Коллектив авторов
Вершина Великой революции. К 100-летию Октября
Оппонировавшие же ему социал-демократы, с самого начала ориентированные на возможность усложнения исходной формулы, обратили исключительно пристальное внимание на причины своеобразного политического поведения русской либеральной буржуазии. В результате тщательного анализа они установили, что нереволюционность (и даже контрреволюционность) буржуазии для стран типа России в начале XX столетия – явление не случайное, а закономерное. Они установили и изучили факторы, обусловившие это, в частности такой фактор, как всемирность исторического процесса – когда плоды развития, и материальные, и духовные, исторический опыт и политические уроки одних стран становятся достоянием других.
Перед буржуазией и пролетариатом России был опыт развития Западной Европы после английской и французской буржуазных революций. Фундаментальная общность буржуазии и трудящихся (в том числе пролетариата), обусловившая прочное социально-политическое единство в эпоху французской буржуазной революции в конце XVIII века, была невозможна в начале XX века: западноевропейский опыт с полной определенностью показал буржуазии, что ее самый главный и самый опасный враг – рабочий класс и потому для успешной борьбы с ним необходимо использовать менее опасную для буржуазии – самодержавно-помещичью – силу; пусть буржуазное развитие будет несколько замедленным (в этой самодержавно-крепостнической скорлупе), но зато менее опасным для буржуазии. Кроме того, начавшаяся империалистическая эпоха с ее гигантским укрупнением производства остро поставила вопрос о расширении внешних рынков, о захвате новых земель. В этих условиях русская буржуазия нуждалась в сложившемся военно-репрессивном аппарате самодержавия (формировалась оригинальная социальная форма, которую социал-демократы назвали военно-феодальным империализмом). Революционная перестройка не усилила бы, а ослабила империалистическую и либеральную буржуазию, заставив ее, экономически и политически довольно слабую, вести в одиночку борьбу сразу на трех фронтах – против уже достаточно сильного рабочего класса, против самодержавно-помещичьих сил и против иностранных буржуазных конкурентов.
На этом переходе от абстрактного (от алгебраической формулы) к конкретному в условиях, когда назревавшая в России революция не могла выйти за рамки буржуазных преобразований, а буржуазия выступала против этой буржуазной революции, возникла новая задача. Какие же социальные силы и в каких формах смогут выполнить объективное социально-экономическое требование антифеодальных, буржуазных преобразований? Таким образом, конкретная ситуация выступала как новая задача, требующая самостоятельного решения. «…Всякая новая задача… – подчеркивали революционные социал-демократы, – требует от людей не простого повторения заученных лозунгов, а некоторой инициативы, гибкости ума, изобретательности, самостоятельной работы над оригинальной исторической задачей»[99]. Это нечто совсем иное, нежели плехановский метод подстановки арифметических цифр на место алгебраических букв.
Решая эту задачу, оппоненты Плеханова одновременно вносят в исходную формулу новый алгебраический знак – как бы поправочный коэффициент на ту или иную мировую историческую эпоху. В эпоху становления капитализма «работает» исходная, традиционная формула. Для понимания буржуазных революций в эпоху империализма традиционная формула модифицируется в формулу буржуазно-демократической революции, в которой основными движущими силами выступают рабочий класс и крестьянство, которые после победы устанавливают революционно-демократическую диктатуру – с целью обеспечения ее перерастания в социалистическое общественное устройство. Эта новая, «усложненная» и уточненная формула будет служить исходным методологическим ключом для решения конкретных задач социального развития отдельных стран в эпоху империализма. Такой подход дает ключ к пониманию этой методологии теоретического и революционного творчества. Плехановский же способ рассуждения, плехановская методология соотнесения общих формул с конкретной действительностью есть замораживание марксизма, его одеревенение, то есть, иначе говоря, – его «опошление».
Другая существенная погрешность плехановского метода связана с решением вопроса о роли сознания, субъективного фактора в историческом процессе. И здесь, при характеристике позиции Плеханова, нужен очень тонкий и очень точный анализ, иначе невозможно зафиксировать действительные слабости Плеханова. Мы считаем необходимым подчеркнуть это в связи с довольно распространенным представлением, будто Плеханов «фетишизировал» роль производительных сил и экономического фактора, что он будто бы мало внимания уделял процессу обратного воздействия сознания на общественное бытие, не сумел-де с должной глубиной оценить идеи Ф. Энгельса относительно того, что общественное сознание способно ускорить или замедлить процесс социального развития, а также мысль К. Маркса о том, что человек хотя и не властен отменить законы истории, но способен смягчить муки рождения нового.
