону, откуда слышалась пѣсня, – «Ловко!»

КОММЕНТАРИИ 
ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ «КАЗАКОВ».

I.

История создания «Казаков» сложна и нелегко поддается изучению. Повесть писалась с перерывами, более десяти лет (1852—1862 гг.), несколько раз на ходу работы меняя свой план, размеры замысла, ход действия, имена и характеры действующих лиц. Незадолго до выхода в свет она определенно представлялась Толстому состоящей из трех самостоятельных частей и он работал над последней частью (рукопись с датой 15 февр. 1862 г.); осенью после женитьбы денежные обстоятельства^[80] побудили его спешно взяться за обработку этого обширного и далеко не законченного материала; он быстро привел в порядок наиболее готовую первую часть повести, присоединил к ней развязку и отдал в «Русский Вестник», отметив в Дневнике под 19 декабря 1862 г.: «кончил «Казаков» 1-ую часть». Таким образом, замысел был урезан и весь заготовленный для продолжения художественный материал остался лежать, ожидая своей очереди. Первые два-три года Толстой еще мечтал, что эта очередь наступит: в 1865 г., уже в разгаре работы над «Войной и Миром», он в заметке дневника говорит, как об одном из возможных типов романа, о своих «Казаках будущих». Но эти «будущие Казаки» не увидали света; повесть постигла та же участь, что задуманный в широком масштабе «Роман русского помещика», из которого был подобным же образом в 1856 г. выкроен рассказ «Утро помещика».

Рукописный материал к «Казакам» сохранился не весь, но он весьма обилен и разнообразен. В общей массе автографов (до 250 листов)и копий (более 300 лл.) мы встречаем конспекты, планы, перечни глав отдельные отрывки и эпизоды в нескольких, совершенно несхожих, вариантах, и целые главы продолжения повести, и наброски конца. Долго писавшаяся вещь не менее 7—8 раз начиналась вновь или совершенно независимо от сделанной раньше работы или же, наоборот, бралось ранее написанное и несколько раз переделывалось и приспособлялось к изменившимся авторским намерениям. Весь процесс работы шел очень разбросанно и отрывочно: повесть писалась частями и обработка этих частей иногда шла рядом с набросками продолжения, при чем отдельные куски долго не сливались в целое и связь их была только в голове автора. Все дошедшие конспекты и планы отрывочны или относятся к позднему времени. Копий, хотя бы частичных, за первый период работы до нас совсем не дошло, их, вероятно, и не было; план повести очень долго не был твердо выяснен, автор существенно менял развитие сюжета и развязку уже четыре года спустя после начала вещи, а еще через год писал: «дошел до 2-й части, но так запутался, что надо начинать всё сначала или писать 2-ую часть». И через несколько дней: «хочу попробовать последние главы, а то не сойдется». Самая старшая копия, обнимающая значительную часть повести, относится лишь к 1858 или даже к 1859 г. Остальные все возникли между 1860—1862 гг. Рукопись, по которой впервые печатались «Казаки», не дошла до нас, уцелевшие копии не полны. Автографы сохранились в сильно разрозненном виде и распадаются на большое число, не связанных по тексту, групп, при чем за двумя исключениями, падающими на 1860 и 1862 гг., ни одна рукопись не датирована. С другой стороны, наиболее ценный и достойный источник – Дневник, где Толстой с ранних лет привык отмечать все свои работы, и где дан в таком изобилии конкретный и детальный материал по созданию, напр., «Детства» и «Отрочества», оставляет нас по большей части без точных и определенных указаний относительно «Казаков»; обычно его записи регистрируют лишь голый факт писания – и только. Такое состояние материала сильно затрудняет хронологическое распределение всех этих набросков, заметок, черновиков, беловых автографов и копий. Лишь внимательное изучение бумаги, почерка и чернил в связи со всеми прочими данными позволяет хотя бы в главных чертах установить ход работы и некоторые, более крупные, слои в процессе творчества.

