Леонид Млечин
МИД. Министры иностранных дел. Внешняя политика России: от Ленина и Троцкого – до Путина и Медведева

Посол в Швеции Александра Михайловна Коллонтай записала в дневник в 1933 году после встречи со Сталиным: «В нашей работе не надо быть инициативной. Надо «проводить задания».

22 декабря 1933 года Литвинов жаловался Сталину относительно кадровых назначений в полпредстве в США, из-за которых он разошелся во мнениях с полпредом Александром Трояновским: «Вы неоднократно (и еще на днях) упрекали меня, что я не пользуюсь своим авторитетом наркома в своих сношениях с полпредами. Вы, вероятно, согласитесь, что не может быть этого авторитета у наркома, когда при его конфликте с полпредом по делу, в котором полпред ничего не может понимать, ЦК всецело решает вопрос в его пользу…»

Став наркомом, Литвинов обновил состав послов, бывших политиков сменяли первые профессиональные дипломаты. Подбором дипломатических кадров занимался организационно-распределительный отдел ЦК, в котором был заграничный сектор. На дипломатическую работу переводили с партийной, брали людей с производства. Им зачастую не хватало элементарной подготовки. В 1934 году политбюро утвердило проект постановления Совнаркома о передаче из резервного фонда в распоряжение Наркомата иностранных дел средств, необходимых для организации Института дипломатических и консульских работников. Его слушателям также решением политбюро предоставили отсрочку от призыва в армию и освободили на время учебы от военных сборов.

Непосредственно дипломатами занималась комиссия по проверке товарищей, вернувшихся в СССР с заграничной работы. Она существовала внутри аппарата партийной инквизиции – Центральной контрольной комиссии.

11 августа 1937 года Георгий Максимилианович Маленков, восходящая партийная звезда, заведующий отделом руководящих парторганов ЦК, докладывал Сталину: «По Вашему поручению отобрано пятьдесят работников для Наркоминдела. Все эти работники проверены в Орграспредотделе ЦК ВКП(б), а также и через НКВД. Каждого из отобранных товарищей я принимал, после чего с ними знакомился тов. Литвинов».

В 1938 году ввели новое правило: все работающие за границей должны приезжать в отпуск на родину, чтобы чекисты могли к ним присмотреться.

В решении политбюро записали:

«1. Установить, что работники заграничных учреждений СССР обязаны свой отпуск проводить в Советском Союзе.

2. Предложить наркоматам оплачивать проезд работников заграничных учреждений СССР, приезжающих в отпуск в Советский Союз».

НКИД И ЦК

Внешнеполитические вопросы в политбюро решали Сталин и Молотов, причем генеральный секретарь старался вникать во все серьезные проблемы и часто не соглашался с мнением наркомата. В письмах к Молотову или Кагановичу он не стесняется в выражениях: «Карахан вел себя глупо и неприлично… Карахан и Литвинов допустили грубую ошибку… Надо высечь НКИД за спячку, слепоту, близорукость. А вместо этого вы плететесь в хвосте за зеваками из НКИД».

Советские руководители в течение долгого времени отказывались встречаться с иностранными государственными деятелями и дипломатами. Только в 1933 году в Кремле стали принимать некоторых иностранных послов. А первым европейским министром, которого приняли в Москве на высшем уровне, был англичанин Энтони Иден, тогда лорд – хранитель печати. Ездить за границу Сталин категорически отказывался.

В конце двадцатых годов установилась практика, когда любые ключевые заявления дипломатов, текст документов и переписка с другими странами, директивы советским делегациям на международных переговорах должны были получить предварительное одобрение политбюро, как высшего в стране органа власти.

В конце двадцатых – начале тридцатых годов политбюро заседало четыре или три раза в месяц. С середины тридцатых, когда Сталин окончательно перестал считаться с соратниками, заседания стали проводиться нерегулярно.

