Колин Маккалоу
Падение титана, или Октябрьский конь

Две особенности социального устройства изумляли Цезаря больше всего. Первая заключалась в том, что коренным египтянам запрещалось жить в Александрии. Другая была еще более странной. Знатный отец-македонец намеренно кастрировал своего самого умного, самого перспективного сына, чтобы открыть юноше путь к службе во дворце, где у него появлялся шанс получить самую высокую должность – управляющего хозяйством и казной. Иметь родственника во дворце значило пользоваться благосклонным вниманием царя и царицы. Как бы александрийцы ни презирали коренных египтян, думал Цезарь, они переняли у них очень многое, что привело к столь поразительной смеси Востока и Запада.

Но отнюдь не все его время посвящалось подобным раздумьям. По-прежнему игнорируя угрозу, исходящую от возбужденных горожан, Цезарь скрупулезно оценивал оборонительные ресурсы Александрии, ничего, впрочем, не записывая и полагаясь лишь на свою феноменальную память. Никогда не знаешь, что и где тебе пригодится. Укрепления в основном шли по берегу. Александрия не боялась нападения с суши. Враг, если такое случится, придет с моря, и этим врагом обязательно будет Рим.

А потому в нижнем восточном углу гавани Евноста и появился Кибот («Коробка») – сильно укрепленная внутренняя бухта, защищенная стенами, толстыми, как стены Родоса. Вход в бухту преграждали массивные цепи, ее периметр щетинился всеми видами артиллерии, а береговая линия была сплошь заставлена доками для кораблей. На пятьдесят – шестьдесят добротных военных галер, решил Цезарь. А по берегу гавани Евноста доков еще больше.

Да, Александрия была уникальным соединением природной красоты и искусной функциональной инженерии. Но идеальной она – увы! – не являлась. В ней оставалось место и для трущоб, и для преступлений. Широкие улицы в более бедных районах Гамма (Ракотис) и Эпсилон были покрыты толстым слоем гниющих отбросов и падали, а в нескольких шагах от двух главных улиц уже трудно было найти общественный фонтан или уборную, не говоря уже о банях, которых попросту не было.

И еще одно местное помешательство: ибисы. Священные птицы двух видов – белые и черные. Убивать их было нельзя. Иноземца, ненароком или по неведению причинившего вред этим пернатым, толпа тащила на рыночную площадь и рвала на куски. Хорошо сознавая, что никто не осмелится их тронуть, ибисы самым бессовестным образом пользовались своим исключительным положением.

Когда Цезарь прибыл, они были в городе – как всегда, прилетели из Эфиопии на время летних дождей. Летали они хорошо, но в Александрии отказывались это делать. И стояли тысячами на улицах, порой образуя над мостовыми сплошной живой слой. Их обильные и довольно жидкие испражнения покрывали все улицы, и горожане, даже самые знатные, пряча свою гордость, были вынуждены по ним ступать. Ибо Александрия по каким-то, должно быть религиозным, соображениям не считала нужным убирать эту грязь. Возможно, когда птицы улетали, город устраивал генеральную уборку, но… Но пока что владельцы повозок должны были нанимать специальных людей, которые шли перед ними, распугивая недовольно попискивающих пернатых. В пределах Царского квартала к делу подключали рабов. Те бережно отлавливали птиц, сажали в клетки и потом выпускали подальше от города.

Зато ибисы с ненасытной прожорливостью поедали тараканов, пауков, скорпионов, жуков и улиток, а также подбирали отбросы, оставляемые на улицах рыботорговцами, мясниками и пирожниками. Если бы не это, их можно было бы счесть сущим наказанием для Александрии, подумал Цезарь, забавляясь тем, с какой осторожностью ликторы расчищают ему дорогу.

На третий день одинокая баржа прибыла в Большую гавань, откуда гребцы доставили ее в Царскую гавань – закрытую акваторию, примыкающую к мысу Лохий. Руфрий сообщил о прибытии баржи Цезарю, и он нашел среди пальм местечко, откуда можно было скрытно наблюдать за разгрузкой.

Баржа была очень большой – настоящий плавучий дворец, весь в золоте и пурпуре, с огромной, как храм, каютой, обнесенной колоннами.