Все это не так: и названные идеи Ф. Энгельса, и мысль К. Маркса, и принцип «обратного воздействия» сознания на бытие Плеханов прекрасно знал, неоднократно на них ссылался и последовательно применял в своих конкретных исследованиях. Различия плехановского и подлинно марксистского методов гораздо тоньше, и возникают они на гораздо более высоких и содержательных этажах теории. Признание обратного воздействия сознания на бытие – это, конечно, необходимо, но еще не достаточно для того, чтобы в вопросе об отношении общественного сознания и общественного бытия быть вполне марксистом.
Плеханов не смог освоить все богатство и глубину высказанной еще в «Нищете философии» Марксовой идеи о том, что надо рассматривать «людей в одно и то же время как авторов и как действующих лиц их собственной драмы», «их собственной истории». Одновременно как актеров и как авторов! Плеханов это понимал так: человек является действующим лицом (актером) исторической драмы, потому что его деятельность определена сюжетом, решающие линии и главные коллизии которого обусловлены уровнем развития производительных сил, характером производственных отношений и т. д., и из этой общей, достаточно жесткой логики написанного не им сюжета человек выпрыгнуть не может; а автором он является в том смысле, что именно человек, и никто другой, все делает в истории и к тому же – хотя он и делает это под давлением внешних обстоятельств – влияет на формы, темп изменений. В таком понимании роль человека в качестве действующего лица (актера) выявляется хорошо, а вот «авторства» не получается. Что же это за «автор», в задачу которого входит лишь более точное и глубокое осознание требований экономического базиса; это не авторство, а просто лучшее или худшее исполнение по нотам, которые пишутся кем-то другим (не считаем же мы автором «Лунной сонаты» Э. Гилельса только потому, что он ее исполняет лучше многих).
К. Маркс и Ф. Энгельс роль сознания и субъективного фактора и, следовательно, само «авторство» людей в истории понимали несравненно глубже. Да, конечно, они тоже отводили решающее значение уровню производительных сил, характеру производственных отношений, уровню культурности народа, что и определяет возможное на данный исторический момент направление социального развития. Но Маркс представлял себе это направление не как линию, а скорее, если прибегнуть к образному сравнению, как веер лучей, расходящихся из данной исторической точки. Разумеется, набор этих «лучей», этих исторических возможностей, исторических альтернатив социального развития ограничен, обусловлен уровнем развития производительных сил и т. д.; так, нельзя при всем желании из рабовладения перепрыгнуть в социализм, из феодализма в современное индустриальное общество и т. п. Но если общие рамки деятельности человеку предписаны прежним уровнем социального развития (и потому он – действующее лицо, актер), то выбор внутри этих рамок одной из возможных исторических альтернатив не предопределен заранее, он решается борьбой социальных сил, а в ней громадную роль играют сознательность, сплоченность, организованность борющихся классов, глубина и гибкость стратегии политических партий, мужество и решимость вождей, их умение глубоко и точно формулировать социальные противоречия, предлагать способы их разрешения, наиболее выгодные для народных масс, выдвигать «истинные лозунги борьбы». И это не просто борьба за более или менее быстрое осуществление заранее предопределенного типа исторического развития (как полагал Плеханов), а борьба именно за разные (отнюдь не предопределенные заранее) типы развития в пределах общей исторической «рамки» движения.
Революция 1905 года особенно зримо выявила это различие плехановской и ленинской (последовательно марксистской) методологических позиций.
