Леонид Млечин
МИД. Министры иностранных дел. Внешняя политика России: от Ленина и Троцкого – до Путина и Медведева
И НИКАКИХ УКРАШЕНИЙ!
При Чичерине появилось положение о дипломатической службе и положение о дипломатических рангах. Чичерин разослал всем загранпредставительствам инструкцию, как одеваться женам полпредов: рекомендовались скромные черные платья с длинными рукавами и без декольте. И никаких украшений! Жены полпредов подчинились. Значительно сложнее было добиться соблюдения дисциплины от самих полпредов. Полпред Иоффе писал в НКИД: «Не только морально, но и юридически постановление коллегии НКИД для полпреда не обязательно, ибо последний в своей деятельности не представляет одного ведомства, а всю Россию». Иоффе написал, что подчинится только решению ЦК.
Заместитель наркома Лев Карахан обратился за помощью к Сталину:
«Коллегия НКИД просит ЦК утвердить нижеследующие три пункта, в общем устанавливающие порядок подчинения полпредов Центру:
1. Полпреды подчиняются непосредственно НКИД, с которым сносятся по всем вопросам и распоряжения которого для полпреда, безусловно, обязательны.
2. Полпред имеет право обжаловать распоряжение НКИД, но без приостановления распоряжения НКИД до разрешения вопроса в ЦК.
3. Все распоряжения центральных органов Советской власти полпреды получают непосредственно и только через НКИД».
В ЦК в свою очередь требовали согласовывать все с партийным аппаратом. В протоколе одного из заседаний политбюро в 1922 году записали: «Предложить НКИД представить на предварительное одобрение политбюро (в случае особой срочности только т. Сталина) текст всех нот, директив и важнейших телеграмм, даваемых от имени НКИД, за подписями тт. Карахана и Ганецкого или в случае разногласий сообщать параллельные тексты».
В 1924 году на прием в советское посольство в Риме советский полпред Константин Константинович Юренев (Кротовский) по собственной инициативе пригласил вождя итальянских фашистов Бенито Муссолини. Поскольку он сделал это без санкции Москвы, то его отозвали.
Приняли специальное постановление политбюро:
«а) Отменить назначенный полпредством в Риме прием в день 7 ноября (годовщина Октябрьской революции).
б) Признать недопустимым приглашение Муссолини нашим полпредством на приемы, обеды и т. п. в течение ближайших месяцев.
в) Предложить НКИД обсудить общий вопрос о целесообразности отмены празднования 7 ноября нашими представительствами за границей…
г) Поручить т. Зиновьеву принять меры к тому, чтобы отмена приемов… не толковалась как перемена политики по отношению к Италии».
Впрочем, полпреды значительно чаще бывали недовольны наркоматом и жаловались, кто кому мог. Александр Антонович Трояновский 3 ноября 1927 года был назначен полпредом в Японию. Из Токио он писал Николаю Ивановичу Бухарину, с которым был хорошо знаком. Полпред жаловался на обилие приемов и пустых встреч с чиновниками:
«Когда мне бывает особенно нужно, я вспоминаю слова Ленина, сказанные им по поводу Брестского мира, что, если нужно будет для революции, мы пойдем в хлев. Здесь, правда, приходится ходить во дворцы, но с непривычки это тоже достаточно тяжело…
Должен сказать, что я прихожу в полное отчаяние по поводу отсутствия какой бы то ни было информации из НКИД относительно текущей нашей политики в отношении Японии. Здешнее министерство иностранных дел хорошо осведомлено о всем, что происходит в Москве, нам же сюда буквально ничего не сообщают… Мы решительно ничего не знаем, хотя должны делать вид, что что-то знаем, и отделываться общими фразами…
Нам НКИД о результатах переговоров в Москве считает лишним что-то сообщать. Конечно, это не способствует поднятию нашего авторитета здесь, причем не только авторитета посла, но и авторитета правительства, у которого так плохо поставлено дело информации…