На причал были спущены несколько паланкинов, каждый из которых несли шесть человек одинакового роста и телосложения. Паланкин царя был позолочен, усыпан драгоценностями, занавешен тирским пурпуром и украшен плюмажем из пушистых пурпурных перьев на каждом углу крыши, покрытой фаянсовой плиткой. Царя – смазливого мальчика, недовольного и надутого, – с величайшей осторожностью перенесли на руках из храма-каюты к паланкину. За царем следовал статный высокий мужчина с пепельными кудрями и красивым тонким лицом. Судя по его одеянию, цвет которого являл нечто среднее между царским пурпуром и ярко-красными туниками телохранителей, и тяжелому золотому украшению замысловатого фасона, это был Потин, главный дворцовый управляющий. Затем появился худощавый женоподобный пожилой мужчина в одеянии поскромнее. Накрашенные кармином губы и нарумяненные щеки кричаще выделялись на его нагловатом лице. Теодат, воспитатель. Всегда полезно увидеть противника прежде, чем он увидит тебя.

Цезарь поспешил вниз, к своему жалкому обиталищу, и стал ждать, когда его позовут.

Ожидание затянулось, но через какое-то время он снова следом за ликторами вошел в зал для аудиенций. Мальчик-царь сидел почему-то не на верхнем троне, а на нижнем. «Любопытно, – подумал Цезарь. – Его старшая сестра отсутствует, но он, видимо, не чувствует необходимой уверенности, чтобы занять ее место». Царь был в облачении македонских царей: туника тирского пурпура, плащ-хламида и широкополая шляпа из тирского пурпура с белой лентой-диадемой, повязанной вокруг высокой тульи.

Аудиенция была очень официальной и очень короткой. Царь, непрестанно поглядывая на Теодата, произнес затверженный текст, после чего Цезаря отпустили, не дав ему возможности что-либо сказать о цели его приезда.

Потин догнал его в коридоре:

– Могу я с тобой поговорить, великий Цезарь?

– Можно просто Цезарь. У меня или у тебя?

– Лучше у меня. Я должен извиниться, – продолжил Потин масляным тоном, семеня рядом с быстро шагающим Цезарем, – за помещение, которое тебе отвели. Глупо и оскорбительно. Этот идиот Ганимед должен был поселить тебя во дворце для гостей.

– Ганимед – идиот? Я так не думаю, – возразил Цезарь.

– Его представление о себе выше его реального положения.

– А-а!

У Потина был собственный дворец, расположенный на самом мысу Лохий, с великолепным видом на море, а не на гавань. При желании этот вельможа, отворив специальную дверь, мог босиком побегать по мелководью, не опасаясь замарать свои нежные ножки.

– Неплохо, – сказал Цезарь, садясь на кресло без спинки.

– Могу я предложить тебе вина? Самосского или хиосского?

– Никакого, благодарю.

– Тогда родниковой воды? Или травяного чая?

– Нет.

Потин сел напротив, пристально глядя на гостя непроницаемыми серыми глазами. «Он не царь, но держится словно царь. Лицо постаревшее, но все еще красивое, а глаза внушают страх. Пугающе умные глаза, взгляд очень холоден. Может быть, даже холоднее, чем мой. Прекрасно владеет собой, настоящий политик. Будет сидеть целый день, ожидая, когда с ним заговорят. Ладно, меня это устраивает. Я не прочь начать первым, для меня это даже неплохо».

– Что привело тебя в Александрию, Цезарь?

– Гней Помпей Магн. Я ищу его.

Потин заморгал, искренне удивленный:

– Ты лично ищешь того, кого разгромил? Разве у тебя нет легатов?

– Есть, конечно, но мне нравится оказывать честь моим противникам, а какая же честь в легате, Потин? Двадцать три года мы с Помпеем Магном сотрудничали и дружили, одно время он был моим зятем. И противостояние в гражданской войне не может изменить нашего отношения друг к другу.

Лицо Потина побелело. Он поднес свой бесценный кубок к губам и жадно глотнул, словно у него во рту пересохло.

– Вы были друзьями, но сейчас Помпей Магн – твой враг.

– Враги приходят из чужих земель, Потин, а не из своего народа. Противник – более подходящее слово. Нет, я ищу его не как мститель, – сказал Цезарь, не поведя и бровью, хотя где-то внутри его возник холодный комок. – Моя линия поведения – милосердие, и я буду продолжать политику милосердия. Я ищу Помпея Магна, чтобы протянуть ему руку дружбы. Нехорошо входить в сенат, где сидят одни лизоблюды.

– Я не понимаю, – сказал Потин, совсем уже белый.

«Нет-нет, нельзя говорить этому человеку о том, что мы сотворили в Пелузии! Мы все перепутали, мы совершили непростительную ошибку. Судьба Помпея Магна должна оставаться нашей тайной. Теодат! Я должен предупредить его, мне надо найти предлог выйти!»

