Леся Орбак
Под красным солнцем не пересекай границ
– Блядь, какая же здесь вонь!
И правда.
Мерзкая, затхлая, прекрасная вонь открытого пространства, хотя подвал – отнюдь не катит на бескрайние просторы, но все же… Все же это – настоящий воздух.
***
Пастырь говорил, красное солнце – символ Ада на Земле.
Почему-то из птиц выжили только вороны, из зверей не мутировали только люди.
У Пина желудок сводит от голода, но пост покидать нельзя, поэтому он пытается, вспоминая проповеди, «питаться святым духом» – размышлениями, воспоминаниями, до молитв дело пока не дошло, но еще пара спазмом и, наверное, придется.
Приграничные кварталы называют «мертвыми», но и здесь тишины не дождешься. Вдоль забора на обломках детских лестниц, качелей и скамеек расселась воронья стая, пародирует сцену семейного совета из древних гангстерских фильмов. Все в черном, орут друг на друга со своих мест, разве что пистолетов не хватает, приходится подбирать мелкие камни и «стрелять» друг в друга из клювов.
Где-то на втором этаже дома, в котором Пин прячется от солнца, не выдержала, поддалась старости деревянная балка или доска. Надломилась с треском, лишила опоры что-то тяжелое, что тут же загрохотало по бетонному полу, распугивая зычным эхом воронью мафию.
– Ну их нахрен, эти развалины, – думает Пин. И закинув веревки в ближний угол, туда, где свалены в кучу рваные листы линолеума и обломки какой-то мебели, выбирается из ветхого дома как пришел – через окно.
Не бояться смерти и лезть на рожон без весомой на то причины – не одно и то же.
На плечах осела пыль. Нормальная, серая пыль – помесь бетона, известки и еще Бог знает чего, гораздо более естественного, чем та рыжая крошка, что запудрила Городскую землю. Пин отряхивает плечи, маску, и пыль послушно ссыпается к ногам, не оставляя на комбинезоне следов.
На тень от куцых деревьев рассчитывать не приходится. Пин уходит в соседний двор, где посреди песочной проплешины завис, накренившись, двухметровый жестяной гриб – дырявый, проеденный ржавчиной.
Хоть какая-то защита.
Сквозь комбинезон прекрасно чувствуется, как накалилась жесть – не прислониться. Пин вытягивает ноги, усевшись прямо на рыхлый песок. Отсюда видны и остатки вороньей стаи (те, которых не спугнул грохот), и городская ограда, правда веревки уже не разглядеть, но подступ к ним просматривается, Пину этого вполне достаточно.
Еще бы воды.
Полдня под красным солнцем не сравнить с их секретными вылазками в приграничные кварталы на пару часов.
– Сдуреть можно, – громко возмущается Пин, чтобы собственным голосом разогнать дурные фантазии, к примеру, о том, что будет, если человечество не откупится своей нынешней ущербностью. И горящая пустыня из детских кошмаров лавиной расползается перед глазами.
Настоящий сторож заметил бы их еще на подступе ко двору, для Пина молчаливый патруль появился с северной стороны будто из воздуха. Сутулые фигуры, тяжелые, неторопливые шаги – походка «смертоносца», которому насрать кого, когда и где.
«Не солдаты», – понимает Пин слишком поздно, чтобы сбежать незамеченным.
– Стой, где стоишь, – лениво кричит один из «смертоносцев», но Пин уже сорвался с места и несется к дому, в котором спрятал веревки – его полуразрушенные, заваленные хламом коридоры он знает, как свои пять пальцев. Если и удастся уйти, то только по ним.
Угроз в спину не слышно, лишь топот сапог все ближе и ближе. Дверной проем первого подъезда забаррикадирован, сколько Пин себя помнит, до следующего – несколько метров. По приставленной Нано еще в детстве балке Пин влетает в окно и тратит пару мгновений, чтобы затащить балку внутрь, но оно того стоит.
Через два коридора лестница вверх. Один пролет, второй, третий. На четвертом раздаются шаги преследователей, видимо, подтянулись в окно на руках, раз идут по пятам. Сволочи.
На третьем этаже слева по коридорам – тупик. По правой стороне можно уйти двумя путями через параллельные квартиры, Пин ныряет в дальний проход, потому что этой дорогой петля выйдет короче. Настенные надписи мелькают перед глазами мультфильмом. Черно-угольные, выжженные спичками, серые кирпичные… Пин не читает – узнает их, на автомате прокручивая в голове.
Погоня разделилась. Не то, чтобы стены очень тонкие, просто сквозь лабиринт ходов до Пина долетают «специфические» звуки параллельного перехода: треск фанерных листов на полу одной из комнат, скрип панцирной сетки, загораживающей проем. И в спину дышат почти ощутимо.
Еще один лестничный проем, но его лучше проскочить. А вот в следующем один пролет вверх и снова направо, дальше через мебельные завалы (отсыревшие обломки громоздких шкафов и диванов, которые с верхних этажей даже мародерам тащить было впадлу) до лестничной клетки пятого подъезда. Теперь вниз. Через лабиринт второго этажа до лестницы третьего подъезда и только потом можно будет спуститься на первый – ближе к окнам, из которых безопасно прыгать.