Помимо информации в отношении японских дел, нам нужна и общая информация относительно крупнейших фактов нашей советской жизни и, во всяком случае, относительно дипломатических событий. Например, Курский, по газетным сообщениям, назначен полпредом в Рим. Нас спрашивают – верно ли это. Мы ни черта не знаем. Совершенно идиотское положение. Здесь нас засыпают вопросами относительно главнейших вещей, касающихся оппозиции. Не знаешь, что отвечать…»
Материальное положение сотрудников полпредства в Японии Трояновский нашел весьма тяжелым:
«Большинство здесь – люди семейные, имеют детей, и состояние их действительно очень тяжелое. Меня поразил тот факт, что некоторые из них, пробыв два-три года в Токио, не знают английского языка. Оказывается, они лишены возможности изучать английский язык, потому что не хватает на это денег…
Имеются ответственные работники, которые лишены возможности учить своих детей, например военный атташе Путна влез в долги, детей не учит и не знает, как ему выйти из тяжелого положения, хотя всем известно, что он – человек весьма скромный…
Имейте в виду, что условия жизни здесь весьма похожи на условия жизни в ссылке, потому что японского языка мы не знаем и живем здесь совершенно обособленной жизнью. Особенно тяжело положение семейных сотрудников. Дополнительных заработков здесь тоже невозможно найти…»
Многие послы были в недавнем прошлом высокопоставленными партийными работниками, запросто обращались к руководителям партии, и у Чичерина из-за этого бывали неприятности. Вес дипломата определялся его приближенностью к партийному руководству, правом участия при обсуждении внешнеполитических вопросов в заседаниях политбюро.
Непосвященным даже не полагалось знать, что то или иное решение принято именно в ЦК. Чичерину по этому поводу политбюро даже сделало специальное замечание: «Разъяснить тов. Чичерину, что прения, которые происходят внутри политбюро, оргбюро и пленумов ЦК, а в особенности о голосовании и заявлениях отдельных членов ЦК, ни в коем случае нельзя сообщать никому, даже членам коллегии».
БОРЬБА С КРЫСАМИ И МОЛЬЮ
Нарком хватался за все дела сам и наставлял других: «Чтобы удостовериться, что что-либо делается, надо лично разговаривать, проверять исполнение. Надо изредка проверять, например, функционирует ли организация на случай пожара, или все ли делается для борьбы с крысами и молью, уничтожающими документы».
Он практически никому не доверял, пытался читать все бумаги, приходившие в наркомат, даже те, на которые ему никак не стоило тратить время. Многие дипломаты утверждали, что организатор из Чичерина никудышный. Такие разговоры доходили до Чичерина. Он очень обижался, считая, что эти слухи распускает Литвинов. Говорил, что во всем виноваты бесконечные чистки аппарата НКИД. «Чистка, – писал Чичерин, – означает удаление хороших работников и замену их никуда не годными».
Впрочем, его вмешательство никогда не оказывалось лишним. Однажды он обнаружил, что на конверте, адресованном иранскому послу Мошавер оль-Мемалеку, написано: «Товарищу Мошаверолю»… Чичерин был вне себя от гнева. Он понимал, что, получив такое послание, старый вельможа просто бы уехал в Тегеран.
Неутомимый и добросовестный труженик, идеалист, преданный делу, Чичерин казался товарищам странным человеком. Его аскетизм отпугивал. Убежденный холостяк, затворник, он превратил кабинет в келью и перебивался чуть ли не с хлеба на воду. Единственным развлечением Чичерина, как он сам признавался, была кошка. Он обижался, что его секретари за ней не следили: «Мою кошку я никуда не выпускаю из моих комнат и всем говорю, что, если бы она выскочила, ее надо гнать обратно; а когда меня не было, она спокойно бегала по кабинетам, царапала мебель, а секретари относились к этому абсолютно пассивно; они сидели, ходили, на их глазах кошка портила мебель, но никто и не думал о том, что надо гнать ее обратно. Полная инертность!»