Плеханов говорил о необходимости революционной борьбой ускорить победу капитализма в России, призывал умелой тактикой смягчить муки рождения нового и т. д. Ленинская же постановка вопроса была иная. В России, в общих рамках капитализма, возможны разные типы капиталистического развития: крайнюю левую, наиболее прогрессивную историческую альтернативу Ленин назвал «американским путем развития»; крайнюю правую возможность Ленин характеризовал как «прусский путь». Конечно, «американский путь» – тоже способ ускорения капиталистического развития, способ смягчения мук рождения нового (ибо он более выгоден для широких слоев народа). Но в категориях «ускорение» и «смягчение» не выражаются суть и специфика ленинской методологической и конкретно-исторической позиции, они не являются ключом к ее пониманию. «Американский» и «прусский» пути – это не просто более быстрый и более медленный, а это пути, которые предполагают разные комбинации социально-классовых и политических сил, существенно различные типы экономической деятельности, разные формы политической организации общества, государства. И самое существенное с точки зрения рассматриваемого нами аспекта – победа той или другой возможности обусловливает принципиально различные веера новых альтернатив. Так, победа «американского пути развития» открывает принципиально новую перспективу – непрерывного развития революции вплоть до перехода к социализму.
Таким образом, «американский путь», победа которого возможна лишь при громадном влиянии субъективного фактора, открывает перспективы, которые невозможно увидеть с рубежей «прусского пути развития». Вот этот осуществляемый субъективным фактором сдвиг всей оси социально-политической жизни страны далеко влево обусловит и веер новых альтернатив, совершенно невозможных в случае победы «прусского пути». И тогда снова, уже на новой основе, возникнет борьба за наиболее прогрессивный вариант. «Бороться всеми силами всегда и непременно за максимум наших требований» – вот ленинский методологический принцип.
Если провести такой мысленный, но отнюдь не фантастический эксперимент – представить себе два схожих общества, в одном из которых благодаря субъективному фактору постоянно побеждает крайняя левая альтернатива, а в другом – крайняя правая, то по прошествии некоторого исторического времени былая схожесть этих двух обществ исчезнет – так будут разительно отличаться они одно от другого.
Иначе говоря, из одной и той же исходной экономической основы в силу различного воздействия субъективного фактора вырастают так далеко друг от друга отстоящие общества.
Думается, так «авторство» человека может быть выявлено более наглядно.
Здесь особенно ясно видно, что формула об «авторстве» человека употребляется вовсе не в каком-то условном, переносном смысле, а в самом полном и точном значении этого слова.
И вместе с тем в этих ленинских установках нет ни грана от методологии исторического субъективизма и волюнтаризма, от методологии народнического или младогегельянского типа, в чем так часто пытался упрекать Ленина Плеханов.
Ленинская позиция одинаково далека как от объективизма, преклоняющегося перед «естественноисторическим» (что на языке объективизма означает – стихийным) развитием, так и от субъективистской наивности, стремящейся «по своему усмотрению» направлять ход исторического движения…
Плеханов и Ленин в февральско-октябрьском революционном процессе
Вот и революционный процесс 1917 года категорически отказывался укладываться в рамки, намеченные для него Плехановым. Это были святые для Плеханова «рамки» – вычерченные по лекалам его великих учителей – Маркса и Энгельса (вычерченные, что не следует забывать, в середине XIX века).
Что же предуказывали, по убеждению Плеханова, эти рамки?