Подъезд четвертый. Тень на лестничной площадке.
Удар в спину сбивает с ног, но упасть не дают чьи-то руки, подхватывают за шкирку, чтобы с силой отшвырнуть к стене, раздолбанной до витража. В плечо бьет острая, звенящая боль, это ерунда в сравнении с глубокими трещинами на внешней линзе окуляра.
– Словил! – орет «смертоносец» и пинает Пина в лицо, не позволяя подняться.
Конец второму окуляру, обод респиратора рассек губу, звон в голове сбивает ориентиры. Пин все равно встает, шатаясь, слепо замахивается на обидчика и от пинка по ребрам валится обратно на бетон.
– Вы обрекаете себя на Ад, – зло выплевывает он, поднятый за грудки, прежде чем новый удар на мгновение выключает перед глазами свет.
– А сейчас мы где? – хохочут откуда-то сверху. В каркающем смехе нет ярости, только азарт. – Мы же уже в Аду. Правда же?
– Точно-точно, – вторят рядом. – Нам терять нечего. Развлекаемся, парни.
Ребристая подошва прессом падает на локоть, сминает кости, и Пин орет так, что у него самого закладывает уши. Сознание уплывает, оно вот-вот покинет парализованное болью тело, Пин уже мечтает об этом моменте. А пока сквозь отупение доносятся обрывочные «тебе адские муки», «в Аду все можно», «доставим в Рай» и неожиданно резкое «Солдаты!».
Одно слово прекратило поток ударов, но посеяло панику. Он должен бежать. При появлении солдат бежать и прятаться, как эти «смертоносцы», не медля, не раздумывая. Куда и зачем, Пин не помнит, просто знает, что очень нужно. Иначе – что-то плохое, опасное, непоправимое.
Опираясь на уцелевшую руку, Пин поднимается сначала на колени, затем – в полный рост. Он делает нетвердый шаг, спотыкается, и пол совсем уходит из-под ног.
«Второй этаж» – издевательски ясно мелькает в голове напоследок.
***
Ветер скрипит песком на зубах. Так разошелся, будто намерен отполировать пустырь, содрав омертвевшие клетки с земельной кожи. В горле кисло-горький привкус, который и сравнить-то не с чем, Нано никогда не пробовал ничего подобного запаху чистого воздуха. «Чистый» – значит, без примесей всякой дезинфекционной химии, как говорит Грэг.
Солнце режет глаза. У двоих членов Братства на белках проступила кровавая сетка.
– Просто мы отвыкли, – отстраненно произносит Старший, глядя на горизонт. Видно, у всех об одном и том же свербит в мыслях.
– Блядь, а хуле? – Грэг волосатой рукой утирает пот с высокого лба, жмурится. – Всю гребанную жизнь под колпаком.
Его перекинутый через плечо комбинезон постоянно норовит скатиться и вот-вот напросится на ритуальное сожжение. Зря что ли Грэг забил свой рюкзак под завязку институтскими спичками?
Кроме них и девяти счетчиков Гейгера тащить из ЯЦ было нечего.
Оказывается, мелкие волоски на предплечьях тоже могут шевелиться от ветра, если он в пику раскаленной земле неприятно, как-то неуютно прохладный и покрывает кожу мурашками.
– Так нос чешется, – досадует Коренастый, скребет сгрызенным ногтем раздвоенный кончик своего огромного носа.
Нано и не знал, что бывают такие, похожие на… задницу? Сдерживать смех, чтобы не спалили даже намека на веселость – задача не из легких, но Нано старается. Озвучивать ассоциации – себе дороже, хоть Коренастый и мужик с юмором. Мало ли?
У одного из собратьев в ухе серьга. У девчонки татуировка на шее. У парня с очень темными волосами азиатские глаза.
Нано знает имена всех собратьев из рейда. И боится при случае перепутать.
Основной звук в мире – это скрип. Скрипит сухая земляная корка под протекторами, скрипит ткань болтающихся за спинами комбинезонов, скрипит чертов песок – или чем там усыпан весь пустырь? – пожалуй, самое противное ощущение от нефильтрованной атмосферы. Присев на корточки, девчонка тянется к острой траве и со скрипом переламывает тонкий стебель. Довольно хмыкает, уколовшись о копье кончика. Говорит:
– Если гладить в одну сторону… – она ведет вдоль стебля пальцем (белым-белым, и на солнце отчетливо видно, какая кожа тонкая, и как каждая складка-линия пролегает глубокой бороздой). – Он гладкий. А если в другую – шершавый. Прикольно, да?
Нано тоже отламывает себе травинку, гладит прожилки ее длинного узкого листка мизинцем, и внезапно собственные руки кажутся ему отвратительно нежными. «Не мужские совсем», – стыдится он, сравнивая с ладонями-лопатами Коренастого и Грэга, которые шагают плечо к плечу. И карманов в белье нет, чтобы спрятать хотя бы запястья.
– Стоп, пехота, – командует Старший смутно-знакомой фразой из какой-то книжки. – За этим холмом уже покажется Город. Одеваемся.