Нарком ненавидел мещанство и карьеризм. Впрочем, в последние годы он стал гурманом в еде и пристрастился к хорошим спиртным напиткам – коньякам и сухим винам, присылаемым ему с Кавказа. Чичерин жил рядом со своим кабинетом, считая, что нарком всегда должен оставаться на боевом посту, требовал, чтобы его будили, если надо прочитать поступившую ночью телеграмму или отправить шифровку полпреду. Дежурные секретари и шифровальная часть наркомата работали круглосуточно. Поздно ночью он диктовал записки в ЦК и Совнарком, указания членам коллегии наркомата и полпредам, писал проекты дипломатических нот и статьи. К утру все это перепечатывалось и раскладывалось на столе наркома, чтобы он мог подписать и отправить. Он мало спал, ложился под утро. Иностранных послов мог пригласить к себе поздно ночью, а то и на рассвете.
Чичерин читал в гранках все газетные статьи о международных делах и сам правил их. Он исправлял даже сообщения ТАСС, который находился в здании Наркомата иностранных дел. Он боялся, что журналисты своими ошибками могут поссорить Россию со всем миром: «Один из важнейших вопросов – контроль НКИД над прессой. Никакая внешняя политика не может вестись, когда газеты предаются всяким безобразиям. До 1928 года все, что в «Известиях» и «Правде» имело какое-либо отношение к внешней политике, присылалось мне в гранках или читалось мне по телефону, я выбрасывал или изменял. Теперь связь с прессой у НКИД совсем развинтилась. Нельзя вести политику при нынешних безобразиях прессы».
Нарком держал у себя все важные шифровки послов, больше никому не доверял. Чичерин считал, что только в кабинете наркома, охраняемом особой караульной ротой Московского гарнизона, можно хранить секретные приложения к договорам.
В кабинете у него стоял рояль. Подсаживался к нему, когда уставал. Играл на дипломатических приемах. Любил играть Моцарта, иногда импровизировал.
Георгий Васильевич был человеком непростым, и ладить с ним удавалось не каждому. 3 мая 1921 года Чичерин писал Троцкому, который поручил ему подготовить некоторые материалы о ситуации в мире: «По большей части доклады наших представителей посвящены текущим вопросам и лишь изредка заключают в себе общий обзор политического положения и наших отношений к данной стране. Постараюсь послать Вам могущие быть наиболее полезными Вам материалы. Тяжелое продовольственное положение сильно отразилось на моем здоровье, а квалифицированных помощников у меня чрезвычайно мало, так что я не ручаюсь, что буду в состоянии сделать все, что требовалось бы для выполнения Вашей задачи. С коммунистическим приветом Георгий Чичерин».
Нарком не упустил случая пожаловаться влиятельному человеку на непорядок в собственном хозяйстве. Чичерин был недоволен, что управление делами наркомата стало «государством в государстве».
«Карахана и меня, – писал Чичерин Троцкому, – отшили от хозяйства – ранее была «бессистемность», а теперь «система», т. е. каждая мелочь восходит и нисходит по пяти-шести иерархическим ступеням, пишется масса бумаг, а приезжающие иностранные миссии оказываются без кроватей, и все журналисты сбежали за границу от голода, я же сбежать за границу не могу и потому дошел до крайней слабости и постепенно гасну во славу «системе».
Троцкий, как жесткий и умелый администратор, жалобам Чичерина на управление делами не внял, считал, что начальник обязан уметь навести порядок в своем хозяйстве. Но рассказу о том, что нарком голодает, порядком удивился и перебросил письмо председателю Совнаркома с короткой припиской: «Тов. Ленину. Неужели нельзя накормить Чичерина? Или это голодовка против «системы»?»