В феврале 1917 года свергнута российская монархия, это олицетворение феодальных отношений. После феодализма какой должен придти общественный строй? Капитализм! А кто является главным субъектом капиталистических отношений и, следовательно, лидером антифеодальных революционных преобразований? Естественно, буржуазия! Значит, революция должна идти в буржуазно-демократических рамках и завершиться установлением буржуазного, капиталистического строя. Пролетариат, за интересы которого всю свою жизнь боролся Георгий Валентинович, должен понять: это – не его революция. Его задача: подталкивать буржуазию и ее политических лидеров к установлению возможно более демократического буржуазного строя. Стремиться взять в свои руки власть – будет для него большой и трагической ошибкой. «В течение последних месяцев, – писал Плеханов, – нам, русским социал-демократам, очень часто приходилось вспоминать замечание Энгельса о том, что для рабочего класса не может быть большего исторического несчастья, как захват политической власти в такое время, когда он к этому еще не готов. Теперь, после недавних событий в Петрограде, сознательные элементы нашего пролетариата обязаны отнестись к этому замечанию более внимательно, чем когда бы то ни было. Они обязаны спросить себя: готов ли наш рабочий класс к тому, чтобы теперь же провозгласить свою диктатуру? Всякий, кто хоть отчасти понимает, какие экономические условия предполагаются диктатурой пролетариата, не колеблясь, ответит на этот вопрос решительным отрицанием. Нет, наш рабочий класс еще далеко не может, с пользой для себя и для страны, взять в свои руки всю полноту политической власти. Навязать ему такую власть, значит, толкать его на путь величайшего исторического несчастья, которое было бы, в то же время, величайшим несчастием и для всей России. В населении нашего государства пролетариат составляет не большинство, а меньшинство. А между тем он мог бы с успехом практиковать диктатуру только в том случае, если бы составлял большинство… Последствия и теперь уже весьма печальны. Они будут еще несравненно более печальными, если сознательные элементы рабочего класса не выскажутся твердо и решительно против политики захвата власти одним классом, – или еще того хуже – одной партией. Власть должна опираться на коалицию всех живых сил страны, то есть на все те классы и слои, которые не заинтересованы в восстановлении старого порядка… Сознательные элементы нашего пролетариата должны предостеречь его от величайшего несчастья, какое только может с ним случиться»[100].
И еще. Покуда идет война, ни в коем случае не следует использовать (и усугублять антивоенной агитацией) нелегкую ситуацию, в которой оказалась Россия, для радикальной пролетарской революции. Надо помогать буржуазно-демократической революции, буржуазно-демократической власти защищать страну от германской агрессии и довести войну до «победного конца».
Вроде бы все удивительно стройно и удивительно логично. Но… Но почему-то ни одна серьезная социальная и политическая сила не спешила включать Плеханова в свои ряды. И ни с одной из них не желал объединяться Плеханов. Так, приветствуя его «патриотическо-оборонческую» позицию, к нему протаптывали дорожки, вели с ним переговоры лидеры всего спектра буржуазных партий – от кадетов до октябристов и даже крайних правых: Милюков, Гучков, Родзянко, Пуришкевич… Он их поощрял: это – ваша революция, действуйте. Но идти в тесном ряду с вами мне не по пути: моя «компания» – рабочий класс. И я буду с ним – и в ходе вашей революции, и в вашем будущем буржуазно-демократическом строе. Буду и там отстаивать его экономические, политические и культурные интересы. Да, и интерес Милюковых-Гучковых к союзу с Плехановым постепенно ослабевал – видели, как на глазах тает его авторитет в социалистических кругах.
Неоднократно предлагал Плеханову министерский пост в своем правительстве Александр Керенский. Плеханов желал «полубуржуазному» Керенскому успеха. Он приветствовал «новое правительство (Керенского), появившееся на свет под знаком спасения родины и революции от внешнего врага»; «преступлением перед революцией было бы не только восставать против него, но и воздвигать перед ним хотя бы самомалейшие препятствия»[101]. Но вступать в тесный союз с человеком, не ставящим задачу отстаивания интересов пролетариата, не желал. И к «псевдовеличию», демонстрируемому Керенским, относился с иронией. Вот его комментарий в связи с речью Керенского о «цветах души» на Государственном совещании в Москве: «Слезливый Ламартин был всегда мне противен, – говорил Плеханов, сравнивая российского первого министра с одним из членов Временного правительства Франции 1848 года, – но Керенский даже не Ламартин, а Ламартинка, он не лицо мужеского пола, а скорее женского… Его речь достойна какой-нибудь Сарры Бернар из Царевококшайска. Керенский – это девица, которая в первую брачную ночь так боится лишиться невинности, что истерически кричит: мама, не уходи, я боюсь с ним остаться». Однако на вопрос, неужели именно в таком тоне он будет писать статью о Государственном совещании, Плеханов ответил: «Всего того, что я о Керенском думаю, я написать не могу. Пока нет другого правительства, забивать насмерть существующее – значило бы… делать дело Ленина»[102].