Знакомство с бумагами Толстого 1850-х гг. в их целом дает возможность прежде всего выделить кавказские рукописи по их общему виду в особую группу. Всё, что создавалось на Кавказе, т. е. на протяжении 1851—1853 гг., писано несколько особым почерком, в котором еще не вполне определились специфические особенности Толстовской руки: он не так слитен и связен, еще можно встретить среди слова буквы, начатые с самостоятельного взмаха пера, тогда как чем дальше, тем чаще каждое слово, даже длинное, всё пишется без отрыва пера, самый рисунок букв часто круглее, чем впоследствии, еще не выработалось характерной позже для Толстого постоянной манеры писать к с одного штриха или т на западный лад, но с поворотной петлей вместо перечеркиванья наверху и с глубоким спуском под строку; общий пошиб письма скорее низкий и широкий, становясь позже всё более узким и высоким. Всё писано без полей, с едва заметным отступом от края у начала строк; чернила всегда бледные или рыжеватые, но не черные. Вот черты, отличающие все автографы «Детства», «Отрочества», «Набега», «Записок маркера», начала «Романа русского помещика», «Рубки леса»; со второй половины 1850-х гг. эти особенности постепенно уступают место другим.

Но, представляя ценное подспорье при первоначальной ориентировке, эти общие наблюдения недостаточны; необходимо опереться на более точные объективные внешние данные. Мы решили обследовать все рукописи «Казаков» со стороны фабричных бумажных клейм; это повело к необходимости установить, на каких сортах бумаги писаны и все прочие сочинения Толстого за интересующий нас период 1852—1862 гг., ибо многие из них точно датируются записями дневника и могут служить опорными пунктами при хронологизации отдельных рукописей «Казаков». При следующем ниже описании бумажных клейм нужно иметь в виду, что оттиски не везде достаточно ясны; мы даем всё то, что могло быть сколько-нибудь отчетливо рассмотрено. Порядок клейм соответствует хронологии произведений:

1. Фабрики Аристархова. Продолговатое клеймо, контур зубчиками, на углах закругленные линии, фамилия идет по нижней части клейма дугообразно. На этой бумаге написаны: 1) часть «Набега» (апр.-дек. 1852 г.). 2) Тетрадка стихотворений (даты: 30 дек. 1852 г. и 16 апр. 1853 г.). 3) Часть «Отрочества» (май 1853 г. – янв. 1854 г.). 4) Часть черновой рукописи «Романа русского помещика» (1852—1853 гг). 5) Часть рукописи для набора «Встречи в отряде» (окончено в 1856 г.)

2. Фабрики Говарда. Продолговатое клеймо, надписи в три строки: Троицк. фабр. Говарда. На ней: 1) Часть «Набега». 2) Часть рукописи для набора «Утра помещика» (1856 г.). 3) Часть такой же рукописи. «Встречи в отряде» (1856 г.) и 4) Часть «Альберта» (1857 г.).

3. Фабрики бр. Варгуниных. Овальное клеймо с двойной тонкой обводкой; внутри вверху: Невской, внизу: фабр. С. П. Б. в маленьком центральном овале буквы: Б. В. На ней: 1) «Записки маркера» (сент., окт. 1853 г.). 2) Вступление к «Рубке леса» (дек. 1853 г.). 3) Предисловие к «Роману русского помещика» (дек. 1853 г.). 4) Значительная часть «Отрочества». 5) Пять черновых отрывков «Казаков» (до 60 лл.). По неясности оттисков и сходству овалов последние отрывки, быть может, писаны на бумаге следующего номера.

4. Овальное клеймо с двойной узкой обводкой, в средине в поперечном направлении выпуклая буква Г. с короной над ней, кругом неразборчивая надпись. Овал близок по размеру и очертанию к № 3. На ней один черновик «Казаков», по всем данным 1853 г.

