Константин Шильдкрет
Розмысл царя Иоанна Грозного

Глава тринадцатая

Глухими тропами, не ведомыми никому, опричь зверя, заходили беглые все дальше в лесные дебри. С каждым днем становилось холоднее. Еще изредка встречался одинокий медведь и запоздалая стая диких гусей задерживалась еще кое-когда на стынущих озерках; но в самом воздухе чувствовалось уже, что северы не за горами. По-новому шуршала, покрякивая, земля; скользким, как плесень, налетом подернулась умирающая листва, и облютевшим от голода волком выл студеный ветер, окутывая седым дыханием своим землю и лес.

Незадолго до первого снега беглые, выбрав поудобнее место, взялись за оскорды. За неделю были готовы скрытые среди кустарника землянки.

С утра вся община расходилась в разные стороны за прокормом. На обязанности Клаши лежала добыча дикого меда, которым изобиловал лес.

В сумерки беглые возвращались домой с запасами зайцев, лисиц и белок. В удачливые же дни попадались в тенета ласка, куница или росомаха.

Все меха складывались в общую землянку, где хранилось унесенное добро из вотчины Ряполовского.

Старостой беглые избрали Василия, а казной ведал опытный в хозяйственных делах Тешата.

Общинники отъелись, повеселели и подумывали уже о том, как бы приумножить казну торгом с ближайшим городом. Никто не знал, где расположен этот неведомый город и далеко ли ушли от усадьбы князя, – но это особенно и не тревожило. Пусть попытается кто-нибудь разыскать в непроходимых трущобах подземную деревушку и вступить с ней в единоборство!

Выводков был всегда чем-нибудь занят и почти не встречался с Клашей. Девушка чувствовала, что в душе жениха творится что-то неладное, но боялась первая вызвать его на объяснение.

Ей на помощь пришел Тешата. Улучив удобную минуту, он свел влюбленных и без обиняков соединил их руки.

– Побрались бы – чего маяться зря!

Выводков потемнел и, ничего не ответив, ушел.

Позднею ночью он неожиданно ворвался в землянку Клаши.

– Не можно мне больше терпеть!

И, опустившись перед недоумевающей девушкой на колени, с невыразимою мукою поглядел на нее.

– Аз, Аз Онисима погубил. Думка была, – по-иному опрокинется! В добро боярское веру в душе держал!

Захлебываясь, Васька рассказывал до последней черточки обо всем, что произошло. Потребность высказаться, покаяться долгие месяцы давила его мертво петлей, и не раз, в припадке отчаяния, он нащупывал за поясом нож, готовый полоснуть им себя по горлу, чтобы покончить, не знать, не чувствовать больше мучений.

Он бичевал себя самыми жуткими словами и бранью, с каждым звуком беспощадно обнажая душу свою перед забившейся в уголок тенью девушки.

– Вот и все! – выкрикнул, наконец, рубленник так, как будто оторвал кусок собственного сердца, и отполз к выходу.

– Вася!.. – Вокруг его шеи обвилась теплая, вздрагивающая рука, и повлажневшая от слез щека прижалась к его щеке. – Не зло замышлял ты… О спасении помышлял…

* * *

День выдался пригожий, солнечный. Клаша накормила общинников запеченными на углях зайцами и, справившись по хозяйству, ушла за медом. Сухое потрескивание хвороста заставило ее насторожиться. Вглядевшись, она увидела медведя, подбиравшегося к дуплу.

Затаив дыхание, девушка юркнула в сторону. Медведь прислушался, обнюхал воздух и пошел ей наперерез.

Клаша закружила по лесу, путая следы. Незаметно она ушла далеко от землянок и очутилась среди непролазной колючей изгороди кустарника.

Медведь почуял человеческий запах и неотступно шагал по следу.

Заметив дупло в вековой сосне, Клаша, не раздумывая, по-кошачьи вскарабкалась на дерево и прыгнула в зияющую дыру. Ее сразу всосала в себя тугая пучина.

– Мед! – с ужасом опомнилась она и вцепилась ногтями в стенку дупла. Но пальцы скользили по сладкой поверхности и не могли удержать тяжести тела.