Ну, тогда, может быть, социалистические партии должны были быть с Плехановым (может быть, даже во главе с ним)? Как будто бы для этого имелись все основания. Я счастлив, сказал Плеханов на площади Финляндского вокзала 31 марта – по возвращении из эмиграции, что красное знамя, поднятое (молодым Плехановым) 40 лет назад на Казанской площади в Петербурге, развевается ныне над всей русской землей. Ну, а раз ты первым (!) поднял это знамя и на протяжении сорока лет его защищал, и под ним собирались тысячи твоих единомышленников, то кому, как не тебе, в долгожданные дни революции встать во главе их или, по крайней мере, в их первых рядах? Но, увы, ни того, ни другого не происходило. Лидерам Совета (второй – наряду с Временным правительством – власти в России) претила откровенная, а иногда и просто вызывающая, «социал-патриотическая» позиция Плеханова. Анжелика Балабанова, бывшая ученица Плеханова и один из лидеров итальянских социалистов, вспоминала, как потрясла ее фраза Плеханова: «Что касается меня, если бы я не был стар и болен, то пошел бы в армию. Мне доставило бы огромное удовольствие поднять на штык ваших немецких товарищей». Да, и Плеханов не собирался расшаркиваться перед теми социалистами, которые не разделяют его позицию «война до победы». Вот его отношение к ним: «Доказывая, что мы переживаем буржуазную революцию, Церетели, Скобелев и другие являлись противниками Ленина; отстаивая циммервальд-кинтальскую утопию, они выступали его союзниками и… сообщниками. Потому-то я назвал их полуленинцами. …Циммервальдская душа должна была в груди меньшевиков оттенка Церетели и Скобелева взять верх над марксистской душой. И она, действительно, взяла верх над нею. Церетели и его друзья, сами того не желая и не сознавая, прокладывали путь для Ленина. Они, так разумно утверждавшие, что захват власти трудящейся массой был бы для нее величайшим историческим несчастием, чрезвычайно много сделали для того, чтобы толкнуть ее в бездну этого несчастья»[103].
Меньшевики-«полуленинцы» уже не внимали с прежним пиететом укоризнам своего бывшего Учителя. Они не без сожаления констатировали: «История сыграла с ним злую шутку: его, первого, кто наметил прямой путь революции, она вынудила всем весом своего авторитета воспротивиться революционному движению во время войны, а когда наконец, без него и помимо его, началась революция, история вывела его из борьбы, оставила в стороне и дала ему единственное утешение – кляузно жаловаться»[104].
И старые, обожавшие Плеханова друзья, не разделявшие его позиций 1917 года, все больше отдалялись от Георгия Валентиновича.
Осип Васильевич Аптекман, давний друг Плеханова – со времен народнической юности, «Земли и воли», «Черного передела», социал-демократ, интернационалист. «Этот раз Плеханов, – пишет он об одном знаковом выступлении Георгия Валентиновича, – уж показал подлинное свое лицо: он выступил ярым защитником войны, решительным сторонником „союзников“… Плеханов, таким образом, публично и безоговорочно заявил своей речью, что он стал уже по ту сторону баррикады, перекочевал на тот берег… Плеханов – „социал-патриот“, Плеханов – идеолог империалистической войны, Плеханов в трогательном единении с совершенно чуждыми ему элементами: с правыми эсерами, с правыми эсдеками до кадета Милюкова включительно… И еще я вспомнил роковое одиночество Плеханова в последние годы, его полная изоляция от бывших его соратников, его расхождение с бывшим его другом-товарищем П. Б. Аксельродом». И далее – просто щемящие сердце и душу строки: «Мы сели на скамейку на перроне и… молчали. Жуткое молчание. Плеханов опустил голову. Меня охватило, сказал бы, похоронное чувство. И подлинно: то хоронили мы нашу многолетнюю дружбу, наше дорогое молодое прошлое, совместно пережитое и передуманное… Целую полосу жизни… Я мельком взглянул на Плеханова: „орел“ с подбитыми крыльями, „орел“ – с потухающим взором… Он не глядит уже вперед, вдаль, как это раньше бывало, его проникновенные взоры не прорезывают уж далекие, светлые перспективы грядущего, – его голова опущена… его прозорливый взгляд угас… Раненый насмерть орел… Когда он вернулся в Россию, он не пожелал видеть старых своих друзей, с которыми идейно разошелся… И разумно. Инакомыслящие друзья – уже не друзья и не товарищи»[105].