5. Безыменной фабрики. Клеймо: в рамке рококо двуглавый орел без всяких надписей. На ней: 1) Часть «Набега». 2) Часть черновиков «Романа русского помещика» (1853—1854 гг.). 3) Почти вся рукопись для набора «Утра помещика». 4) Часть такой же рукописи «Встречи в отряде» (обе последние 1856 г.).

6. Клеймо: маленький овал, внутри венок, в центре буквы Н. Н., над ними веночек. На ней: 1) Часть черновой рукописи «Романа русского помещика» (1853—1854 гг.).

7. Без клейма, размер листа меньше обычного. На ней: 1) Разговор духовно-поэтический» (1855 г.). 2) Отрывок «Он не мог ни уехать, ни остаться» (май 1856 г.). 3) Отрывок: «Все говорят: не делись».

8. Фабрики Шумова. Клеймо продолговатое, восьмиугольное, на углах скругленное, внутри в три строки: фабрики, № (цыфра неясна), Шумова. На ней: 1) Два черновика «Казаков» со следами сшивки наружными швами через край сгибов. 2) Отрывок «Характеры и лица» с клеймом того же контура, надписей не видно, но на бумаге есть проколы от таких же наружных швов (датируется по дневнику точно февралем 1855 г.).

9. Плотная писчая без знаков. На ней: 1) Начало фантастического рассказа (июль 1856 г.). 2) «Севастополь в августе» (сент.-дек. 1855 г.). 3) Четыре отрывка из «Казаков».

10. Овальное клеймо с тройной обводкой, внутри в две строки: Фабрики Русанова. На ней один из черновиков «Юности» (не позже конца 1856 г.).

11. В клейме: Новикова № 6 фабрики. На ней: 1) начало копии для набора «Утро помещика» (конец 1856 г.). 2) Часть рукописи «Семейное счастье» (1858—1859 гг.).

12. Фигурное клеймо, в средине: Новикова фабрики. На ней: 1) Часть чернов. «Юности» (1856 г.). 2) Один из черновиков «Холстомера». 3) Копии рассказа «Тревога» (после апреля 1858 г.). 4) Вероятно, один отрывок к «Отъезжему полю» (с 1856 г.).

13. Заграничная шероховатая, клеймо овальное, внутри по обводу кругом венок, в центре заштрихованный овал, на нем выступают буквы: I. Т. На ней один отрывок (два начала) «Отъезжего поля» (1857 г.).

14. Заграничная тонкая почтовая малого формата без знаков. На ней: 1) Большая сцена из «Казаков». 2) Значительная часть черновиков «Альберта». То и другое датируется весной 1857 г. 3) Отрывки о плотнике Лизуне.

15. Заграничная глянцевая почтовая большого формата без знаков (случайно встречается вытисненный контур паровоза). На ней: 1) Три больших черновика из «Казаков» (по всем данным – 1857 г.). 2) Сцена из «Казаков» с датой: «Иер. 1 сент. 1860 г.».

16. Заграничная синяя почтовая большого формата. Клеймо BATH. На ней автограф «Тревоги» (апр. 1858 г.).

17. Простая писчая без знаков. На ней: 1) Сказка о Вариньке (1857?). 2) Записки мужа (авг. 1857 г.). 3) «В Страстную Субботу» (март 1858 г.).

18. Сергиевской фабрики. Овальное клеймо двойной обводки, в центре два готических С с короной над ними. На ней: 1) Три черновых отрывка из «Казаков» (по всем данным – к 1858 г.). 2) Один отрывок «Холстомера».

19. Сурской Сергеева фабрики. Клеймо восьмиугольное продолговатое. На ней написаны части двух черновиков «Казаков» (относятся к 1858 г.).

20. Фабрики Рейнера. Клеймо восьмиугольное. На ней: 1) одиннадцать отрывков из «Казаков» (один из них с датой: «15 февр. [18]62 г.», но остальные, повидимому, 1858 г.). 2) Часть рукописи «Семейное счастье» (конец 1858 г. или начало 1859 г.).