А когда политбюро работало по расписанию, это был напряженный день. Начинали в одиннадцать утра, заканчивали иногда в семь вечера, но делали перерыв на обед. Все приглашенные толпились в секретариате – небольшой соседней комнате. Их вызывали по очереди. До осени 1929 года заседания политбюро вел глава правительства Рыков, потом Молотов. Сталин сидел на противоположном от председательствующего конце стола, внимательно слушая выступавших. Иногда вставал и ходил по комнате, потом высказывал свое мнение. Если между членами политбюро возникали споры, вопрос немедленно снимался с обсуждения и отправлялся на дополнительную доработку. Неподготовленные вопросы не рассматривались.

Менее важные решения оформлялись опросом членов политбюро – им либо рассылались опросные листы, на которых они расписывались за или против, либо просто опрашивали по телефону. Важную роль играли комиссии политбюро, создававшиеся для обсуждения разных внешнеполитических вопросов. В такой комиссии нарком иностранных дел или его заместитель был всего лишь рядовым членом. Но в аппарате ЦК еще не было международного отдела. Такой отдел появился в ЦК после расформирования в 1943 году Коминтерна; его возглавил болгарин Георгий Димитров.

Во время беседы с одним из иностранных дипломатов в мае 1933 года Литвинов сказал: «Наша Коммунистическая партия не имеет внешнеполитических отделов, и наш комиссариат осуществляет внешнюю политику как государства, так и господствующей партии».

Однако попытки сформировать в партаппарате внешнеполитическое подразделение предпринимались не раз. В апреле 1932 года решением политбюро при ЦК было создано информационное бюро по международным вопросам – Бюро международной информации. Его возглавил бывший член ЦК и исполкома Коминтерна Карл Бернгардович Радек. Это была одна из самых ярких фигур в большевистском руководстве, человек острого и язвительного ума, очень образованный и циничный.

Радек родился во Львове, свободно владел основными европейскими языками. И в Польше, и в Германии чувствовал себя как дома. В Варшаве он вел подпольную работу вместе с Розой Люксембург и Феликсом Дзержинским, в Германии – вместе с Кларой Цеткин и Карлом Либкнехтом, в Швейцарии – вместе с Лениным. После Октябрьской революции он безуспешно пытался поднять вооруженное восстание в Германии. Его карьере помешали изрядная доля авантюризма и нелюбовь к повседневной работе. Кроме того, он совершил роковую ошибку – считал Льва Давидовича очевидным наследником Ленина, но промахнулся. В 1927 году Радека, как троцкиста, исключили из партии. Через два года восстановили его членство и как бы реабилитировали.

В те годы Сталин доверял всесторонним познаниям Радека и охотно пользовался его ярким талантом. Радека назначили членом редколлегии «Известий», вновь стали посылать за границу. В аппарате ЦК ему поручалась аналитическая работа, информирование руководства партии о ситуации в мире. Новая роль Радека стала известной в мире, его приглашали за границу, с ним старались вести тайные переговоры, считая, что он и есть тот человек, который формирует стратегию внешней политики. А он любил напустить на себя таинственность.

Помощники Радека, тесно сотрудничая с военной разведкой, готовили и рассылали узкому кругу партийных руководителей «Доклады Бюро международной информации», «Сообщения БМИ» и «Бюллетень иностранной прессы БМИ». В Наркомате иностранных дел Радека, разумеется, возненавидели, как конкурента и соперника. Но его видная роль была недолгой. В мае 1934 года новое постановление политбюро свело задачи бюро Радека до простого информирования аппарата ЦК по международным делам.

Самого Карла Радека ждала печальная судьба. В 1936 году его вновь исключили из партии и арестовали, в следующем году судили по делу Параллельного антисоветского троцкистского центра. Надеясь спастись, он вступил в сделку со следствием и на суде охотно каялся в самых фантастических грехах. Он верил, что Сталин не станет его губить, позволит после суда вернуться к нормальной жизни. Суд вынес Радеку самый мягкий приговор – десять лет. Его убили в заключении…

НА ГОСТЕЙ НЕТ ДЕНЕГ

Конец двадцатых годов был крайне неудачен для советской дипломатии. Не удалось заключить серию договоров о ненападении с западными соседями. Франция выслала советского полпреда. Советская политика терпела поражение в Китае.