Пучина всасывала все безнадежнее. Тугое и липкое кольцо охватывало уже грудь.

С заходом солнца общинники вернулись в деревушку и, не застав стряпки, нетерпеливо окликнули ее.

Время шло. Лес нахохлился, как будто стал гуще и ниже, и потемнел. Клаша не приходила…

– Лихо! – решил Василий и, несмотря на ночь, не слушая уговоров, отправился на розыски. За ним увязались два рубленника.

– Ау! – изредка перекликались общинники, пугая черную тишину.

– Ау-у! – отзывалось изодранное в клочья, глухое эхо.

По шершавой земле, припадая студеным брюхом к ногам людей, струился крадучись ветер.

– Ау! – надрывно выкрикивал Выводков. – Откликнись! Ау-у-у!

В ответ улюлюкающе смеялся крепчавший ветер и бросал в лицо густую патоку мглы.

…Едва живая девушка услышала вблизи от себя хриплое дыхание медведя. О кору заскреблись когти. Зверь уцепился передними лапами за сук, а задние осторожно просунул в дупло.

Клаша ожила. В мозгу загорелась счастливая мысль.

«Крикнуть изо всей мочи! – вспомнила она рассказы охотников. – Напугать!»

И, собрав все силы, с истошным визгом ухватилась за лапу.

Медведь рванулся, потянув за собой девушку, спрыгнул наземь и с ревом скрылся в чаще.

С изодранного лица девушки обильно струилась на хворост кровь. Слипшиеся ноги запутались и повисли на колючих иглах кустарника. Чуть вздымались желтые от меда, точно засахаренные дыни, груди.

Выводков, пробивая путь плечами и оскордом, спешил на рев. Живая изгородь разодралась. В двух шагах друг от друга встретились человек и медведь. Зверь на мгновение притих, попятился назад, но, при первом же движении рубленника, поднялся на задние лапы и ринулся на врага.

Василий отпрянул в сторону, изловчился и ударом обуха раздробил оскалившуюся на него пасть. Обезумевший зверь, раздирая предрассветную чащу воем, одним прыжком очутился на дереве, на которое успел уже взобраться рубленник.

Этого только и ждал Выводков. Рискуя жизнью, он, почти не целясь, бросил оскорд в противника. Лязгнув о кость, острие глубоко впилось в медвежий лоб, между глаз. Вскинув окровавленной головой, медведь упал замертво.

Победитель торопливо слез с дерева, вытер дымящийся оскорд о полу епанчи и побежал по следу в лесную глушь…

К полудню Клаша была в деревушке.

За трапезой, на поляне, один из общинников неожиданно вскочил и поклонился девушке в пояс.

– Волишь – не волишь, а от доли своей не уйдешь!

И, лукаво прищурясь:

– Ежели спослал Бог Василию вызволить тебя от смерти да от боярина, выходит – Богом данная ты жена ему!

Клаша зарделась и спрятала в руки лицо.

Выводков развел руками:

– Чего с нею сробишь? Не любо ей венец принять без попа да не в церкви!..

Тут уж вмешался Тешата:

– От боярской постели уберег тебя староста наш. От смерти выручил давеча. Кой еще венец надобен? Со всем нутром своим, выходит, ты ему Богом дана!

Девушка хотела возразить, но хохот общинников смутил ее окончательно.

Не успела она опомниться, как кто-то прикрепил к ее платочку на голове согнутую венком еловую ветку и закружил с Василием вокруг молодой и стройной сосны.

Тешата снял шапку, поднял над головой прутья, связанные восьмиконечным крестом, и, приплясывая, затянул на церковный лад:

– Како сосна стройна, крепка, молода, тако да брачущиеся окрепнут! И како сучьев на той сосне, тако да умножится род высокой раба божия Васьки и рабы божией Кланьки – стряпки вольницы нашей многопреславной!

– Аминь! – рявкнули в один голос общинники и наперебой полезли целоваться с молодыми.

Чинно, построившись парами, проводили товарищи в чисто убранную землянку Василия с молодой женой.

На другой день никто не пошел на охоту.

Рубленники варили мед, а молодая с другими общинниками жарили медвежью тушу к свадебному пиру.