21. Фабрики Маршева. Клеймо сложного профиля. На нем в 4 строки: «фабрики, С. С. С., производс. Маршева». На ней: 1) Девять отрывков и копий «Казаков». 2) Часть рукописи «Семейное счастье» (не позже апр. 1859 г.).

22. Ф. Никифоров. Б. Новиков № 5. На ней: 1) Обе поздние копии «Казаков». 2) Два автографа «Казаков», один из них точно определяется декабрем 1862 года. (Встретилась разновидность этого клейма с надписью «В. Новиков в Тамбове», на обложке с несколькими строками начатой копии «Казаков» (тоже конца 1862 г.).

23. Угличской фабрики. Восьмиугольное клеймо двойной обводки, надпись в три строки («Компании Угличской фабрики»). На ней один отрывок «Холстомера» и, вероятно, еще три отрывки из него же.

24. Бумага с пробитыми машинкой двумя круглыми отверстиями у сгиба, без знаков, в 4°. На ней: 1) две рукописи «Холстомера». 2) Все рукописи «Тихона и Маланьи» и «Идиллии».

25. Фабрики Говарда. В фигурном клейме орел, под ним: Говарда. На ней: 1) две последние копии «Холстомера», одна из них служила для набора.

Из предложенного обозрения бумажных знаков следует сделать несколько выводов. Прежде всего тот, что они сами по себе далеко не всегда способны давать безусловные и окончательные указания. Поражающее изобилие сортов бумаги легко объясняется малой оседлостью Толстого за данное десятилетие: заграница, Москва, Петербург, Ясная поляна, Старогладковская станица, даже Хасав Юрт, Тифлис, Пятигорск, Кисловодск, Бессарабия, Симферополь, Севастополь – всё это должно было порождать большое разнообразие бумаги, даже независимо от привычек автора. Но и привычки (вернее, отсутствие их) играли здесь некоторую роль. Если рукописи «Романа русского помещика» писаны на шести сортах бумаги (№№ 1, 2, 3, 5, 6, 11), это еще естественно становится в связь с тем, что произведение писалось четыре года, но не так легко объяснить три сорта бумаги для «Набега», написанного в течение нескольких месяцев, а еще труднее – такое же разнообразие (собственно даже четыре сорта) для «Семейного счастья», законченного в такой же, если не в меньший срок, притом почти на одном месте – в Москве. Писарская копия, назначенная прямо для типографии, и, вероятно, изготовлявшаяся сразу, без перерыва, не раз пишется на бумаге трех фабрик. Есть даже пример одного автографа на небольшой тетрадке, сшитой из двух различных сортов бумаги. Затем, хотя можно наблюсти некоторую постепенность в смене одного сорта другим за одиннадцать лет, но она неправильная и неполная; едва ли не один № 3, строго ограничен 1853 г., а напр., №№ 1 и 5 держатся по 4 года, № 2 даже 5 лет, совместно о пятью-шестью другими марками. В таких случаях хронологию рукописи приходится выяснять сложным комбинационным путем. Наконец, есть клейма случайные, изолированные, как 4, 10, 13, 16, которые не только ничего не определяют собой, но сами должны приурочиваться по косвенным данным. Но за всеми ограничениями и оговорками исследование бумаги дало нам многие ценные данные для истории создания «Казаков».

Теперь, прежде чем перейти к описанию самих рукописей повести, считаем нужным обозреть в общем очерке весь процесс работы над ней, что поможет читателю лучше разобраться в описании разных вариантов.

II.