В основном дипломатия пребывала в исключительно трудной ситуации из-за жесткой позиции Москвы. Подготовка самого простого межгосударственного соглашения наталкивалась на непреодолимые препятствия. К примеру, как улаживать разногласия, возникающие между двумя странами, если идея третейского суда, арбитража отметалась с порога.

Борис Стомоняков докладывал в ЦК: «Количество спорных вопросов, возникающих из неправильного применения договоров или их нарушения, в которых мы (т. е. СССР) заинтересованы, крайне невелико. Зато другая сторона заинтересована во многих таких делах, поскольку наш аппарат дает больше оснований для жалоб на нарушение договоров или прав граждан».

Родилась идея двусторонних согласительных комиссий, но и она не привилась. В 1929 году коллегия наркомата сформулировала свое мнение: «При отношении к нам капиталистического мира и при характере возникающих с ним конфликтов согласительные комиссии лишь в редких случаях будут приходить к удовлетворительным результатам… Неудачи этих комиссий будут широко использоваться для враждебных выступлений против нас».

Заключение политических или внешнеторговых договоров в Москве сопровождалось указанием Наркомату иностранных дел добиваться принятия мер против белогвардейских организаций и эмигрантских газет, то есть борьба с эмиграцией на территории европейских стран оказывалась иногда важнее отношений с этими странами…

Когда по стране прокатилась волна раскулачивания, жертвами ее стали и иностранные граждане, оказавшиеся в России; у них тоже отнимали имущество. Но в отличие от советских граждан они могли жаловаться. Возникали международные скандалы, которыми занимался Литвинов.

3 февраля 1930 года Литвинов написал Сталину записку: «Среди кулаков, подвергающихся в настоящее время действиям новых законов в связи с раскулачиванием, имеется множество иностранных подданных (немцев, чехословаков, греков, итальянцев и др.). Некоторые из этих действий нарушают существующие международно-договорные отношения. Например, по советско-германскому договору имущество германских подданных в СССР может быть отчуждено либо в судебном порядке, либо же при уплате возмещения…»

Нарком просил обсудить этот вопрос на заседании политбюро. Решение было принято мгновенно. Дипломатия оказалась важнее идеологии. 5 февраля всем уполномоченным ОГПУ было отправлено строгое указание: «Имущество кулаков, иностранных подданных тех стран, с которыми СССР находится в официальных отношениях, не подлежит конфискации, сами они и их семьи выселению не подлежат впредь до особого распоряжения».

Но Литвинов вынужден был написать Сталину еще одну записку: у многих иностранцев имущество уже успели отобрать, надо подумать о какой-то компенсации. И что вообще делать с кулаками-иностранцами: «Высылка их без суда в отдаленные места также вызовет дипломатические протесты. Можно было бы альтернативно предложить им выехать за границу, да мы и не вправе задерживать их здесь, если бы они сами пожелали выехать; но вряд ли было бы политически целесообразно пустить за границу новые отряды антисоветских агитаторов…»

Голод, которым ознаменовалась коллективизация, также затруднил действия советских дипломатов. Даже приглашение в Россию иностранных гостей стало большой проблемой. Заместитель наркома Николай Крестинский объяснял полпреду в Праге Александру Аросеву, что принять чехословацкую делегацию невозможно: «В настоящий момент для того, чтобы у делегации получилось благоприятное впечатление, нужно затратить на ее обслуживание очень много сил. Все же силы сейчас идут на организацию уборочной кампании».

Литвинов был призван исправить положение. Он предлагал поладить с Англией, пойдя на какие-то уступки, например признать долги царской России. Но Сталину план не понравился, он не любил делать уступки. Кроме того, он считал Англию главным врагом страны. Возникла заинтересованность в налаживании отношений с Соединенными Штатами, на которые прежде мало обращали внимания.

Весна 1933 года стала временем переоценки и пересмотра внешнеполитических ориентиров. Еще недавно Литвинов на политбюро доказывал, что «Германия – якорь спасения СССР» и во внешней политике надо ориентироваться на Берлин. Но приход к власти в Германии нацистов сразу изменил геополитическую карту Европы.

В декабре 1933 года ЦК принял план Литвинова – вступить в Лигу Наций, которая была предшественницей ООН, продолжить установление дипломатических отношений со странами – членами Лиги Наций, создать региональный пакт о взаимной помощи от агрессии Германии. В это соглашение предполагалось вовлечь Польшу, Чехословакию, страны Балтии, Финляндию, Францию, Бельгию.

Но Сталин не спешил ссориться с новым хозяином Германии, прикидывал: а вдруг удастся поладить? Он даже сделал шаг навстречу Гитлеру. Выступая на XVII съезде партии (январь 1934 года), он говорил, фактически обращаясь к берлинским политикам:

– Конечно, мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии. Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например в Италии, не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной… Если интересы СССР требуют сближения с теми или иными странами, не заинтересованными в нарушении мира, мы идем на это дело без колебаний.

Но Гитлер с прежней злобой говорил о коммунистах и Коминтерне, поэтому Сталин повернул в другую сторону – к идее единого фронта европейских стран против фашизма. С 1934 года Москва ищет военно-политического союза с соседями, с Францией, с кем угодно, чтобы не оказаться одинокой и уязвимой. Идея «санитарного кордона» приобретает иной смысл. В двадцатых годах Запад пытался отгородиться от Советской России. Теперь СССР хотел использовать те же восточноевропейские страны, чтобы отгородиться от опасности, исходящей от нацистской Германии. Стало ясно, что особую ценность приобретают и хорошие отношения с Прибалтикой, где нельзя было допустить укрепления сил, дружественных Гитлеру. Решили продлить с этими странами пакты о ненападении еще на десять лет, установить отношения с балтийскими военными, пригласить их в Москву.

В середине тридцатых Сталин задумался об исторических связях славянских народов, о том, что давние симпатии можно использовать в текущей политике. Один чехословацкий дипломат весной 1934 года передал советскому полпреду в Праге слова президента страны Томаша Масарика: «Русские не понимают, каких псов они могли бы иметь против Европы в лице среднеевропейских малых государств…»

Но отношения с соседями не складывались, особенно с Польшей. Мешало высокомерие советской политики в отношении небольших европейских стран. Мешали и непомерные амбиции польских политиков. Это вообще было время, когда в Восточной и Центральной Европе все друг друга ненавидели и боялись. И предъявляли соседям претензии, часто территориальные.

Границы были установлены странами – победительницами в Первой мировой войне. Они хотели, чтобы восторжествовала справедливость и народы, прежде входившие в состав Австро-Венгерской, Оттоманской и Российской империй, обрели самостоятельность. Но провести идеальные пограничные линии не удалось. Поэтому появление множества новых государств породило огромное количество проблем, которые улаживались с трудом. К тому же внутри этих стран происходили сложные процессы – во многих этих государствах формировались авторитарные, националистические режимы, иногда фашистского толка.

В Москве подозревали, что поляки готовятся к новой войне с Советским Союзом и хотят воспользоваться волнениями на Украине, где массовая коллективизация вызвала волну возмущения и настоящие крестьянские восстания. В семидесяти трех сельсоветах восставшие крестьяне просто свергли советскую власть. В Москве были крайне обеспокоены масштабами крестьянского недовольства. Из приграничных районов решили выселить всех поляков – как потенциальных врагов советской власти.

11 марта 1930 года политбюро приняло постановление:

«По имеющимся данным есть основание предположить, что в случае серьезных кулацко-крестьянских выступлений в Правобережной Украине и Белоруссии, особенно в связи с предстоящим выселением из приграничных районов польско-кулацких и контрреволюционных элементов, польское правительство может пойти на вмешательство.

Во избежание всего этого ЦК считает нужным дать ЦК КП(б)У и ЦК КП Белоруссии, а также соответствующим отделам ОГПУ следующие директивы:

– усилить в приграничных округах количественно и качественно оперативный состав и маневровые войсковые группы ОГПУ;

– операцию ареста и выселения кулацко-польских контрреволюционных элементов подготовить со всей тщательностью и провести в максимально короткие сроки;

– предупредить какие бы то ни было массовые выступления в приграничных округах».

В Москве всерьез рассматривалась возможность нападения на Советский Союз с территории Польши и Румынии, поэтому заместителю председателя ОГПУ Генриху Ягоде и наркому обороны Климу Ворошилову были выделены деньги для укрепления пограничных войск и военных округов.

11 августа 1932 года Сталин писал Кагановичу: «Самое главное сейчас Украина. Дела на Украине из рук вон плохи… Если не возьмемся теперь же за выправление положения на Украине, Украину можем потерять. Имейте в виду, что Пилсудский не дремлет и его агентура на Украине во много раз сильнее, чем думают Реденс (председатель республиканского ГПУ. – Л. М.) или Косиор (генеральный секретарь ЦК компартии Украины. – Л. М.). Имейте также в виду, что в Украинской компартии (500 тысяч членов, хе-хе) обретается немало (да, немало) гнилых элементов, сознательных и бессознательных петлюровцев, наконец – прямых агентов Пилсудского. Как только дела станут хуже, эти элементы не замедлят открыть фронт внутри (и вне) партии, против партии…»

Максим Литвинов предпринял срочные усилия для возобновления контактов с Польшей. Это остановило судебный процесс над католическими священниками в Киеве, который планировался ОГПУ. В Москве решили отложить суд «до более благоприятного момента» в мировой политике.

КТО ЖЕ ИЗ НАС ЕВРОПЕЕЦ?

Литвинов наладил хорошие отношения с аппаратом исполкома Коминтерна, чего не было при Чичерине. С руководителем Отдела международных связей исполкома Коминтерна Осипом Ароновичем Пятницким будущий нарком познакомился еще в 1902 году в Лукьяновской тюрьме. Литвинов и Пятницкий даже вместе бежали из тюрьмы, сохранили добрые отношения и не конфликтовали.

С начала тридцатых сфера деятельности Коминтерна была ограничена, и он перестал быть помехой Наркомату иностранных дел. Но с органами госбезопасности и Литвинову не удалось наладить отношения. 20 августа 1932 года исполнявший обязанности наркома Крестинский отправил зампреду ОГПУ Всеволоду Аполлоновичу Балицкому памятную записку, в которой перечислял жалобы на советскую госбезопасность польских дипломатов. Крестинский позволил себе заметить: «У поляков есть некоторые основания жаловаться на грубость применяемых при наблюдении за польской миссией и при охране ее приемов». Крестинский просил органы госбезопасности позаботиться об устранении «моментов, могущих вызвать протесты и жалобы польской миссии и польского правительства».

Поляки жаловались на «неослабный надзор» над всеми, кто приходил в помещение польской миссии, «доходящий до фотографирования всех посетителей». Все советские граждане, которые так или иначе контактировали с польскими дипломатами, «арестовываются или как минимум вызываются в ОГПУ, где им делается предложение стать секретными сотрудниками».

5 марта 1932 года в центре Москвы произошла странная история. Двадцативосьмилетний бывший студент Московского университета Иуда Миронович Штерн стрелял из револьвера в машину советника немецкого посольства в Москве Фрица фон Твардовского. На допросе бывший студент будто бы признался, что на самом деле метил в германского посла Герберта фон Дирксена. 8 марта 1932 года в «Известиях» появилось сообщение ТАСС, из которого следовало, что «покушение имело целью вызвать обострение отношений между СССР и Германией». 11 марта «Известия» поместили новую заметку ТАСС, в которой сообщалось, что группа террористов исполняла «задание некоторых польских граждан». Штерн был исполнителем, Сергей Сергеевич Васильев – его сообщником, связанным с сестрой польского «дипломата» В. Любарского. Был устроен процесс, на котором подлинным организатором назвали В. Любарского, который приезжал в Москву с польским дипломатическим паспортом в качестве дипкурьера. Суд приговорил Штерна и Васильева, исполнивших «приказ польского фашизма», к смертной казни.

Поляки таким предположением возмутились. В том, что вся история была липой, и советские дипломаты не сомневались. Им эта история не нравилась, хотя среди них было не много поклонников польской политики…

Москва регулярно проводила с Польшей обмен заключенными. Смысл состоял в том, чтобы вызволить из польских тюрем коммунистов, выполнявших задания Коминтерна. Поляки не хотели отдавать тех, кто призывал к вооруженному восстанию и отторжению от Польши украинских земель. Например, они отказались отпустить известного подпольщика Бронислава Тарашкевича. Один раз его уже выдали Москве, а он опять оказался на территории Польши.

Крестинский писал секретарю ЦК Лазарю Моисеевичу Кагановичу: «Для нас Тарашкевич представляет ценность не только как видный работник Польской Компартии вообще, но и особенно как признанный вождь рабоче-крестьянских масс Западной Белоруссии. Его пребывание на советской территории имеет огромное значение на случай войны с Польшей. Тов. Тарашкевич принес бы нам в этом случае огромную пользу не только в агитационно-пропагандистской работе на Белорусском фронте, но, вероятно, сыграл бы большую роль в органах революционной власти в случае занятия нами Западной Белоруссии».

Польских коммунистов все-таки удалось выменять. Они приехали в Советскую Россию. А война с Польшей случилась – в сентябре 1939 года Красная армия нанесла с востока удар по польской армии, оборонявшейся от немецких войск. Но польские, западноукраинские и западнобелорусские коммунисты Сталину уже не понадобились – их уничтожил НКВД как участников «контрреволюционной националистической организации»…

Взаимоотношения чекистов и дипломатов складывались непросто. Но Наркомат иностранных дел отстаивал принцип старшинства полпреда в загранпредставительствах. С этим партийное руководство, как правило, соглашалось. Сотрудникам разведки периодически вменялось в обязанность информировать полпреда о том, что им становится известно. Но полпред должен был отчитываться только перед Москвой.

В 1934 году на политбюро решили: «Указать на недопустимость сообщения полпредами кому бы то ни было, в том числе и агентам НКВД и НКОбороны, секретных переговоров с иностранными правительствами и их представителями и предложить НКИД представить в ЦК проект директив полпредам по этому вопросу».

* * *

Профессор Сэмюэль Харпер, американский исследователь России, рассказал, как в начале тридцатых годов он ехал в поезде Москва– Берлин вместе с курьером немецкого посольства, полковником в отставке. Когда они проходили досмотр в польской таможне, профессор Харпер сказал полковнику:

– Ну, вот мы и в Европе.

Немец буркнул:

– Пока еще нет.

Поведение польских таможенников, которые сочли заметки профессора советским пропагандистским материалом и пытались их конфисковать, как бы подтвердило слова полковника. Когда через двенадцать часов немецкие пограничники без проволочек пропустили профессора, полковник радостно сказал:

– Вот теперь, как видите, мы действительно в Европе.

Попытка Москвы сблизиться с Польшей вызвала резкую реакцию Германии, которая опасалась тесных отношений Москвы и Варшавы. Закончилось это подписанием в январе 1934 года польско-немецкой декларации о ненападении. В Москве она была воспринята как антисоветская. Впрочем, и в советском руководстве как-то особенно не любили поляков. Уже во время Второй мировой войны, когда поляки стали союзниками, Литвинов говорил американскому журналисту Эдгару Сноу в беседе, которая не предназначалась для печати:

– Неразумно ставить на одну доску интересы тридцати миллионов поляков и интересы ста восьмидесяти миллионов русских. Там, где интересы русских сталкивались с интересами поляков, поляки должны были отступить.

Литвинов сказал Сноу, что он, может быть, и не согласен со своим правительством «по многим вопросам, но в отношении Польши мы абсолютно правы. В сущности, мы были чрезмерно снисходительны к Польше».