Время действительно было крайне трудное, однако новая власть заботилась о том, чтобы руководящие кадры не голодали, не мерзли и по возможности ни в чем не испытывали нужды. Так возникла система кремлевских пайков, отмененная только при Горбачеве. Появилась и кремлевская медицина, существующая и по сей день. Сначала в Кремле установили два зубоврачебных кресла. А когда в 1918 году началась эпидемия сыпного тифа, нарком здравоохранения Николай Семашко и управляющий делами Совнаркома Владимир Бонч-Бруевич подписали «План организации санитарного надзора Кремля», чтобы позаботиться о здоровье наркомов и членов ЦК. Правда, только уже после смерти Ленина, буквально через неделю, 31 января 1924 года на пленуме ЦК Климент Ворошилов сделает доклад «О здоровье партверхушки». После этого началось создание особой, разветвленной системы медицины для высшей номенклатуры.
Но и до того управление делами Совнаркома оборудовало подмосковный дом отдыха для наркомов и членов коллегии наркоматов, где они могли поправлять здоровье. Новую политическую элиту уже не так сильно интересовали мировая революция или даже социалистические преобразования в стране, сколь они были заняты продвижением по службе и получением льгот и привилегий. Чичерин же принадлежал к людям, которых не особенно заботило устройство собственного быта.
Сообщение о том, что нарком иностранных дел голодает, расстроило Ленина. Ценные кадры не должны были голодать. 5 мая 1921 года он написал управляющему делами и члену коллегии наркомата Павлу Петровичу Горбунову: «Тов. Горбунов! Посылаю Вам это секретно и лично. Верните по прочтении. И черкните два слова: 1) нельзя ли обеспечить Чичерина питанием получше? Получает ли из-за границы он «норму»? Как Вы установили эту норму и нельзя ли Чичерину, в виде изъятия, обеспечить этой нормой вполне, на усиленное питание? 2) Насчет управдел Чичерин, видимо, просто нервничает. Надеюсь, Вы примете во внимание его болезненность и не будете обращать внимания на излишне суровые или придирчивые выпады Чичерина».
В тот же день вечером Горбунов написал ответ:
«Многоуважаемый Владимир Ильич! Из возвращаемого с благодарностью документа я впервые узнал о таком трагическом положении с довольствием тов. Чичерина. Ни он сам, ни лица, его обслуживающие (семья Бауман), ни разу даже не намекнули мне или моим помощникам об этом. Сегодня ему доставлены все продукты для обычного стола, а с завтрашнего дня будут регулярно доставляться молоко, яйца, шоколад, фрукты для компота и прочее. Дано одному товарищу следить, чтобы все было, а на себя я беру ответственность за проверку и недопущение недохватов в будущем.
Конечно, я виноват в том, что раньше не догадался поинтересоваться этим, но Георгий Васильевич изолировался в своей личной жизни от всех остальных настолько, что и в голову не могло прийти подумать о том, чем он живет. К его болезненной нервности я уже привык и знаю, что она за последнее время очень часто вызывается излишней доверчивостью к окружающим его людям, переводимым мною от бессистемной, иногда безотчетной и кустарной работы к определенной организованной работе. В частности, конечно, они недовольны тем, что с дипломатическо-иностранного пайка я их посадил на несколько уменьшенный».
НАРКОМ УЕЗЖАЕТ ЛЕЧИТЬСЯ
Чичерину назначили двух заместителей – больше в те годы не позволялось. Вся коллегия наркомата состояла из четырех-пяти человек. Первым заместителем был старый большевик Максим Максимович Литвинов, вторым – Лев Михайлович Карахан. С Караханом Чичерин прекрасно ладил. С Литвиновым они стали врагами. У Чичерина и Литвинова были разные представления о механизме работы наркомата. Литвинов считал, что Чичерин не годится на роль наркома, и держался самостоятельно.
Пока Литвинов сам не стал наркомом, он сопротивлялся попыткам Чичерина ввести в наркомате единоначалие. Максим Максимович исходил из того, что «каждый член коллегии ведет свою область, вносит по ней вопросы в коллегию и исполняет решения последней, рассылает членам коллегии для сведения отправленные им письма и телеграммы».