С первого же времени пребывании на Кавказе, Толстого заинтересовали и природа, и горцы, и станичные казачьи нравы и типы; свидетельства тому мы находим в его Дневнике еще с 1851 г. Но он приехал на Кавказ с начатым уже «Детством»; не успело оно вылиться в окончательную форму, как родится новый обширный замысел помещичьего романа и начинает занимать воображение писателя (первый намек в Дневнике 10 мая 1852 г.); до обработки кавказских впечатлений не сразу доходит дело. Скоро Толстой начинает браться и за них, но сперва под его перо ложатся лишь боевые эпизоды и типы кавказского офицерства: 7 апреля 1852 г. в Дневнике читаем первую запись этого рода: «очень хочется начать коротенькую Кавказскую повесть;…»^[81] это – будущий «Набег», законченный в декабре. Наконец, с осени 1852 г. начинают появляться заметки, приближающие нас к «Казакам»: 21 октября Толстой намечает в числе материалов для «Очерков Кавказа» «рассказы Янишки об охоте, о старом житье казаков и о его похождениях в горах». Но из Дневника ясно, что в тот момент предполагалось использовать эти рассказы для этнографически-нравоописательных очерков, задуманных «для образования слога и денег» (см. записи от 13 и 19 окт.).^[82] Повести, вообще чисто художественного замысла в этом направлении тут еще нет.^[83] Самый ранний ясный след подобной работы над «Казаками» мы имеем в кавказской тетрадке стихотворений конца 1852 г. (см. настоящее изд., т. I), где встречается дата 30 декабря, отвечающая записи Дневника под этим числом:. «Вечером написал стишков 30, порядочно»… Но здесь мы разумеем собственно лишь последнее стихотворение этой тетрадки: «Эй, Марьяна, брось работу», под которым автор в следующем году подписал: «Гадко! 16 апреля ст[аница] Червленая». Оно и составляет первую дошедшую до нас попытку оформить бродивший в фантазии художника материал. Напомним в двух словах ее содержание. 

На 52 стихах четырехстопного хорея, рифмованного через строку, дана сцена возвращения в станицу казаков из похода. Вместе со всей станицей выходит встречать и нарядившаяся Марьяна; сотня приближается, но напрасно ищет казачка глазами своего милого, «побочина» Куприяна; он не вернулся живым: за сотней на арбе везут его тело, покрытое буркой. Всё это изложено в живом лирическом тоне, где эпический рассказ перемежается с авторским прямым обращением к героине.

Итак, «Казаки» начаты стихами. Остановимся прежде всего на этом неожиданном факте и исчерпаем весь материал по данному, несколько случайному вопросу, чтобы не задерживаться на нем впоследствии.

Почему творческая работа сразу пошла по столь непривычному и несвойственному для Толстого руслу, как стихи? Дневник конца 1852 г. говорит о намеренных упражнениях в стихотворной форме, как полезной для слога (см. т. 46, стр. 154). И вот Толстой пробует себя в эпическом роде – пишет упомянутое выше как бы начало поэмы о казачке Марьяне. Опыт недостаточно вскрывает общий замысел вещи, если таковой вообще был у автора тогда; в отрывке нет никаких элементов, кроме бытовых. Быть может, в тот миг фантазия поэта и заплетала первые кольца какой-нибудь более сложной сети отношений, но работа над передачей первой сцены вряд ли доставила Толстому полное удовлетворение и подъем к дальнейшему творчеству в той же форме; в лучшем случае она могла дать лишь сознание с грехом пополам побежденной трудности: изложение, правда, живое, быстрое и насыщено конкретными штрихами быта, но нет больной непринужденности стиха, и борьба с рифмой слишком дает себя чувствовать. Недаром под второй обработкой сцены и подписан был в апреле резкий отзыв.^[84]

Но к самой мысли о поэме, как соответственной в данном случае форме, Толстого, разумеется, привело не простое желание завершить свои стихотворные упражнения эпическим жанром; форма очевидно подсказывалась невольно самым характером кавказских впечатлений.