Но не получилось. Теодат вошел уверенно, по-хозяйски, в сопровождении двух слуг, несущих большой широкогорлый кувшин. Они поставили его на пол и замерли.

Сам Теодат смотрел только на Цезаря, оценивая, изучая.

– Великий Гай Юлий Цезарь! – пропел он. – О, какая честь! Я – Теодат, воспитатель его величества, и я принес тебе подарок, великий Цезарь! – Он хихикнул. – Строго говоря, я принес два подарка!

Цезарь молчал. Он сидел, как всегда, прямо, держа в правой руке жезл из слоновой кости – знак его полномочий, а левой придерживая складки тоги. Благородный чувственный рот с чуть насмешливо приподнятыми уголками вдруг сжался, губы сделались тонкими, а глаза превратились в две льдинки с черными ободками вокруг радужной оболочки.

В блаженном неведении Теодат шагнул вперед и протянул руку. Цезарь положил жезл на колени и принял от царского воспитателя кольцо с печатью. Голова льва, вокруг гривы надпись: «ГН ПОМП МАГ». Он не взглянул на кольцо, просто сжал его в кулаке так, что костяшки пальцев побелели.

Один из слуг поднял крышку кувшина, другой сунул руку внутрь, немного пошарил там и вынул мертвую голову за густые серебристые волосы, потускневшие от окиси натрия, капающей в широкогорлую емкость.

Лицо спокойное, опущенные веки скрывают ярко-голубые глаза, с невинным выражением смотревшие, бывало, на собравшихся в сенате, – глаза избалованного ребенка, каким он и был. Курносый нос, небольшой тонкогубый рот, срезанный подбородок, круглое лицо галла. Все хорошо сохранилось, хотя чуть веснушчатая кожа стала серой и похожей на выделанную кожу животного.

– Кто это сделал? – спросил Цезарь у Потина.

– Ну конечно же мы! – воскликнул Теодат с довольным видом. Он был горд собой. – Я сказал Потину: мертвецы не кусаются. И мы, великий Цезарь, уничтожили твоего врага. Фактически даже двух! Через день прибыл Лентул Крус, так мы и его убили. Но решили, что его голова тебе вряд ли понадобится.

Цезарь молча встал и направился к двери. Открыв ее, он крикнул:

– Фабий! Корнелий!

Тут же вошли два старших ликтора. Только суровая многолетняя школа позволила им сдержать восклицания при виде отрубленной головы, с которой все еще что-то капало.

– Полотенце! – приказал Цезарь Теодату и забрал голову у слуги, который ее держал. – Принесите мне полотенце! Пурпурное!

Отреагировал только Потин. Он щелкнул пальцами и грозно взглянул на обескураженного слугу:

– Ты слышал? Пурпурное полотенце. И быстро!

Сообразив наконец, что великий Цезарь недоволен, Теодат с открытым ртом уставился на него.

– Но, Цезарь, мы же устранили твоего врага! – выкрикнул он. – Мертвые не кусаются!

Голос Цезаря был ужасающе тих:

– Придержи язык, ты, жеманный педик! Что ты знаешь о Риме и о римлянах? Что же вы за люди, если решаетесь на такое? – Он посмотрел на мокрую голову. – О Магн, почему ты, а не я? – И повернулся к Потину. – Где его тело?

Худшее уже случилось. Потин решил идти до конца.

– Понятия не имею. Оно было оставлено в Пелузии, на берегу.

– Тогда найди его, слышишь, кастрат, или я набью твою пустую мошонку тем, что останется от Александрии! Неудивительно, что тут все гниет. Ни вы, ни ваш кукольный царь ни на что дельное не способны! Сидите тихо, иначе ваши дни сочтены!

– Я хочу напомнить тебе, Цезарь, что ты наш гость и что у тебя сейчас недостаточно войска для нападения.

– Я не гость, я ваш хозяин. У весталок Рима все еще хранится завещание последнего законного царя Египта, Птолемея Одиннадцатого, а у меня на руках завещание покойного Птолемея Двенадцатого. Поэтому я беру бразды правления в свои руки до тех пор, пока не разберусь в ситуации и не решу, как с вами быть. Перенесите мои вещи в гостевой дворец и сегодня же разместите на берегу мою пехоту. В городских стенах. Вы думаете, я не сумею разрушить Александрию с теми людьми, которые у меня есть? Напрягите мозги!