И Вера Ивановна Засулич, чье имя и судьба неразрывно связаны с Георгием Валентиновичем, в глубокой растерянности стояла в сентябре 1917 года перед выбором: принять приглашение «Жоржа» (Плеханова) войти в его группу «Единство» или нет. «На мои слова, – вспоминала меньшевичка Татьяна Вулих, – что это будет для нее прекрасно… раз она… разделяет позицию Плеханова и считает необходимым публично бороться со все возрастающим влиянием в партии интернационалистов, она должна его поддержать, тем более что Плеханов одинок, она ответила: „Все это так, и, не будь этих соображений, я бы не раздумывала, а просто отказалась. Но ведь принять приглашение – это значит порвать с партией (то есть – с меньшевиками, которых в ту пору Плеханов именовал «полуленинцами». – Г. В.), окончательно уйти из нее. Положим, Плеханов неплохая компания, но ведь он не один, а окружен другими, и кто с ним? Алексинский, Иорданский – это мразь. Бедный Жорж, с кем ему приходится работать, а расстаться с ними он не захочет – у него нет людей“»[106]. С какими же людьми приходится теперь шагать Плеханову, если деликатнейшая и интеллигентнейшая Вера Ивановна не нашла для их характеристики другого слова, как «мразь»! Действительно: «Бедный Жорж»!
Итак, прежние единомышленники по меньшевистской партии («полуленинцы») отторгнуты Плехановым и превратились в «полупротивников». А что же «полный» ленинец (то есть Владимир Ильич)? С ним-то как быть?
С ним – разрыв полный и абсолютный. Хотя (что удивительно!) – при какой-то то и дело прорывающейся невольной внутренней симпатии к ленинской твердости, цельности, последовательности. Так, указывая на совпадение (хотя и по разным основаниям) ленинской и своей критической оценки Стокгольмской конференции (апрель 1917 года), Плеханов пишет: «Рабочая газета» (орган меньшевистского ЦК. – Г. В.) иронизирует по поводу того, что я сошелся с Лениным в своем отношении к Стокгольмской конференции. Но я не настолько проникнут фракционным духом, чтобы оспаривать Ленина, когда он говорит: дважды два четыре. Впрочем, я согласен с Лениным лишь во взгляде на немецких большевиков. Во взгляде на французские дела мы решительно расходимся. При том, если нужно выбирать между Лениным и миролюбцами из „Рабочей газеты“, то я предпочту Ленина, как человека более смелого и последовательного. …Моя точка зрения прямо противоположна точке зрения Ленина, однако не могу же я не видеть, что он – цельный тип, тогда как вы, почтенные товарищи из „Рабочей газеты“, были и остаетесь… только полу-Лениными»[107].
И все же именно Ленин – главный оппонент Георгия Валентиновича. И уж с ним-то Плеханов не церемонится. Не слишком выбирает слова – лишь бы побольнее ударить, лишь бы поосновательнее «припечатать». Но читаешь Георгия Валентиновича – и возникает ощущение: понимает он, что проигрывает Ленину в их историческом споре. Аргументы – грубые по форме, легковесные по содержанию. Жалко – в условиях энергичного революционного процесса 17-го года – выглядят (когда-то уместные – в ранних статьях) побасенки, ернические пассажи, все эти приводимые Плехановым комические литературные аналогии, заменяющие собой серьезный разговор на судьбоносные для страны темы. Сравните только «Апрельские тезисы» Ленина, с которыми можно спорить, но нельзя не воздать должное их энергии, их программности, и их критику Плехановым – одновременно вялую и грубую. Он будет называть ленинские тезисы «бредом», сравнивать их автора с гоголевским сумасшедшим Авксентием Ивановичем Поприщиным, с пациентами чеховской психиатрической «Палаты № 6». И якобы тезисы эти могли быть написаны только в такой обстановке, которую сумасшедший Авксентий Иванович характеризовал так: «Числа не помню. Месяца тоже не было. Было черт знает что такое»[108]. Какая утрата чувства меры! Какое падение публицистического таланта!
А когда начинает всерьез разбирать ленинскую стратегию и противопоставлять ей свою, то прибегает к своему старому методу: брать выработанные классиками социализма исходные «алгебраические» формулы и проставлять в них «арифметические» (конкретные) данные своей эпохи. Получается стройно и… безжизненно.