Чуждость гению Толстого метрической формы должна была быстро заставить его перейти к прозе. Через два месяца, 25 июня 1853 г., он кратко заносит в Дневнике: «Писать… Беглец», а еще через два месяца (29 августа) встречаем определенное указание: «Утром начал казачью повесть». (См. т. 46, стр. 164 и 172.) Сохранились написанные тогда три главы этого начала. (См. вариант № 1.) С этих пор работа завязалась прочно, но над ней для автора долгое время явственно витает аромат какой-то особой поэтичности: в декабре того же года он, колеблясь между четырьмя литературными планами, называет этот рассказ «казачьей поэмой», вероятно, уже имея в виду не стихотворную форму, а лишь общий поэтический дух казачьего мира. Всё же мысль о стихе или о какой-то своеобразной форме, близкой к стиху, не совсем умерла и еще раз соблазнила Толстого несколько лет спустя. В начале июня 1856 г., среди работы над «Казаком», Дневник гласит: «Попробую сделать из казачьей песни стихотворение». В январе следующего 1857 г. замысел вдруг как-то странно двоится: перечисляя свои очередные работы, Толстой под № 3 записывает «Беглец», а под № 4 – «Казака». Эта загадка несколько разъясняется апрельскими записями Дневника, где в конце месяца (между 22—30 апр.) уже прямо читаем одну за другой такие заметки: «Писал прозой Казака»… «Написал немного поэтического Казака, который мне показался лучше, не знаю, что выбрать». Эта неожиданная попытка работать одновременно над двумя различными формами одного замысла, конечно, не могла долго длиться, но она оставила свой след: что именно разумел Толстой под «поэтическим Казаком», явствует из одного сохранившегося, очевидно, именно тогда написанного начала повести (см. вариант № 12), где на протяжении нескольких печатных страниц автор то и дело в целом ряде строк выдерживает правильные анапесты, то сбиваясь с них, то опять попадая в каданс, причем позднейшие поправки в рукописи местами сглаживают первоначальный метр. Получился своеобразный ритмический склад, который, будь он выдержан строго, дал бы оригинальную форму ритмизированной прозы, весьма мало имеющей примеров в русской литературе. Аналогии ей можно указать разве в письме Кольцова Краевскому о смерти Пушкина и в «Песне о соколе» и «Песне буревестника» Горького. Приводим несколько примеров (хотя весь отрывок выше напечатан, но мы даем здесь выдержки по первоначальному несглаженному тексту). Марьяна вспоминает, как прощался с ней казак, уходя в поход:

«Шапку снял, прочь коня повернул и прощай! Только видела я, как он плетью взмахнул, справа, слева ударил по крепким бокам»…

Или: старик Гирчик (так здесь зовется Ерошка) говорит отцу Марьяны, сватая ее за своего крестного сына:

«Что он беден, на то не смотри, он зато молодец, он добычу найдет. А умру, так ему дом отдам, стало тоже он будет богат. Коли крест он в походе получит да чеченских коней приведет, так отдашь?»

Вот рассказ старика про своего коня:

«Так ведь с берега бросится сам, только брызги летят, знай за гривку держись, а уж он перебьет поперек, шею выгнет да уши приложит, только фыркает всё, равно человек, как раз под станицу тебя приведет».

Вот наконец ряд самых простых действий, вне всякого лиризма:

«А вставая сказал, что он утром на Терек пойдет посидеть на запруде, а бабе и девке велел в сад итти виноград закрывать от морозу».

Больше мы не имеем никаких следов «поэтического Казака», и Дневник с мая 1857 г. говорит уже об едином замысле «Казака» или «Беглого Казака».

Теперь возвратимся к началу работы над повестью, к лету 1853 г. и прежде всего проследим по Дневнику общий ход всей работы за ряд лет.

Начатая 28 августа повесть несомненно двигалась до конца года вперед, и первые дни параллельно с «Отрочеством»; мы видим отметку 29 авг.: «писал Беглец утром, буду писать вечером». 30 авг.: «Занимался целый день, но всё не остается время для романа». 31 авг.: «Поехал в Пятигорск и не писал почти ничего. Встреча не идет как-то, а на Отрочество не осталось времени» (т. 46, стр. 173).^[85] Затем 13 окт.: «Утро писать Отрочество и Беглец после обеда и вечером» и наконец 3 дек.: «Казачий рассказ нравится и не нравится мне»; тут же прибавлено о колебании между четырьмя темами, в числе которых стоит «Беглец», названный «Казачьей поэмой» (см. т. 46, стр. 208). Под 7 янв. 1854 г. занесены «Замечания к роману Беглец» (рассказ Епишки о краже коней), но затем на два года прекращаются все известия о повести. Ниже (в описании рукописей) мы выясняем, что именно могло быть написано в 1853 г.