* * *

Осиротел лес. Давно улетели птицы на теплый постой. Медведь убрался в берлогу, и хитрая мышь переселилась с потомством своим из насиженной норки поближе к муравьиной казне. Усердно заработали северы, обряжая в белые убрусы, кокошники и епанчи деревья и землю. Ветер студеными языками своими непрестанно наводил на обновы серебряный лоск.

Общинники по уши ушли в звериные шкуры и высокие островерхие шапки. День и ночь в дозорных берлогах тлели костры.

По первопутку Выводков отправился искать дорогу к ближайшему городу. Днем он таился в кустарнике, чутко прислушиваясь к каждому шороху, и все поглядывал в небо, чтобы как-нибудь отличить в свинцовом шатре восход, закат, поддень и полуночную сторону. Ночью он чувствовал себя смелее. Можно было бесшабашно двигаться среди кладбищенской тишины, мурлыкать веселую песню и без опаски грозиться не зло в сторону, откуда нет-нет да поблескивали горячие волчьи зрачки. Да и чего остерегаться зверей? Вот человека – другая статья. Тут ухо держи востро!

На второй день рубленник выбрался на широкую дорогу. Вдалеке, на огромной поляне, пыхтел окутанный дымом будный стан.

Пораздумав, Василий нащупал под волчьим тулупом охотничий нож и, перекинув на левое плечо оскорд, направился к стану.

В хозяйской избе гость долго отогревался и деловито соскабливал ногтями с заросшего буйной бородой лица иней и ледяные сосульки.

Хозяин сидел в стороне и любопытно разглядывал незнакомца.

– Издалеча?

– Напрямик, отец, из материнского брюха в утробу земную.

Кудрявая и сизая, как пена прокисшего пива, бородка хозяйская колыхнулась в неслышном смехе.

– Бывалый, видать, паренек! Умелец ответ держать!

– А покормишь – и песню сыграем!

И, усаживаясь на чурбачке:

– Поди, до города мне не малость осталось махать?

– До Венева?

– А то ж куда? Не до Мурома же!

– Рукой подать. За день трижды аз оборачиваюсь.

Понемногу они разговорились.

Узнав, что у Василия имеется изрядный запас пушнины, хозяин засуетился и достал из подполья вина.

* * *

Общинники завели с будным станом оживленную связь. В обмен на меха хозяин давал им денег и ржи.

Чтобы быть поближе к незнакомым людям, трое рубленников подрядились в стан на работу.

По ночам, когда все засыпало, рубленники тайком уходили к своим дозорным и подробно рассказывали обо всем, что слышали за день.

Вскоре в лесной деревушке стало известно, что веневский боярин собирается на Святках с гостями в стан на охоту.

В сочевник общинники покинули свои землянки и окружили примыкающую к стану чащу.

Василий исподлобья поглядывал на жену, обряженную в меховые сапоги, волчий тулуп и высокую кунью шапку.

– Ну, прямо тебе, человек, а не баба! – умилялся он.

Клаша ласково улыбалась и туже стягивала повязку, охватывающую живот.

Вдалеке послышался лай. По дороге, раскинувшейся голубеющей простыней, выросли неожиданно конные, и тут же вынырнули из-за поворота три колымаги.

Псари сдержали запушенных снегом и инеем псов. Холопи бросились к боярам и подставили им согнутые спины свои.

Василий, зарывшись по шею в снег, наблюдал из-за сосны за прибывшими.

– Погоди, каты, похолопствуете и вы ужо!

Едва загонщики были расставлены по местам, боярин с гостями ушел в глубину леса.

Батожник забежал далеко вперед. Вдруг он обо что-то споткнулся и упал лицом в сугроб.

– Нишкни!

Перед носом его завертелся кулак.

– А и не духом единым!

В деревьях запутался чуть слышный посвист. Общинники выскочили из засады и бросились на загонщиков.

Холопи, увидев направленные на них луки, покорно свесили головы.

– Нас-то пошто? Мы не свои… мы господаревы…

Их связали и свалили в кучу.

Выводков, впереди небольшого отряда, полз по снегу к псарям.