Ухнули в ощетинившийся сухостой рюкзаки. Зашуршали по земле комбинезоны, загремели застежки, азиат и один из «красноглазых» зачихали от поднятой пыли. Не бросилась упаковываться только девчонка – отступила на шаг и стоит, склонив голову на бок.
– Вы что делаете? – тихо спрашивает она и тут же, опомнившись, взвивается до крика. – Вы какого хера тут творите? Грэг, и ты туда же? Мы ради чего вообще сюда приперлись?
Грэг сразу не находит слов, и Нано с удивлением слышит собственный голос:
– Нас же убьют.
– Всех и сразу, – вступает Старший, не дав девчонке высказать уже растекшееся по ее лицу презрение. – Мертвые мы никому ничего не докажем.
– Девонька, этим блядям пропалить нас сейчас и сразу грохнуть даже на руку. Они ж скажут, что мы – кучка долбоебов, которая сама нарвалась и передохла от лучевой болезни.
– Грэг прав, – Старший натягивает маску, и его голос тут же становится приглушенным и будто искусственным. – Чтобы выжить и завершить начатое, нам нельзя выделяться. Напротив – мы должны слиться с толпой. Пока тебя видят таким, каким тебя хотят видеть, ты незаметен.
– Дану вас на… – бесится девчонка, втискивается в комбинезон. И окончание фразы застревает в фильтрах респиратора.
***
Правда. Все правда.
Пока лежишь в коме, действительно слышишь суету вокруг и иступленные материнские вопли. Господи, а можно это как-нибудь отключить? Заранее спасибо.
***
Стерильность давит на мозги. Всюду белизна и хром: угловой стеллаж с инструментами, кулер, треногий стул, кровать, по бокам которой аппараты с лианами трубок, капельниц, электродов к телу пациента. Палата настолько крохотная, что больше напоминает келью с микроскопическим окошком под самым потолком, так и хочется раскинуть руки, раздвинуть старые стены с вздувшимися трещинами на известке.
Нано жадно глотает ледяную дистиллированную воду из больничного одноразового стакана, зубы сводит – не вдохнуть. Мало воздуха. Настоящего – такого, чтобы до кашля продирал горло «ядовитыми загрязнениями». От халата несет не дезинфекцией – бальзамированием. Нано тошнит от аномальной чистоты, но он не жалуется, потому что Пину гораздо хуже. Человек пытается выжить там, где повымирали микробы.
– Найду этих выродков – урою, – грозится Нано. Мечется по палате от стула к кулеру и обратно.
Мумифицированный бинтами Пин может только моргать: один раз – да, два раза – нет.
– Это все ваша слепая вера. Понаплодили уродов: не фанатик, так отморозок. И знаешь, что, Пин? Ты меня, конечно, прости, но это уже не религия, а терроризм чистой воды.
Он наполняет очередной стакан. Осушает залпом.
– Вот где настоящий экстремизм. Куда там Братству! Рай после смерти, Ад на земле, весь этот ваш сраный Апокалипсис – ложь и провокация. Провокация, – остановившись посреди палаты, Нано перекатывает слово на языке. – Все это – сплошное вранье. Фон, защита…
Еще стакан. Вода течет по глотке, как по стеклянной. Внутри – водоворот. Вокруг – ни пятнышка, ни пылинки, вдобавок стеклянная дверь – сомнительный заслон от снующих по коридору посетителей и врачей. Словно голый, лишенный защитного слоя, и дело не в оставленном в спецхранилище комбинезоне.
– Все счетчики по нулям. Мы их притащили из Института. Целых девять. Как доказательство.
У Нано в кармане – брелок, блокирующий все прослушивающие и записывающие устройства в радиусе трех метров. Такой Братство выдало каждому из Рейда. Рейда с большой буквы.
– Кстати, Пин, без комбинезонов не так жарко, как в них. И настоящий ветер – это такое странное ощущение. Знаешь… – Нано отвлекается на суету в коридоре, мимо палаты толпа врачей мчит одну за другой три тележки. Людей так много – не разглядеть, что случилось. – Хотя, Пин, не буду рассказывать, чтобы кайф тебе не ломать. Когда выберешься отсюда, никто комбинезоны носить уже не будет. Я тебе точно говорю. Старшие сейчас готовят операцию. Надо ведь все грамотно сделать, чтобы не подставиться. Вот увидишь, все не зря. Мы будем героями, Пин. Прикинь, героями! И ты, кстати, тоже.
Пин моргает, не переставая.
Нано наливает четвертый стакан и, не донеся его до рта, сгибается, блюет на стерильный пол.
Водой.
Желчью.
Кровью. Дергаясь от каждого спазма всем телом.
Ноги не держат, ладони натирает жесткое половое покрытие. Вдохнуть бы. У Нано не получается и уже непонятно, что еще может рваться наружу через обожженное желудочным соком горло. Он позволяет себя унести кому-то в белом – сквозь слезную муть на глазах не отличить стену от двери, а пол – от потолка, не то, что лица. Вдогонку несется: «Похоже, еще один», и кровь в висках отстукивает морзянкой: «Неправда. Все не так. Я не хотел».