Ленин вовсе не против тех «формул», что разработали Маркс с Энгельсом. Они – добротный ориентир для начала анализа. Но не могут эти «формулы» учесть все богатство, все разнообразие, всю уникальность социальных процессов в разных странах, в разные эпохи. Своеобычные жизненные проблемы развития конкретных стран заставляют выходить (и подчас очень далеко) за рамки этих «формул» и в итоге создавать, с учетом новых реальностей, новые, усложненные исходные формулы. Развитие, писал Энгельс, есть способ существования марксистской теории.
Вот и столкнулись две разные методологии, и выросли на их основе две разные теории социально-революционного действия – плехановская и ленинская…
И специфика ленинского мышления вовсе не связана (как думает Плеханов) с идеей какого-то волюнтаристского «перескока» через намеченные «классическими» формулами необходимые этапы.
В чем сам Плеханов видел суть своих расхождений с Лениным?
Ленин в своих «Апрельских тезисах», подчеркивал Плеханов, призывает к «свержению капитала», к свержению буржуазного Временного правительства. Что, по мнению Плеханова, равносильно призыву к «введению» социализма. И Плеханов, дабы посрамить Ленина, начинает разжевывать хрестоматийные, хорошо известные каждому марксисту истины – что «социалистический строй предполагает по крайней мере два непременных условия: 1) высокую степень развития производительных сил (так называемой техники); 2) весьма высокий уровень сознательности в трудящемся населении страны». И пока этих условий нет, «толковать (подобно Ленину. – Г. В.) об организации социалистического общества в нынешней России значит вдаваться в несомненную и притом крайне вредную утопию»[109], грозящую России большой бедой. Следовать марксизму, следовать логике объективных законов общественного развития – означает признать, что, поскольку Россия к «введению социализма» не готова, то ей, следовательно, предстоит пройти то, к чему она готова, – этап буржуазного развития. Через который-де и планирует «перепрыгнуть» Ленин.
Это совершенно неверная трактовка расхождения Ленина и Плеханова.
Ну, прежде всего, Ленин и в ходе революционного процесса 1917 года, да и позднее, никогда не выдвигал задачу «введения социализма». В тех же «Апрельских тезисах» он, что называется «черным по белому», с не допускающей никакой двусмысленности, пишет: «Не „введение“ социализма» – «наша непосредственная задача». А что же? Всего лишь – «переход… к контролю со стороны С. Р. Д. (Совета рабочих депутатов. – Г. В.) за общественным производством и распределением продуктов»[110]. Что вовсе не является синонимом «социализма». Это, между прочим, понимал и Плеханов. «Контроль над производством и распределением продуктов, необходимый в социалистическом обществе, – пишет он, – в известной и даже значительной мере возможен также и при капитализме»[111]. Стало быть, не к «введению социализма» зовет Ленин, а к чему-то другому, что может быть как при социализме, так и при капитализме (не будучи ни тем и ни другим). Для Плеханова – это загадка! Но совершенно ясно, что призыва к «введению социализма» здесь у Ленина нет.
И позднее, через несколько месяцев после победы Октября, в феврале 1918 года, когда многое стало яснее, Ленин тем не менее говорил: «Дать характеристику социализма мы не можем; каков социализм будет, когда достигнет готовых форм, – мы этого не знаем, мы этого сказать не можем», «потому что нет еще для характеристики социализма материалов. Кирпичи еще не созданы, из которых социализм сложится»[112]. И это вполне совпадает с тем, что говорил Плеханов: «Русская история еще не смолола той муки, из которой со временем будет испечен пшеничный пирог социализма»[113].
Тогда, пытаясь все-таки доказать, что Ленин в «Апрельских тезисах» зовет именно к немедленному социализму, Плеханов заходит с другого конца. Он обращает внимание читателя на «первый тезис» – «он совсем недвусмысленно требует „полного разрыва на деле со всеми интересами капитала“»[114]. Да, такое требование в «Апрельских тезисах» действительно есть. Но посмотрите, как его интерпретирует Плеханов: «Кто вполне разрывает на деле со всеми интересами капитала, тот совершает социалистическую революцию»[115].