Зачуяв чужих, псы настороженно обнюхали воздух.

Рубленник подал сигнал. Град стрел пронзил песьи морды. Тишь пробудилась визгом и заливчатым лаем.

Озверелый боярин затопал ногами:

– Подать мне ловчего!

И, щелкнув плетью, бросился в сторону стана.

Его окружили отделившиеся от сосен белые призраки.

– Не гневался бы, боярин!

Василий навалился на князя и прежде, чем тот что-либо сообразил, заткнул ему лыком рот.

В будном стане тщетно дожидались возвращения охотников. Переполошенный хозяин сам поскакал верхом в город подать весть о пригоде.

Общинники увели полоненных в свою деревушку. На поляне с их глаз сняли повязки.

Низко кланяясь, к боярам подошел Тешата.

– А не показали бы нам милость, гостюшки дорогие, не наградили бы вольницу шубами да кафтанами с княжеских плеч?

Общинники одобрительно загудели.

Заложив два пальца в рот, Василий пронзительно свистнул.

Из землянки выбежала Клаша и потянула за собою цепь. Упираясь и глухо воя, за нею шагал волчонок.

Один из рубленников потер весело руки:

– Стосковался, серячок, по говядинке!

Бояре сбились теснее и молчали.

Выводков по-приятельски похлопал веневского вотчинника по плечу:

– Али боязно?

И, снисходительно улыбаясь, причмокнул:

– Ништо тебе, не укулеешь!

Холопей тем временем повели в общую землянку и усадили за стол.

Клаша суетилась у огня. Общинники, облизываясь, распаковывали боярскую снедь, которую не позабыли унести из колымаг.

Обряженные в росомашьи шубы, в земские ферязи и кафтаны, в шапках с собольей опушкой, сбитых ухарски набекрень, в землянку ввалились староста, казначей и два рубленника.

– Батюшки! Падай в ноги, холопи! – заревели, покатываясь от хохота, общинники.

Глава четырнадцатая

По обычаю, далеко от Кремля остановились кони Ряполовского. Боярин, кряхтя, вылез из колымаги и, нащупав глазами церковь Иоанна Лествичника, что под колоколы, трижды перекрестился.

– Дай бог здравия гостю желанному! – раздалось неожиданно за спиной.

Симеон оглянулся и так взмахнул руками, точно собирался подняться на воздух.

– Спаси бог князя Ондрея!

Ондрей подозрительно оглядел холопя, державшего под уздцы его аргамака, и отвел Симеона в сторону.

– А и повстречались мы с тобой, Афанасьевич, почитай… – голос его упал до едва слышного шепота, – у смертного одра Иоаннова.

Ряполовский просветлел.

– Выходит, что задумано в земщине, то и Богом утверждено?

Целительным зельем вошла в его совесть благая весть.

«Преставится в Бозе… сам стол очистит…» – счастливо прыгало сердце. Однако он сдержал радость и глубоко вздохнул. – Не было бы тут, князюшко, затеи какой?

Ондрей убежденно тряхнул головой.

– Аз, Курбской, сказываю тебе! Сам Лоренцо, басурмен-лекарь, той хвори не берется вон изогнать.

Они прошли молча в ворота между лестницей подле Грановитой и Серединной палатами.

Стрельцы, завидя бояр, низко согнули спины.

Через тихие сени Золотой палаты князья прошли в трапезную избу, что против алтарей Спаса на Бору. Там, на широкой лавке, обитой зеленой тафтой и с собольей опушкой, сидели Симеон Ростовский и Турунтай.

При входе гостей они чопорно поднялись и, слегка кивнув, исподлобья оглядели Ряполовского.

– К царю? – тоненько выдавил Ростовский, ревниво вымеряя глазами, достаточно ли почтительный поклон отвешивает ему вотчинник.

Ряполовскому было странно слышать почти детский писк, исходивший из могучей княжеской глотки.

Он не выдержал и, полушутя, полусерьезно, заметил:

– А тебя, Симеон Микитович, и сизой волос не берет. В плечах – семь пядей, а голосок – воробьиной.

Турунтай приложил палец к шлепающим губам:

– Не гоже ныне потешаться людям русийским.