Принесли полотенце из тирского пурпура. Фабий взял его за концы, сделав что-то вроде люльки. Цезарь поцеловал Помпея в лоб, положил голову на полотенце и благоговейно завернул ее. Фабий хотел забрать жуткий сверток, но Цезарь вместо этого вручил ему жезл.

– Нет, я понесу сам. – У двери он обернулся. – Я хочу, чтобы около гостевого дворца сложили небольшой погребальный костер. Еще мне нужны ладан и мирра. И найдите тело!

Он плакал несколько часов, прижимая к груди голову друга, и никто не смел беспокоить его. Наконец, когда совсем стемнело, вошел Руфрий, неся зажженную лампу, и сказал, что все готово и все вещи перенесены во дворец, так, может быть, Цезарь тоже перейдет туда? Он помог командующему подняться, словно тот был стариком, и провел его по дорожке, освещенной масляными лампами, заключенными в шары, изготовленные знаменитыми александрийскими стеклодувами.

– О Руфрий! Не думал я, что этим все кончится!

– Я знаю, Цезарь. Но есть и хорошие новости. Из Пелузия прибыл вольноотпущенник Помпея Филипп. У него с собой прах его господина. Он сам сжег тело на берегу, после того как уплыли корабли убийц. Поскольку его обязанностью было носить кошелек Помпея, он смог очень быстро перебраться через Дельту.

От Филиппа Цезарь узнал подробности случившегося в Пелузии и о поспешном отплытии Корнелии Метеллы и Секста, жены и младшего сына Помпея.

Утром в присутствии Цезаря как официального лица голову Помпея сожгли и добавили ее прах к праху тела. Пепел ссыпали в золотую урну, инкрустированную красными карбункулами и океанским жемчугом. Потом Цезарь посадил Филиппа и бедного, убитого горем раба на торговое судно, направлявшееся на запад. Урну было велено вручить вдове Помпея, а кольцо – его старшему сыну Гнею Помпею, где бы он ни находился.

Покончив с этим, Цезарь послал слугу арендовать двадцать шесть лошадей и отправился инспектировать свое войско. Он нашел его в удручающем состоянии. Потин расположил три тысячи двести римских легионеров в Ракотисе, на каком-то заброшенном пустыре, населенном стаями кошек (тоже священных животных), мириадами крыс и, конечно же, ибисами. Местной бедноте очень не нравились новоявленные соседи. В городе голод, а тут еще лишние рты. Правда, римляне готовы платить за еду, но цены летят вверх быстрее, чем заключаются сделки.

– Что ж, мы построим временную стену и частокол вокруг этого лагеря, но стена должна выглядеть основательно. Местные жители раздражены, очень раздражены. И немудрено, ведь они голодают! Из годового дохода в двенадцать тысяч талантов золотом власти не выделяют на их прокорм ни гроша. Вот наглядный пример того, почему Рим сверг своих царей. – Цезарь презрительно фыркнул. – Руфрий, через каждые несколько футов расставь часовых и вели людям добавить в рацион жареных ибисов. Мне плевать, что они тут священные птицы!

«О, да он разъярен! – отметил Руфрий, украдкой взглянув на командующего. – Как эти олухи во дворце могли решить, что убийство Помпея Магна – хороший способ наладить отношения с Цезарем? Он вне себя от горя, хотя и пытается это скрыть, и достаточно самой малости, чтобы он обошелся с Александрией хуже, чем с Укселлодуном или Кенабом. А его люди, еще не пробыв и суток на берегу, уже готовы поубивать местных. Напряженность растет, надвигается катастрофа».

Поскольку ситуация не располагала к беседе, он просто ехал рядом с великим человеком, мечущим громы и молнии. Нет, не только горе вывело его из себя. Олухи из дворца лишили его возможности в очередной раз проявить милосердие, вернуть Магна в лоно Рима. Магн с радостью согласился бы. Катон – нет, никогда, но Магн – да.

Проверка кавалерийского лагеря только подлила масла в огонь. Германцы-убии не были окружены беднотой, имели под боком хорошее пастбище и целое озеро с чистой водой, однако между ними и той частью города, где находилась пехота, лежало непроходимое болото. Следовательно, взаимодействие кавалерии и пехоты практически исключалось. Потин с Ганимедом и толкователем снова схитрили. Ну почему, в отчаянии спросил себя Руфрий, почему эти люди досаждают ему? Каждое новое препятствие, которое они воздвигают на его пути, лишь укрепляет решимость Цезаря. Неужели они действительно считают себя умнее величайшего из полководцев? Годы, проведенные в Галлии, наделили его такой непостижимой стратегической хваткой, что он может все. Но… прикуси язык, Руфрий, следуй за ним, наблюдай, как он планирует кампанию, которая, может быть, и не состоится. А если состоится – он будет готов.