Есть основание думать, что о 1854 г. автор отвлекся от повести, и работа действительно была надолго отложена в сторону. Толстой уже с декабря довольно пристально был занят кроме «Отрочества» «Романом русского помещика», 20 января 1854 г. он уехал в Россию и немедленно стал хлопотать о переводе в Дунайскую армию; 14 марта он уже в Бухаресте артиллерийским офицером. Новые впечатления Бессарабии и Крыма в обстановке настоящей, большой войны овладели им всецело, и в итоге на три месяца прекращается ведение Дневника. Затем идет быстрое создание одного за другим Севастопольских рассказов, первая широкая известность Толстого, поездка его курьером в Петербург, вступление в круг первоклассных наших писателей, работавших в «Современнике», и конец военной службы, – всё это почти на два года выбивает Толстого из прежней жизни. За это время Кавказ очевидно отошел в сторону, опустился на дно. Он не забылся; наоборот, тут-то, может быть, и стали бессознательно отслаиваться глубокие черты, проведенные им в душе. 9 июля 1854 г. Толстой записывает, перечитывая Лермонтова: «Я нашел начало Измаил-Бея весьма хорошим. Может быть, это показалось мне более потому, что я начинаю любить Кавказ хотя посмертной, но сильной любовью. Действительно, хорош этот край дикий, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противоположные вещи: война и свобода». Интересно, что рядом замечено: «в Пушкине же меня поразили Цыгане, которых, странно, я не понимал до сих пор». Последнее замечание прямо подводит нас к замыслу «Казаков», где самостоятельно разрабатывался аналогичный «Цыганам» мотив: Оленин – Алеко; Толстой не мог, конечно, пройти мимо этой аналогии, потому-то, вероятно, и открылись у него глаза на смысл Пушкинской поэмы. Вскоре к литературным впечатлениям присоединился жизненный факт, который тоже способен был вернуть мысль Толстого к Кавказу и «Казакам»: 16 сентября его сослуживец, офицер А. Оголин (или Агалин) пишет ему из станицы Старогладковской письмо, где, перебирая общих станичных знакомых и давая сведения о их жизни, упомянул и о семье героини «Казаков».^[86]

Быть может, эти стимулы и действовали, но у нас нет твердых прямых данных о писании «Казаков» до 1856 г. По Дневнику остаток 1854 г. и весь 1855 г. Толстой занят только «Юностью», «Рубкой леса» и «Севастопольскими рассказами»; одно косвенное глухое указание дает сохранившаяся среди рукописей «Казаков» старая пустая обложка с собственноручной надписью Толстого: «Бумаги к Казакам. Писано в 1855 г.». Итак продолжение работы в это время вовсе не исключено, оно даже весьма вероятно, мы лишь не в силах точно документировать ее наличность.

Более ясный возврат к повести отмечается в 1856 г., хотя всё еще далеко не энергичный: всего три раза упоминается она в Дневнике, притом дважды (19 февр. и 15 июня) в форме простого намерения: «завтра писать Казака», и только 4-5 июня в более ясном виде: «Решил писать Казака. Перечел и кое-что поправил в Казаке. Завтра пишу сначала». Есть некоторые основания относить к этому времени часть материалов, о чем будет речь ниже, но во всяком случае с 15 июня 1856 г. Дневник полгода молчит о кавказской повести, и вряд ли она вообще могла в это время сколько-нибудь длительно привлечь к себе внимание автора. В начале и в конце этого года по нескольку месяцев отняло пребывание в Москве и Петербурге, где Толстому всегда хуже работалось, ибо жилось рассеянно, он же переживал тогда первое время сближения с литературными кругами «Современника», и зима 1856—1857 гг. была отдана частому и довольно тесному общению с целым рядом писателей: Некрасов, Панаев, Боткин, Дружинин, Анненков, Тургенев, Алексей Толстой, Жемчужников, Фет, Гончаров, Островский, Полонский, – вот его общество в этот период, не говоря уже о довольно многочисленных светских знакомствах Москвы и Петербурга. Летом и осенью в Ясной поляне у него завязался серьезный роман с соседкой Валер. Влад. Арсеньевой, одно время довольно близкий к браку. Наконец на этот год падает так много литературных произведений, вновь написанных («Метель», «Два гусара»), или приведенных к концу («Встреча в отряде», «Юность», «Утро помещика»), или только задуманных и писавшихся (несколько драматических попыток. «Отъезжее поле»), что неудивительно, если «Казаки» мало подвигалпсь вперед.

Их очередь наступила весной 1857 г., когда Толстой уехал на полгода за границу в Париж и Швейцарию, где его творческое внимание сперва делилось между продолжением «Юности» и «Казаками» да незадолго до отъезда задуманным «Поврежденным» («Альбертом»), что для Толстого, нередко бравшегося одновременно за 3-4 темы, было уже не так много. В Швейцарии пошла усиленная работа над тем и другим; он не забывает «Казаков» ни в Женеве, ни в Кларане. Ненадолго отвлекшись быстро написанным «Люцерном», Толстой вернулся к ним на обратном пути домой в Цюрихе, Шафгаузене и Штуттгардте и продолжал работу по приезде осенью в Ясной поляне. К швейцарскому периоду и относится вся отмеченная выше попытка писать «Поэтического Казака». Всего за этот год Дневник около 35 раз говорит о «Казаках». Приблизительно такое же пристальное внимание к ним продолжалось и весь 1858 г., в течение которого до 25 раз упоминаются они в записях Дневника, причем однажды Толстой отметил:,,я весь увлекся «Казаками»“. Здесь была повесть сильно двинута вперед, и на эти два года падают все сколько-нибудь конкретные указания о работе над отдельными частями повести. После волна опять круто спадает. В 1859 г. художник с начала года отвлечен романом «Семейное счастье», да и Дневник велся в общем счете всего лишь 4 месяца; о «Казаках» лишь дважды (в мае и в октябре) бегло выражено было желание вернуться к ним, повидимому осуществленное. В начале 1860 г. несомненно работа опять захватила Толстого, так что 17 февраля он предписал себе: «писать Казаков не останавливаясь», но как раз на этом числе Дневник опять прерван на три месяца, и снова от нас ускользают сколько-нибудь точные сведения. А затем в конце июня – поездка зa границу, тяжелая болезнь и смерть любимого брата, полугодовое пребывание за границей и медленное возвращение Толстого к жизненным интересам. Впрочем осталась одна сцена из «Казаков», писанная почти у смертной постели брата (датирована: 1 Сент. Гиер). 1861 г. и половина 1862 г. отданы изучению школьного дела за границей и общественной и педагогической деятельности в деревне в связи с крестьянской реформой, – мировому посредничеству, Яснополянской школе и журналу. В художественную работу Толстого за это время втеснились «Поликушка», «Тихон н Маланья» с «Идиллией» с начатый «Холстомер», но ни одно из этих произведений не требовало такой затраты творческих сил, как «Казаки», так как не было столь тесно связано с интимной душевной историей автора. И «Казаки» всё откладывались, ждали своей очереди. Тем не менее еще одна рукопись носит дату: «15 февр. [18]62 г.». Осенью – женитьба; семейная жизнь, а в ноябре – декабре, одновременно с уже просившимся наружу замыслом «Войны и мира», «Казаки» вдруг по внешним обстоятельствам (денежные счеты с Катковым) подверглись спешной обработке для печати и увидали свет в январской книжке «Русского Вестника» 1863 г.