И, шагнув бесшумно к двери, поманил за собою остальных.

Посреди царева двора бояре степенно перекрестились на Преображенский собор и, чванно отставив животы, вошли в хоромы Иоанна Васильевича.

На них пахнуло густым запахом ладана, мяты, шафрана и едкой испариной.

Царь лежал на животе и, уткнувшись лицом в подушку, не передыхая стонал:

– З-зубы… Не можно же больше терпети… З-з-зубоньки!

Лекарь шаркнул ножкой, обутой в лакированный туфель, и приложил к груди холеную руку:

– Вашему королевскому величеству поможет бальзам рыцаря Эдвин…

Иоанн незаметно высунул из-под стеганого с гривами полога ногу и ткнул лекаря в бок.

– Пшел ты к басурменовой матери, мымра заморская!

И снова, еще жалобнее, заныл:

– З-зубоньки… Миколушка многомилостивой… З-з-зубы мои!

Дьяк Висковатый припал к колену царя и всхлипнул с мучительною тоскою:

– Аль невмочь, государь мой преславной?

Иоанн поправил повязку, обмотанную вокруг его вспухшего лица, и положил руку на плечо Висковатого:

– Повыгони, Ивашенька, всех их.

Он умильно закатил глаза и, краснея, вдруг попросил по-ребячьи:

– Настасьюшку… Кликни Настасьюшку мою.

Когда пришла царица, в опочивальне никого уже не было, кроме больного.

Анастасия прильнула к желтой руке мужа.

– Орел мой! Владыко мой!

Он нежно обнял ее и болезненно улыбнулся.

– И пошто это так? При тебе хворь моя и не в хворь?

Осторожно сняв с точеной шеи своей крест, царица сунула его за повязку.

Холодок золота пробежал мокрицею по щеке и токающе отдался в висках.

Иоанн царапнул ногтями стену и судорожно передернулся.

– Помираю!.. Люди добрые, помираю!

Через слегка приоткрытую дверь вполз на четвереньках поп Евстафий.

Анастасия с надеждой бросилась к нему навстречу.

– Сдобыл?

Поп поднялся с пола и хвастливо подмигнул.

– Нам не сдобыть ли?

И, скрестив на груди руки, поклонился царевой спине. Чуть вздрагивала раздвоенная его бородка, а губы, собранные в сладенькую трубочку, шептали пастырское благословение.

Царь со стоном повернулся к попу.

– Чем обрадуешь?

– Зубом, государь мой преславной! Сдобыл аз, с молитвою, Антипия великого зуб!

Нетерпеливо вырвав из кулака Евстафия зуб святого Антипия, Иоанн сунул его себе в рот.

– Еще, государь, откровением святых отец, Миколая, Мирликийского чудотворца, равноапостола Констьянтина, матери преславной его Елены, иже во святых Мефодия и Кирилла, учителей словенских…

Иоанн схватил гневно подушку и швырнул ее в лицо Евстафию.

– Никак усопшего отпеваешь?!

Поп шлепнулся на пол. Раздвоенная бородка метнула половицы и так оттопырилась, как будто что-то обнюхивала.

– Сказывай без акафистов!

– Иже во святых отец…

– Не дразни, Евстафий… Голову оторву!

– Сказываю, преславной… Сказываю, великой!..

Он перекрестился и привстал на колено.

– Архимандрит Ростовской, откровением святых отец, спослал тебе, государь, через меня, смиренного, двадесять милующих крестов иерусалимских.

Не спуская страстного взгляда с икон, царица принимала кресты от Евстафия и обкладывала ими лицо, грудь и ноги покорно притихшего мужа.

Передав последний крест, поп на носках выбрался из опочивальни.

Сильвестр перехватил его в полутемных сенях.

– Возложил?

Бессильно свесилась на грудь голова Евстафия.

– Зуб-то а и не Антипия вовсе…

Иоанн лежал, бездумно уставившись в подволоку, и не шевелился. Левая рука его безжизненно свисла на пол. Мутными личинками шелушились на пальцах подсохшие струпья. По углам губ, при каждом вздохе чахлой груди, пузырилась желтеющая слюна.