Цезарь отпустил ликторов и отослал Руфрия обратно в лагерь в Ракотисе, дав ему несколько поручений, а сам направил коня по одной улице, затем по другой. Ехал он медленно, давая возможность ибисам уворачиваться от конских копыт. Ни одна мелочь не укрывалась от его зоркого глаза. На перекрестке Канопской и Царской улиц он въехал на рыночную площадь, окруженную со всех сторон широкой аркадой с темно-красной задней стеной и синими дорическими колоннами. Потом он двинулся к гимнасию, почти такому же большому, тоже с аркадой, но с горячими и холодными банями, дорожкой для атлетов и тренировочными площадками. Нигде он не спешивался, не обращая внимания на ибисов и на глазевших на него александрийцев. Наконец Цезарь спрыгнул с коня, чтобы проверить потолки крытых аркад. В здании суда он, казалось, был в восторге от потолков его просторных комнат. Оттуда он поехал в храм Посейдона, затем в Серапейон – святилище Сераписа в Ракотисе, огромный храм среди садов, – и в другие храмы, поменьше. Потом проследовал к берегу – к докам, к складам. Его интересовало все. И гигантское скопище торговых контор, и пирсы, и пристани, и набережные, укрепленные огромными деревянными брусьями. В зданиях, вызвавших его любопытство, он с особой прилежностью приглядывался к потолкам, поддерживаемым массивными деревянными балками. Наконец осмотр был окончен, и Цезарь по Царской улице поднялся к лагерю германцев, чтобы дать инструкции относительно фортификаций.

– Я пришлю тебе две тысячи солдат в помощь, чтобы снести старые городские стены, – сказал он своему легату. – Используй камни для постройки двух новых стен. Они будут начинаться у первых двух домов по обе стороны Царской улицы и, расходясь, идти к озеру. В начале расстояние между ними составит четыреста футов, в конце – пять тысяч футов. Тебе будет трудно, поскольку на западе болото, а восточная стена пересечет дорогу к судоходному каналу между озером и Канопским рукавом Нила. Западную стену сделай высотой в тридцать футов и так оставь – болото защитит подступы к ней. Восточную стену сделай высотой двадцать футов, но с внешней стороны ее пусти траншею глубиной пятнадцать футов и усеянную стрекалами, а за ней выкопай ров и наполни его водой. Дорогу не тронь, пусть в стене будет брешь, но держи там груду камней, чтобы заложить ее по команде. На обеих стенах через каждые сто шагов должны быть наблюдательные вышки, и я пришлю вам баллисты на восточную стену.

С невозмутимым видом легат выслушал указания и пошел искать Арминия, вождя убиев. Германцы – строители никудышные, но в добывании фуража им нет равных. Кроме того, они могут искать дерево для стрекал – закаленных огнем остроконечных кольев – и начать плести жгуты из лозы для поручней, германцы это отлично умеют делать!

По Царской улице Цезарь спустился к Царскому кварталу и еще раз осмотрел его стену высотой двадцать футов, которая шла от скал театра к морю на дальней стороне мыса Лохий. Нигде ни одной наблюдательной вышки, и вообще эта стена не предназначена для защиты. Значительно больше усилий затрачено на декор. Неудивительно, что толпа так часто вторгается в царский дворец! Любой предприимчивый карлик может легко перелезть через эту стену.

Время, время! На все уйдет время, и ему нужно держать в неведении своих глупых врагов, пока приготовления не закончатся. Первое и самое главное: кроме работы в кавалерийском лагере, не должно быть никаких признаков бурной деятельности. Потин и его приспешники решат, что Цезарь готовит себе укрытие на случай внезапного нападения. Они подумают, что Цезарь боится. И хорошо. Пусть так и думают.

Руфрий, вернувшийся из Ракотиса, получил еще несколько указаний, после чего Цезарь созвал всех младших легатов (включая и безнадежного Тиберия Клавдия Нерона) и ознакомил с планом. В их осмотрительности он не сомневался. Сейчас не Рим шел на Рим. Надвигалась война против иноплеменников, к которым римляне не испытывали приязненных чувств.

На следующий день Цезарь призвал к себе в гостевой дворец царя Птолемея, