Константин Шильдкрет
Розмысл царя Иоанна Грозного
Часть вторая
Глава первая
Василий заволочил оконце и запер дверь.
– Почнем? – обратился он к нетерпеливо дожидавшемуся ребенку.
Голые ручонки сорвали со стены рогожу.
Зажженная лучина облила клеть сочным клюквенным настоем.
Разодрав рот до ушей, мальчик уставился зачарованно в роспись.
– А вечор, тятенька, сдается, не было головы у зверя того? – выдохнул он, наконец, приходя немного в себя.
Рубленник таинственно подмигнул:
– Еще, Ивашенька, тако поглазеешь дивное диво…
Он привлек к себе сына, любовно потрепал по щеке и взял из его ручонки остро отточенный уголек.
– Низ мы с тобою, сынок, замалюем, а площадь – вот эдак, под самый тын наведем.
Ивашка высунул язык и, прищурившись, с видом знатока оглядел набросок усадьбы.
– Давеча ты мудрил, тятенька, понизу тесаный камень пустить. Не краше ли быть по сему?
– Тако и будет. Низ каменный, а верх – кирпичной.
Выводков печально склонил набок голову.
– Было это годков за десять… Ставил аз подземелье в лесной деревеньке.
От напряжения лоб его избороздился глубокими лучиками, а глаза пытливо забегали по подволоке, точно искали там утерянную мысль.
– Из умишка вон! Не припомню, како лазейки свести для зелейной казны.
Ивашка свысока посмотрел на отца.
– Ты не кручинься – роби. А тамо надумаем. Не бывало того, чтобы мы с тобой не надумали!
И, неожиданно стихнув, приложил ухо к двери.
На дворе чуть подвывал осенний ветер. У крыльца перешептывались лужи, тревожимые мелким дождем.
Обиженно надув рубиновым колечком губы, мальчик часто задвигал ушами.
– Сызнов мать зря посулила…
И ткнулся в кулачки влажнеющими глазами.
– Почитай, с Богородицына дня сидит за холстами в подклете боярском, а к нам и не любо ей.
Рубленник усадил ребенка к себе на колени и пригорюнился.
– Будет, Ивашенька, срок, – заживем и мы.
Он заглушил тяжелый вздох и глухо прибавил:
– Ежели б не изловил нас в те поры отказчик боярина Сабурова-Замятни, хаживали бы мы ныне с волжскою вольницей.
Не раз слышал Ивашка рассказы родителей о жизни беглых и не мог понять, почему не возвращаются они в лес, а остаются в кабале у боярина.
– Ты бы, тятенька, безо сроку! – прильнул он кудрявой головкой к руке отца. – Ночью бы – шасть – и убегли.
– А мать? – сокрушенно напомнил Василий.
– И мать таким же ладком. Содеяли бы мы с тобой подземелье под самый подклет под ее, да и ямой той уволокли бы в леса.
Он удивленно передернул плечиками.
– Невдомек мне, на кой ляд князь мать в подклете томит? Кая ему в том корысть – не уразумею.
Выводков приложил палец к губам:
– Домолвишься до лиха! Сказывал аз тебе, беспамятной: по то и томит, чтобы мы с тобой не убегли!
Нагоревший конец лучины беспомощно повис, раздвоив тупым жалом шершавый язык огонька.
Рубленник оправил лучину и спустил сына с рук.
– Потужили, и будет. Срок и за робь приниматься.
Оглядев внимательно роспись, он поплевал на пальцы и стер линии, обозначавшие вершину стены. Уголек уверенно забегал к середине, к воротам, и задержался на львиной гриве.
Затаив дыханье, следил Ивашка за работой отца. С каждым движением руки лев заметно, на его глазах, оживал. Особенно жутко становилось, когда вздрагивал язычок огонька. Все сомнения сразу рассеивались: лев широко растягивал пасть, пошевеливал насмешливо усами и пронизывал мальчика горячим взглядом кошачьих глаз.
– Б-б-боюсь!
– А ты за меня уцепись. При мне не страшно, – улыбался мягко Василий, не отрываясь от работы.
Любопытство брало верх над страхом. Ивашка, только что готовый бежать без оглядки, обвивался руками и ногами вокруг ноги отца и снова глядел, холодея от ужаса, на подмигивающего зверя.
Далеко за полночь умелец закончил работу и, натруженно разогнувшись, гордо выпрямил грудь.
– Пускай поглазеют-ко ныне!
* * *
В награду за усердные труды по сбору тягла для казны и оброка в вотчину губной дьяк испросил у князя Сабурова разрешения попользоваться умельством Василия.
Захватив с собой сына, рубленник отправился в город ставить избу для дьяка.
Когда изба была готова, дьяк увел Василия к себе и из собственных рук поднес ему овкач вина.
– Вместно тебе, холоп, не рубленником быть, а в розмыслах[42] хаживать.
И, принимая пустой овкач, шлепнул себя ладонью по бедрам.
– Князь-боярин Шереметев сулит тебе богатые милости, ежели откажешься ты в его вотчину.
Лицо Выводкова сморщилось в горькой усмешке.
– Где уж нам да отказываться! Ведомо тебе лучше нашего, что не в холопьих достатках от кабалы откупаться.
Он безнадежно махнул рукой.
– А не будет господаревой воли – и никакой казной не откупишься.
Дьяк порылся в коробе, набитом бумагами, и достал скрученный трубочкою пергамент.
– Внемли и памятуй.
И неровным шепотом:
– А крестьяном отказыватися из волости в волость и из села в село один срок в году: за неделю до Юрьева дни осеннего и неделя по Юрьеве дни осеннем. А дворы пожилые платят: в полех за двор рубль да два алтына, а в лесах, где десять верст до хоромного лесу, за двор полтина да два алтына… А которой крестьянин с пашни продастся кому в полную в холопи, и он выйдет бессрочно ж – и пожилого с него нет, а которой хлеб его останется в земли, а он с того хлеба подать цареву и великого князя платит; а не похочет подати платити, и он своего хлеба земляного лишен.
Василий рассеянно выслушал и взялся за шапку.
– Что в грамотах писано, то не на холопью потребу. И того не положено, чтоб, яко зверей, людишек, противу их воли тянуть в кабалу, а невозбранно изловляют нас отказчики господаревы да кабалою кабалят. А на то нашей нету причины.
– Молчи!
Дьяк размахнулся с плеча, готовый ударить рубленника, осмелившегося дерзнуть против заведенных порядков, но опомнился вовремя.
– А похочет боярин, и грамота ему в грамоту. И не преступит Сабуров царева судебника. И будешь ты с бабою сызнов случен да с сынишкою.
Вернувшись из города, Василий узнал, что боярин приказал взять Клашу в железы и бросить в подвал.
Ночью, сквозь сон, Ивашка услышал сдержанные голоса.
– Тятенька, чуешь?
Кто-то изо всех сил забарабанил в дверь.
– Матушка! – волчком закружился ребенок и бросился встречать гостью. Но, приоткрыв дверь, он в страхе отпрянул назад: перед ним стоял тиун.
Василий не спеша поднялся и вздул лучину.
– Дай бог здравия гостю желанному!
Тиун указал рукою на дверь.
– Ужо наздравствуешься! – Взгляд его упал на исчерченную углем стену. – Аль с нечистым тешишься? – И, ухватив рубленника за плечо, вытолкал его на двор.
Перепуганный Ивашка бежал сторонкой за молча вышагивавшим отцом.
Князь, сложив руки на животе, поджидал рубленника в опочивальне.
– Господи Исусе Христе, помилуй нас!
– Ползи, мокрица премерзкая!
Упершись ладонями в пол, Выводков прополз через порог.
Замятня раздул пузырем желтые щеки. У расстегнутого ворота, на груди, затокал морщинистый треугольничек.
– К Шереметеву, мокрица премерзкая, ползти замыслил?!
Пожевав ввалившимися, как у старика, губами, он пригнулся и плюнул холопю в лицо.
– Пес бесстыжий! Зелье болотное!
Василий незаметно вытер щеку о рукав и, едва сдерживая готовую прорваться злобу, привстал на колени.
– Не моя то затея, а дьяка Агафона.
Ему стало понятно, почему обрушился на Клашу княжеский гнев. В голосе зазвучала неподдельная искренность.
– А на том крест горазд целовать – не было думки моей спокинуть тебя, господарь!
Боярин намотал на палец клок бороды и топнул сурово ногой.
– Прознаю – кречету дам очи выклевать бабе твоей, смерденка псам отпущу на прокорм, а тебе руки повыверчу, чтобы оскорда держать не можно!
Тиун почтительно крякнул и перекрестился.
Замятня сдвинул брови.
– Не ко времени крест творишь, буй!
Холоп вперил блаженный взор в оплечный образ ангела князя Миколы, Мирликийского чудотворца.
– Како без креста вспамятуешь деяния непотребные смердовы!
И, снова перекрестившись, с омерзением сморщился.
– Льва сотворил с опашью[43] диаволовой… Не инако – в клети у него ведьмы на шабаш слетаются… И дух-то в клети богопротивный.
Охваченный любопытством, князь пожелал немедленно лично проверить слова тиуна.
На дворе вспыхнули факелы. Возбужденный тиун стремглав побежал за конем.
Едва боярин появился на крыльце, батожники ожесточенно хлестнули воздух плетями. Холопи шарахнулись в стороны и припустили за господарем, поскакавшим верхом к одинокой клети, что притаилась в овраге, у бора.
Ивашка, воспрянувший духом от нежданной потехи, с гиком летел за факельщиками.
Тиун открыл ногой дверь, ведущую через узенький закуток в клеть.
Замятня подул на узловатые пальцы, расправил бороду и перегнулся, чтобы солиднее выставить ввалившийся свой живот.
Выводков, готовый грудью отстоять свои работы, застыл у стены.
Долго и внимательно разглядывал боярин роспись, кончиком ногтя осторожно водил по замысловато переплетающимся узорам, тщетно стараясь постичь, откуда берут они начало и почему под конец сходятся в одном месте, с неизбежною точностью. Его глаза светились все мягче и дружелюбнее, лицо плющилось в недоуменной улыбке. На низеньком лбу собирался ежиком колючий волос.
– Ты? – ткнул он пальцем в грудь рубленника и сипло захохотал. – Собственной дланью?
– Аз, господарь!
– Да откель у смерда умельство розмысла?
Ивашка юркнул меж ног тиуна и важно уставился на Сабурова.
– И не токмо тех львов, – мы с тятенькой Гамаюн, птицу вещую, сотворили. Ей-богу, провалиться вам тут!
И, ловко ускользнув из-под спекулатарских рук, готовых вцепиться в его курчавую головку, достал в тряпье глиняную птицу.
Сабуров всплеснул руками:
– Ну, прямо тебе – Гамаюн, что на книжицах фряжских!
Тиун не спускал с боярина глаз и всем существом пытался проявить свое восхищение.
– Аз давно заприметил умельство за Васькой! Не холоп, а клад, господарь!
Сабуров щелкнул себя неожиданно двумя пальцами по заросшему лбу.
– А не сотворить ли нам таку потеху из глины?
Выводков помолчал, остро уставился в стену и, что-то сообразив, уверенно тряхнул головой:
– Быть потехе той, господарь!
В то же мгновение Ивашка прыгнул к отцу и повторил слово в слово:
– Быть потехе той, господарь!
Тиун замахнулся на мальчика кулаком. Сабуров резко остановил холопя и снисходительно подставил дрябленькую руку свою для поцелуя ребенку.
– Ей-богу, господарь, провалиться вам тут, поставим мы с тятенькой потеху тебе таку, како на стенке расписана!
Выходя из клети, князь приказал рубленнику утром же начать работу.
На дороге, подле коня, дежурил уже Ивашка.
– А еще, господарь, чего аз сказывать тебе стану.
– Сказывай, постреленок!
– Отдал бы ты матушку нам! Ну, на какой тебе ляд, провалиться вам тут, наша матушка?!
Замятня вскочил на коня.
– Содеете потеху на загляденье, – отдам.
И шепнул добродушно тиуну:
– Спустить с желез.
Выводков упал в ноги князю:
– Дозволь дите к бабе моей допустить! Помилосердствуй!
Конь взметнул копытами грязь и скрылся в промозглой мгле.
Схватив в охапку сынишку, Василий мчался в подвал, в котором томилась Клаша.
Глава вторая
Сабуров-Замятня зачастил в гости к худородному соседу, Федору Тыну.
В Покров день, при людях, на паперти, князь первый подошел к Федору и поклонился ему.
Оторопевший служилый сорвал с головы шапку и ответил земным поклоном.
– А аз к тебе погостить, – объявил снисходительно Замятня и усадил соседа в свою колымагу.
…Трапеза подходила к концу, когда подвыпивший боярин вдруг строго поднялся и приказал подать шубу.
Хозяин загородил собой выход:
– И в думке не держал изобидеть тебя!
Сабуров шевельнул щетинкой на лбу и оскалил зубы.
– Колико жалую к тебе и ни единыжды ты не удосужился потешить меня поцелуйным обрядом.
Федор горько вздохнул:
– Будто впервой ты, Микола Петрович, у нас. Да и вдов аз. А дочь, самому тебе ведомо: на Ивана Купалу четырнадесять годков набралось.
Сабуров маслено облизнулся:
– О самую пору невестушка!
И с ехидным смешком:
– Зря хоронишь свой клад! Довелось ужо нам поглазеть на него!
Он присел на лавку и, пораздумав, огорошил Тына неожиданным заявлением:
– За горлицу за твою аз столь вена не пожалею…
Хозяин резко его перебил:
– При живой-то боярыне, Микола Петрович! Да ты окстись!
Тыкаясь колючей бородкой в острое лисье лицо Федора, Сабуров уверенно булькнул:
– Ныне боярыня, а завтра – послушница в монастыре.
Они присели на лавку и оживленно заговорили вполголоса, то и дело прерывая друг друга.
К вечере Тын приказал подать лучшего вина и сам привел дочь в трапезную.
– Кланяйся, Татьянушка, гостю!
Точно у кролика, подергивались мелкою дрожью губы и уши девушки. Чуть раскосые, немигающие глаза уставились с мольбой на икону. Раздувшиеся ноздри с присвистом вбирали воздух.
Федор умиленно поправил кокошник на пышной головке дочери и подмигнул боярину.
Стараясь казаться солидней, князь грузно шагнул, одернул висевший на нем, как на жерди, кафтан и подошел к смущенной хозяйке.
Она взяла с подноса братину, неуклюже поклонилась и поднесла ее гостю.
Микола Петрович трижды коснулся рукою пола и, отпив из братины, облапил девушку.
«Пугало огородное!» – с омерзением выругалась про себя Татьяна, но покорно подставила стиснутые и холодные, как у покойника, губы для поцелуя.
Позднею ночью вернулся хмельной боярин в свою усадьбу.
В опочивальне, укутавшись в теплое одеяло, он, сквозь сладкий зевок, поманил к себе тиуна.
– Выходит, хаживал окрест хоромин лихой человек да с девками сенными шушукался?
Тиун вытаращил недоуменно глаза:
– И слухом не слыхивал, господарь!
Замятня привскочил и сжал кулак:
– Сказываю – хаживал, буй!
Холоп широко улыбнулся и больно ущипнул себя за щеку.
– Доподлинно, буй! Из умишка ведь вон! Запамятовал! А како не хаживал? Хаживал, лиходей!
Он уже твердо знал, чего хочет князь, и с уверенностью стал на колени.
– И не токмо что с девками – в светлицу знаменье подавал!
– То-то же… Все-то вы поизленились… Недосуг ужо и за светлицею доглядеть!
И, стараясь казаться еще более рассерженным, князь сорвал с себя одеяло.
– Еще видывал кто лиходея?!
Тиун ткнулся губами в жилистую ногу боярина.
– Яшка-ловчий да псарь Ипатка намедни хвалились…
Снизив голос до шепота, он продолжал уже откровенно:
– Верные то людишки, боярин. Како похощешь, тако и молвить будут.
– Абие доставить ко мне боярыню!
Трое холопей ворвались в светлицу и, не обращая внимания на возмущение и угрозы, поволокли боярыню к мужу.
– Блудом вотчину мою дедовскую опозорила! – набросился трясущийся от гнева князь на обомлевшую от страха жену. – С лиходеями, богомерзкая, снюхалась!
Женщина упала ниц перед иконами:
– Потварь, владыко мой! Потварь!
Она заколотилась головою об пол и визгливо заплакала.
Князь старательно разжигал в себе гнев. Неистово топая ногами, он рвал на себе рубаху, выл, набрасывался на жену и ожесточенно царапал свое лицо:
– Блудница! Девка корчмарская! Тварь подколодная!
Разбуженные людишки, затаив дыхание, прислушивались к дикому вою, долетавшему из опочивальни, и потихоньку крались в дальние углы двора, чтобы случайно не подвернуться под горячую руку Миколы Петровича.
Накинув на плечи шубу, боярин бросился в сени.
– Сотворить ей мовь[44], змее подколодной!
Нагая, связанная по рукам и ногам, лежала боярыня на охапке заиндевелого хвороста.
– Неси! – рявкнул Замятня, выбегая из жарко натопленной бани.
Всю ночь женщину парили крапивными вениками. От духоты и невыносимой жары холопи валились без чувств. Их выволакивали вместе с боярынею на двор и, дав отлежаться, снова заставляли продолжать пытку.
А князь, никому не доверяя, раскисший от пота и едва живой от усталости, сам беспрестанно таскал в предбанник дрова и подбрасывал щедро в раскаленную печь.
С неделю пролежала боярыня в постели почти без всяких признаков жизни. Сабуров, уверенный в неизбежной смерти жены, объявил пост в усадьбе и послал за попами.
Но больная, наперекор ожиданиям, выжила.
Князь почти перестал бывать дома и беспросыпно пьянствовал у своего нареченного тестя.
Узнав, что боярыня поправляется, Тын стал заметно охладевать к Миколе Петровичу.
– А женушка твоя, бают, в церковь собирается, – с ядовитой усмешкой молвил он как-то гостю. – Образ жертвует в память чудесного исцеления.
Сабуров собрал ежиком лоб.
– Дай токмо срок. Дьяк все обмыслит.
И немедля собрался домой.
Трапезовал он, в первый раз после мови, вместе с боярыней.
Вдруг с шумом распахнулась дверь. На пороге, красный от возбуждения, появился тиун.
– Изловили людишки лиходея того!
Ложка вывалилась из рук боярыни. Князь, жалко съежившись, слезливо поглядел на жену и, крадучись, бочком, выбрался в сени.
Вскоре он вернулся с батогом и веревкой.
– Изловили, матушка, полюбовника твоего!
Холоп столкнул с лавки застывшую женщину.
– Изловили сердешного! – царапающе просверлил Микола Петрович и зло взмахнул батогом.
…После избиения боярыню заперли в подклет и там держали на хлебе и воде трое суток. Сам боярин никуда не отлучался из усадьбы до возвращения тиуна, отправленного им с тайным поручением в город.
Невеселый вернулся тиун в усадьбу.
– Аль не сдобыл? – встретил господарь нетерпеливым вопросом холопя.
– Не сдобыл! Слезно увещавал, милостей твоих богатых сулил, а не идут на удур. Проведают, сказывают, про то, что не было полюбовника у господарыни, – не токмо добра, сказывают, лишимся вашего, а не миновать и смерть приять.
Сабуров обдал тиуна полным презрения взглядом.
– А за службу твою быть тебе отсель во псарях!
Холоп покорно согнулся и приложил руку к груди.
– Дозволь остатнее рассказать.
Он порылся за пазухой и достал маленький сверточек.
Князь с любопытством поглядел на сжатый кулак тиуна.
– Ну-те-ко!
– Дьяк тот поклон тебе бил да невзначай обмолвился…
– Не волынь, сказывай!
Холоп вытер рукавом нос и, подражая дьяку, загнусавил, не передыхая, с трудом, заученные слова:
– А ежели жена помыслит извести зельем мужа, по праведному суду цареву положено ей за грех той смертный постриг приять, а либо обыщется сугубо вина ее, волен муж ту жену и казнью казнить.
Задорная улыбка озарила лицо Сабурова.
– Како ходил ты в тиунах, Олеша, тако и дале ходи…
Перед вечерей князь пришел в подклет. Женщина лежала лицом вниз на земляном полу и глухо стонала.
– Параскевушка, а Параскевушка!..
Замятня опустился на колени и нежно провел рукой по спине жены.
– Прости меня, Христа для… Возвели злые люди потварь на тебя.
Не веря своему счастью, боярыня прильнула губами к поле кафтана и забилась в слезах.
Дождавшись, пока Параскева переоделась, князь сам пришел за ней в светлицу.
– Для мира и дружбы попотчую аз ныне тебя лучшим березовцем да солодким вином.
Потрапезовав, они стали на колени перед оплечным образом Миколы и долго проникновенно молились…
Уже светало, когда истомленная женщина вернулась к себе в светлицу из господарской опочивальни.
Растолкав сенных девушек, она порылась в скрыне и выбрала лучший кусок атласа.
– К полудню сробить князю рубаху с золотой росписью!
И, не раздеваясь, бросилась на постель.
Девушки закопошились на полу перед изрезанным атласом.
Задолго до обеда боярыня обрядилась в ферязь, летник с пышными рукавами и в красный опашень. На густо набеленном лице нелепо выделялись ярко раскрашенные толстые губы и точно прилепились непрочно, готовые полететь друг другу наперерез, две стрелочки начерненных бровей. Прижав к груди гостинец мужу, Параскева неспокойно прислушивалась к каждому шороху, доносившемуся из сеней.
Постельничья уговорила господарыню сесть на лавку.
– Засеки меня, матушка, ежели не покличет тебя боярин.
Вдруг Параскева радостно всплеснула руками и, оттолкнув постельничью, бросилась к двери.
– Идут!
В дверь постучался тиун.
– Трапезовать, боярыня!
В трапезной, поклонившись до земли Миколе Петровичу, боярыня скромно уселась по левую руку мужа.
Холопи внесли ведерко вкусно дымящихся щей.
Князь подставил свою миску, но тут же торопливо отдернул ее и подозрительно поглядел на жену.
– А не примечаешь ли ты, Параскевушка, будто духом особным щи отдают?
И, зачерпнув из ведерка, поднес ложку холопю.
– Откушай.
Холоп перекрестился, с наслаждением хлебнул и отошел к двери.
– Ты что вихляешься? – набросился на него тиун.
Но холоп не мог уже ответить; он с ужасом почувствовал, как каменный холод сковывает его ноги, подбирается к остановившемуся сердцу и деревянит язык.
Прежде чем отравленного вынесли на двор, он умер.
* * *
До вешнего Миколы Параскева сидела в подвале, дожидаясь суда.
На допросе постельничья показала, что видела, как боярыня за день до смерти холопя передала сенной девке какое-то зелье. Тиун, ловчий и псарь целовали крест на том, что не раз заставали подле усадьбы потваренную бабу, сводившую Параскеву с каким-то проезжим молодцем.
Узницу приговорили к смерти.
* * *
Боярыню привели из губы в вотчину. У крыльца стоял Микола Петрович.
Увидев мужа, Параскева плотно закрыла руками лицо и крикнула, напрягая всю силу воли, чтобы не разрыдаться:
– Грех твой и на сем и на том свете стократ сочтется тебе, душегуб!..
Князь побледнел и, судорожно вцепившись в руку Тына, с мольбой поднял к небу глаза. На мгновение в его душе шевельнулось что-то похожее на раскаяние и страх перед загробным судом. Из уст готово было вырваться слово прощения, которое развязало бы его сразу от содеянного греха, но откуда-то из глубины уже вынырнуло свежее личико Татьяны, и пряный, нестерпимо щекочущий запах ее юного тела уже захлестнул сердце и мозг хмельной волной.
Не помня себя, Замятня подскочил к жене и рванул ее за волосы.
– Нам ли страшиться блудного лая?! А вместно нам исполнить древлее установление!
И, поднявшись на носках, охрипшим петушиным криком скребнул:
– Зарыть ее в землю до выи!
Могилу вырыли на лугу. Боярыня послушно поддавалась катам, срывавшим с нее одежды и как будто стремилась даже помочь им. Пустые глаза беспрестанно шарили по сторонам, удивленно останавливались на людях, а лицо широко расплывалось в жуткой усмешке помешанного.
И только, когда ее опускали в землю, она вдруг вцепилась зубами в руку ката и воюще разрыдалась.
Холопи торопливо зарывали яму. Вскоре скрылись под землей ноги, вздувшийся от голода живот и обвисшие, в синей паутине жил, груди.
Лицо Параскевы приходилось против чуть виднеющихся окон светлицы.
Боярыня напрягала все существо, чтобы перекинуться немного в сторону и не видеть терема, в котором прожила долгие, беспросветные годы, но земля цепко держала и не давала пошевелиться ни одному ослабевшему мускулу.
Всю ночь вотчина не спала от звериного воя, доносившегося с обезлюдевшего черного луга. Потом, под утро, вой перешел в стрекочущий скрип, припал к земле, прошелестел еще шелестом подхваченной ветром мертвой листвы и оборвался.
В полдень, как требовал древлий обычай, пришли из губы богомольцы, низко поклонились зарытой до шеи женщине и бросили в шапку дозорного несколько полушек – скромное свое подаяние на гроб и погребальные свечи обреченной.
– Егда предстанешь на суд Господень, реки Господу, что благоговейно и со смирением отдали тебе свою лепту Микита, Фрол, Никодим, Илья, Нефед…
По одному, крестясь и кланяясь, называли свои имена богомольцы и, просветленные, уходили творить земные дела.
Когда боярыня умерла, ее тело вырыли, обмыли и положили в гроб.
Микола Петрович, после погребения, приказал людишкам принести на боярский двор дичины и меду.
Холопи снесли достатки свои господарю на помин души новопреставленной.