– Кончаюсь! Настасьюшка! – прохрипел он вдруг в смертельном испуге и рванулся с постели. – Кончаюсь!..

И, теряя сознание, грузно упал на жену.

Смахивая брезгливо кресты, Лоренцо поднес к носу больного пузырек с остро пахнувшей жидкостью.

Иоанн приоткрыл левый глаз.

– Помираю! Зовите попов, – помираю!

Жалко дернулся подбородок, и на ресницах блеснули слезинки.

– С Митей почеломкаться бы в остатний раз. С первородным моим!

На постельном крыльце засуетились боярыни и мамки. Захарьин-Юрьин и Висковатый понесли зыбку с младенцем в опочивальню.

Увидев сына, Иоанн сразу позабыл боль и благоговейно перекрестился.

– Почивает! – умиленно выдохнул он и поманил глазами жену. – Ты на губы поглазей на его! Доподлинно, твои, Настасьюшка, губы!

Царица зарделась.

– Губами мой, а по очам всяк прознает соколиный твой взор, государь.

Паутинною пряжею собрался покатый лоб великого князя. Взгляд его жестко забегал по Юрьину и Висковатому.

– Сказываете, и Сильвестр с Адашевым?

Юрьин высунул голову в дверь и сейчас же вернулся к постели.

– И они. Сам слыхивал: «Люб, дескать, нам на столе на московском не Дмитрий, а Володимир, Старицкой-князь».

– И Курбской?

– И Курбской. Да и Симеон, князь Ростовской.

Висковатый заскрежетал зубами.

– Твоей кончины сдожидаются, государь, и Прозоровской со Щенятевым да Овчининым, да и многое множество земщины.

Иоанн раздраженно заворочался на постели. Точно рачьи клешни, скрюченные пальцы его мяли и тискали простыню. Лицо вытягивалось и заливалось желчью.

– Веди!

Юрьин не понял и ниже склонился.

– Абие волю сидение с бояре!

Царица умоляюще взглянула на мужа.

– Где тебе ныне думу думать, преславной?

– Нишкни! Не бабье то дело!

Но тут же привлек к себе жену.

– А сдостанется стол мой тому Володимиру, изведут тебя с Митенькой.

Ткнувшись лицом в подушку, Иоанн нарочито громко закашлялся, чтобы скрыть рвущиеся из груди рыдания.

Склонившись над первенцем, безутешно плакала Анастасия. Висковатый и Юрьин в тяжелой тревоге закрыли руками лицо и не осмелились проронить ни слова утешения. Лоренцо, засучив рукава, одной рукой перелистывал латинский лечебник, другой – деловито растирал какую-то мазь.

– Абие волю сиденье с бояре! – грозно повторил царь и, выплюнув на ладонь зуб Антипия, сунул его под подушку.

Юрьин бросился исполнять приказание. Дьяк вынес в сени зыбку и передал ее поджидавшим боярыням.

* * *

По одному входили в опочивальню бояре. Последними остановились у двери Сильвестр и Адашев.

Симеон Ростовский отвесил земной поклон и сел на лавку. То же проделали и остальные. Ряполовский поискал глазами подходящее для себя место и устроился подле Курбского.

– Все ли? – ни на кого не глядя, пожевал губами царь.

Адашев сделал шаг к постели:

– Абие, государь, жалуют Овчинин, Щенятев, Прозоровской да Василий Шуйской с Микитою Одоевским. Токмо что из вотчин своих обернулись.

Когда все места были заняты, Иоанн приподнялся на локте.

– Да все ли?!

Адашев пересчитал пальцами присутствовавших.

– Все, государь!

С глухим стоном царь уселся на постели, опершись спиною о стену.

Бояре торопливо вскочили и отвесили земной поклон.

– А Юрьина и Висковатого пошто не зрю?

И кивком головы указал близким на место подле себя.

Князья зло переглянулись. Симеон Ростовский резко поднялся.

– Пожалуй меня, государь, милостью – словом обмолвиться.

Дождавшись разрешения, он тоненько засверлил:

– Твоя воля, царь! А токмо негоже дьяку выше земских сидети!