Чичерин жаловался, что Литвинов, который ведал отношениями с Западом, вообще не ходил к наркому, все решая сам: «По Западу я был ничто, рядовой член коллегии, а так как я барахтался, пытался влиять, была вечная напряженность. Обязательное участие тов. Литвинова в Политбюро по делам Запада упрочивало его роль; я проводил участие тов. Карахана в Политбюро по делам Востока для ослабления исключительной роли тов. Литвинова».
Бывший помощник Сталина Борис Бажанов писал в эмиграции, что Чичерин и Литвинов ненавидели друг друга. Чичерин жаловался, что Литвинов – хам и невежда, которого нельзя подпускать к дипломатической работе. Литвинов отвечал, что Чичерин – гомосексуалист, ненормальный, который работает только по ночам и дезорганизует работу наркомата.
Сын Литвинова Михаил рассказывал мне, что Максим Максимович воспринимал Чичерина как человека далекого от реальности:
– Чичерин мог позвонить ему среди ночи, чтобы задать какой-то вопрос. Отец считал, что Чичерин человек не от мира сего и для конкретной работы не подходит.
На заседании политбюро вопросы Наркомата иностранных дел рассматривались первыми. Присутствовали нарком Чичерин и его первый заместитель Литвинов. Нарком, по словам Бажанова, говорил робко и униженно, ловил каждое замечание члена политбюро. Его заместитель чувствовал себя увереннее.
Чичерин с ранних лет участвовал в социал-демократическом движении, но членство в партии ему оформили только с 1918 года, когда он вернулся в Москву. Это определяло его положение внутри партийной элиты, гордившейся большим дореволюционным стажем подпольной партийной работы. Год вступления в партию был куда важнее стажа работы, образования и профессиональной пригодности. Только в 1925 году Чичерина избрали членом ЦК. «Сам я был политически настолько бессилен, – писал Чичерин, – что мое выступление в политбюро в пользу какого-нибудь мнения бывало скорее основанием для обратного решения («нереволюционно»). Не понимаю: если мне не доверяли, почему не хотели меня использовать на другой работе? Теперь уже поздно, я точно игрушка, сломанная неосторожным ребенком…»
Чичерин стал часто болеть. Лечиться ездил за границу. В ноябре 1926 года он уехал из России и вернулся в конце июня 1927 года. Его заменял Литвинов.
Весной 1928 года в Шахтинском районе Донбасса были арестованы пятьдесят советских и пять немецких инженеров и техников. Всех обвинили в саботаже и диверсиях.
«Шахтинское дело» началось с сообщения о том, что «на Северном Кавказе, в Шахтинском районе Донбасса, органами ОГПУ при прямом содействии рабочих раскрыта контрреволюционная организация, поставившая себе целью дезорганизацию и разрушение каменноугольной промышленности этого района».
Смысл процесса состоял в том, чтобы показать: повсюду действуют вредители – бывшие капиталисты, дворяне, белые офицеры, старые специалисты. Они же – агенты империалистических разведок, поддерживают связи с иностранными посольствами…
Четыре из пяти немцев работали в крупной фирме «Альгемайне электрише гезельшафт»; ее руководитель Феликс Дейч был сторонником экономического сотрудничества с Россией. Он сразу же заявил немецкому послу Ранцау, что разорвет контракт, если его инженеров не освободят. Ранцау обратился к Чичерину.
Граф Брокдорф-Ранцау, бывший министр иностранных дел, вручил свои верительные грамоты в Москве еще 6 ноября 1922 года. Он был сторонником тесного сотрудничества России и Германии, которые должны вместе противостоять победителям в Первой мировой. Немецкий посол, как и Чичерин, был холостяком, не интересовался женщинами, любил работать по ночам. Они часто встречались с Чичериным за полночь и на французском языке вели беседы о литературе и философиии.
Когда в Советском Союзе началось печально знаменитое «шахтинское дело», Максим Литвинов находился в Берлине. Он отправил шифротелеграмму Сталину и Чичерину:
«Опубликование в газетах об арестах в СССР немецких инженеров вызвало здесь всеобщее возбуждение. Повсюду в публичных местах идут разговоры об этом. Не говорю уже о сильном озлоблении в промышленных кругах. Предвижу тягчайшие последствия для наших отношений не только с Германией, но и с американским промышленным миром. Предлагаю немедленно образовать авторитетнейшую комиссию для самого срочного рассмотрения вопроса о виновности арестованных немцев, с правом комиссии допрашивать как самих арестованных немцев, так и давших против них показания русских.
Во всех действиях комиссии гарантировать на непосредственных допросах обязательное участие представителя наркоминдела».
Доводы Чичерина и Литвинова, которые доказывали политбюро, что суд над немцами, приглашенными работать в Советскую Россию, невероятно повредит стране, вызымели действие.
10 мая 1928 года политбюро решило:
«Разрешить немецкому послу Ранцау свидание с обвиняемыми по шахтинскому делу…
Поручить тт. Молотову, Чичерину и Крыленко еще раз пересмотреть публикуемый акт в сторону максимального сокращения тех мест, которые касаются деятельности иностранных посольств…»
Двух немцев почти сразу освободили, три (вместе с советскими гражданами) предстали перед судом. Процесс по делу «вредительской организации буржуазных специалистов в Шахтинском районе Донбасса» начался 18 мая в Доме союзов. 7 июля Верховный суд вынес приговор: одиннадцать обвиняемых приговорили к смертной казни, остальных к различным срокам тюремного заключения.
Старания Чичерина и Литвинова не пропали даром. Двоих немцев оправдали, третьему дали год, но вскоре освободили. Посол Брокдорф-Ранцау находился зале суда. После процесса он вернулся в Германию, где умер 8 сентября 1928 года от рака горла.
Чичерин чувствовал себя по-прежнему очень плохо, да и отношения с Литвиновым отравляли ему жизнь. Георгий Васильевич заговорил о том, что его надо либо освободить от обязанностей по наркомату, либо вновь отправить лечиться. Он написал письмо члену политбюро и наркому по военным и морским делам Клименту Ворошилову, с которым пытался поддерживать неплохие отношения:
«Уважаемый товарищ, приближается момент, когда мы с Вами расстанемся, ибо мои отношения с Литвиновым дошли до белого каления, между тем Политбюро им дорожит, и мне остается только просить о назначении меня на маленькую работу в провинции, лишь бы уйти от Литвинова. С Караханом я вполне сработался (он моя единственная опора во враждебном стане коллегии НКИД), у нас все сообща, его деятельность есть моя деятельность, и литвиновское бешеное вранье против Карахана имеет целью бить меня. Не могу больше. Если этот тип Вам нравится, держите его, но отпустите меня куда угодно – в Сибирь, в Соловки, – лишь бы уйти от Литвинова.
С коммунистическим приветом, лично Вам весьма симпатизирующий Георгий Чичерин».
В письме Молотову Чичерин предложил назначить наркомом авторитетного в партии человека: «Положение будет нормальным и здоровым лишь тогда, когда во главе внешней политики будет лицо из внутреннего круга руководящих товарищей. Вы сами, Вячеслав Михайлович, весьма регулярно после почти каждого моего разговора на крупные темы с послами упрекали меня в слабости: наши представления в этом отношении, очевидно, далеко расходятся. Тов. Ворошилов говорил на заседании политбюро, что я больше защищаю интересы других правительств, и упрекал меня моим происхождением; это ясно доказывает невозможность продолжения моей работы. Тов. Рудзутак писал мне, что от моих писаний веет глупостью: такой человек, очевидно, даже номинально не может быть во главе НКИД…»
Но в политбюро не спешили отпускать Чичерина. 11 августа 1928 года политбюро постановило предоставить Чичерину трехмесячный отпуск для лечения за границей и запретило – по просьбе врачей – заниматься делами во время лечения.
Сталин доказывал Георгию Васильевичу, что он «должен остаться наркомом, если только будет работать даже два часа». Чичерину приятно было читать эти строчки, но он чувствовал себя очень плохо и понимал, что к работе не вернется. Но еще продолжал давать московским товарищам советы.
1 марта 1929 года Чичерин отправил Сталину большое послание о ситуации в Соединенных Штатах, где приступил к исполнению обязанностей новый президент Герберт Гувер. Тот самый, который в феврале 1919 года создал АРА, Американскую администрацию помощи, которая заботилась о пострадавших в Первую мировую войну, а после Гражданской войны спасала от голода и российских граждан.
Чичерин писал:
«Уважаемый товарищ! Гувер садится на президентское кресло. Он окружил себя нулями, он будет все. Напоминаю, что он чрезвычайно сенсативен в отношении АРА. Это было его детище. Когда у нас ее мало хвалили, он уже обижался. По-моему, необходимо в связи с его вступлением во власть пролить немножко теплых фраз по поводу АРА, его детища. Ведь АРА действительно много сделала… Не сказать – Гувер обидится.
Холода сильно повредили моему полиневриту, боли и общие тяжелые физические состояния усилились. В ближайшем будущем перееду в Висбаден, где при наступлении весны ванны должны серьезно повлиять на полиневрит, это моя главная надежда. С товарищеским приветом, Чичерин».
Сталин ответил Чичерину 10 марта 1929 года:
«Дорогой товарищ Чичерин! Ваши соображения насчет Гувера и АРА совершенно правильны. Отмечаемый Вами момент мы уже использовали в известном экспозе Литвинова на IV сессии ЦИК СССР. Там прямо сказано: «Мы не забываем, что в трудную для нас годину голода американский народ оказал нам щедрую помощь в лице организации АРА, возглавляющейся тогда будущим президентом Гувером». Я думаю, что этого пока достаточно. Боюсь, что частое повторение или грубое подчеркивание этого момента может дать лишь обратные результаты…
Когда думаете вернуться к работе? Нельзя ли ускорить Ваше возвращение, конечно, без особого ущерба для здоровья?
Горячий привет! И. Сталин».
Сталин регулярно адресовался к Чичерину, спрашивал его мнение по международным вопросам, Георгий Васильевич писал в ответ длинные письма. Из санатория «Грюневальд» он отправил Сталину большое письмо, где критически оценивал некоторые внешнеполитические акции СССР. Интересен его взгляд на мир: «В наших московских выступлениях говорится, что обострилась опасность войны между капиталистическими государствами, а следовательно, и нападения на нас. Что за вздор, как можно говорить такие вещи!! Благодаря войне между капиталистическими государствами мы захватили власть и укрепились, и всякое обострение антагонизмов Германия – Антанта, Франция– Италия, Италия – Югославия, Англия – Америка означает упрочение нашего положения, уменьшение всяких опасностей для нас».
Чичерин писал о ситуации в Германии: «К сожалению, Вас плохо информируют. Вы просто не знаете, как слабо то революционное движение, о котором у нас по неведению говорят…»
Относительно своего состояния Чичерин не мог сообщить ничего оптимистичного:
«Перед отъездом из Москвы я писал тов. Молотову, что не стоит начинать тратить валюту, пора примириться с моим уходом. Тов. Калинин пришел тогда в Кремлевскую больницу убеждать меня лечиться. Я ответил, что буду лечиться с пессимизмом. Это я и делаю. Не потеряло ли Политбюро терпение? Как раз в данный момент я вследствие временных явлений не могу вообще совершить никакой большой поездки, но очень скоро эти временные явления пройдут, и я мог бы ехать в СССР для оформления ухода, получения маленькой пенсии и разрешения жить в каком-нибудь советском южном городе, например Тифлисе, впредь до не весьма далекого перехода в полное небытие…
Ни к какой работе я сейчас пока не способен, и даже это письмо я уже прерывал раз двадцать. Развалина… Развалившаяся материя… Основная общая боль, в известные моменты острые боли в ногах, кровавые пятна на ногах, крайне тяжелые общие состояния вечером и ночью, слабость ног, как бы пошатывание земли под ногами, все эти и другие феномены полиневрита, начавшиеся после гриппа в июне, начали было слабеть, но опять обострились под влиянием холодов.
Но это лишь часть, есть тоже изнурительные галлюцинации или, вернее, полугаллюцинации в состоянии полусна. Тяжелые нервные явления начались у меня еще в начале 1928 года при лечении диабета Горденом, слишком пренебрегшим нервной стороной. По возвращении в Москву все это обострилось – тогда в моих полугаллюцинациях мне постоянно представлялся Литвинов, я весь охватывался ужасом, но потом все это сильно развилось, осложнилось, переплелось с полиневритом, после этих состояний делались другие состояния, так что долго не было почти настоящего сна…
Безграничная слабость. Я немного живее около 1 часа – 5 часов и в это время выхожу, остальное же время я у себя в полной изоляции и расслабленности. Если читаю или разговариваю, сразу теряю нить. Когда читаю, я постоянно должен возвращаться назад, ибо мысль отлетела. Даже самой маленькой работы не могу произвести.
…Нельзя тратить меньше, чем я, если вообще лечиться; в более дешевой санатории я несколько раз заболел от тухлой рыбы. Колит мучает, он требует утонченной диеты…
«Простота, вызывающая уважение», – гласит спартанская формула тт. Молотова и Орджоникидзе (Спарту насадить в Европе XX века). Если ЦКК прикажет сморкаться в кулак, я буду сморкаться в кулак в гостиной Штреземана, я не вызову его уважения, но испорчу наше международное положение – и без сморканья в кулак я мог достаточно убедиться за все эти годы, что наша простота или бедность вызывают не «уважение», но насмешки и вредят нашей кредитоспособности, торговой и политической, ибо торгуем мы с буржуазией и кредиты получаем от буржуазии, а не от компартий…
Я счастливо приближаюсь к вытекающему из циркуляров тт. Молотова и Орджоникидзе идеалу… самоизоляции, столь хорошо достигавшейся московскими послами XVII века, которые, однако, не нуждались в кредитах от греховного Запада».
Чичерин тяжело переносил кампании, которые периодически проводились партийным аппаратом: сокращения и чистки, которые лишали его ценных работников: «Я писал т. Сталину, что прошу на моей могиле написать: «Здесь лежит Чичерин, жертва сокращений и чисток». Чистка означает удаление хороших работников и замену их никуда не годными».
Он возмущался и мобилизацией опытных работников для отправки в деревню и, напротив, набором в наркомат партийно-комсомольской молодежи.
Его, скажем, дико раздражало введение единого машбюро, куда собрали машинисток из всех отделов и куда все члены коллегии и сам нарком должны были ходить, чтобы диктовать телеграммы. Не теряя надежды что-нибудь исправить, он жаловался Сталину, от которого все это и шло:
«Сокращение 1927 года потому было для меня лично очень тяжелым ударом, что на меня лично тем самым пало слишком большое бремя… Руководители других комиссариатов говорили мне, что это моя вина – я недостаточно отстаивал комиссариат. Когда разрушают комиссариат, надо грызться. Я же впал в безграничное отчаяние. Вместо отстаивания мною комиссариата, у меня росли патологические состояния, питаемые также отношениями с Литвиновым.
Меня все больше превращала в развалину вся эта внутренняя обстановка – миллион страхов, неприятностей, конфликтов, волнений (от одного только инцидента с Ворошиловым у меня долго продолжались ужасные состояния)… Вечный дамоклов меч над головой. Наши верхи, закрыв глаза, зажав уши, не считаются с резонами и фактами, так что, например, решили уничтожить всех переводчиков в наших учреждениях в Азии: наш аппарат в Азии был бы без языка».