Больной сжал в кулаке подбородок и передернул острыми плечами своими.

– А сдается мне, князь-боярин, не дерзнул бы ты батюшку нашего, Василия Иоанновича, умишком своим наставлять!

Едва сдерживая готовый прорваться потоком жестокой брани гнев, он повелительно указал князю на лавку. Жуткою искоркою скользнул пронизывающий и горячий, как змеиное жало, взгляд по лицам бояр.

– Эге! И Ряполовский пожаловал! – прошипел Иоанн, кривя в презрительную машкеру лицо. – Аль сызнов с ласкою от худородных суседей? – И задергался, как кукла фряжская, когда ее дергают за веревочку, от хихикающего смешка.

Симеон заерзал на лавке и плотнее прижался к Курбскому.

Больной сделал усилие, чтобы встать, но застонал от боли и схватился за щеку.

– З-зуб!

Висковатый бережно поправил повязку.

– З-зуб потерял! Антипия великого зуб! – детскою жалобой вырвалось из сдавленного горла. – З-з-зуб целительной!

Но, вспомнив, с блаженной улыбкой достал зуб из-под подушки, сунул его себе под язык и с укором повернулся к иконам.

– Не помышлял аз, что во младости моей лишишь ты меня, Боже мой, живота. Но да исполнится воля твоя. Аз не ропщу.

Он поиграл пальцами в воздухе и еще раз болезненно выдавил:

– Нет, не ропщу.

Бояре приподнялись с лавок и набожно перекрестились.

– Токмо о том кручинюсь, что мал царевич и неразумен. Не встанет, не постоит за отцов и дедов своих, за Рюриковичей преславных, царей русийских.

Сильвестр воздел к небу руки:

– Про то и мы кручинимся, царь. Не миновать при царевиче распрям на русийской земли… А при…

Он осекся и нерешительно поглядел на соседей, точно искал у них сочувствия и поддержки.

– Чего же примолк? Сказывай… Не таи.

– А при брате твоем двоюродном, при Володимире Ондреев…

Иоанн затряс вдруг отчаянно головой и заткнул пальцами уши.

– Молчи! Заткни ему глотку, Ивашка! Молчи!

Бояре повскакали с мест и заспорили, перекрикивая друг друга.

Юрьин застучал склянкой о стол и заревел:

– Жив еще царь и великой князь! Не бывало того, чтобы без царева соизволения гомонили бояре!

Едва царь поднял руку, все мгновенно притихли.

– А ведомо ли вам, холопи неверные, что самодержавства нашего начало от Володимира равноапостольного?

Лицо больного побагровело и покрылось испариной. Он почувствовал, как каждый мускул наливается страшной силой и возмущением.

– Прочь!

И, оттолкнув Висковатого, вскочил.

– Мы родились на царстве! Мы не чужое похитили!

Непоколебимою властью звучал его голос:

– Мы родились на царстве! Мы плоть от плоти Володимира равноапостольного!

Он оборвался, сразу отяжелел, опустился.

Висковатый подхватил его и уложил в постель.

Бояре возбужденно передвигали лавками, наступали друг на друга с поднятыми кулаками и исступленно кричали.

Их вытолкали по одному в соседний терем.

Царь приложился ухом к стене и жадно подслушивал. Наконец, в опочивальню, сияющий и красный, ворвался дьяк.

– Победа, преславной! Димитрию бояре крест целовать порешили!

Иоанн хихикнул и ястребиным взглядом своим резнул подволоку.

– А почить в бозе мы авось еще погодим. Авось и еще сподобит Господь посидеть на столе на московском.

И, покручивая бородку, ядовито процедил сквозь зубы:

– Зато проведали мы доподлинно, кой холоп нам холоп, а кой нам ворог!

Он выковырнул пальцем изо рта зуб Антипия и, поднявшись натруженно, сам положил его на киот.

– Боже мой, Боже мой! Не остави меня! Укрепи на столе, яко укрепил еси на небеси одесную Сына твоего единородного, Господа нашего Исуса Христа!

– Аминь! – вдохновенно выкрикнул Висковатый и упал на колени перед иконами.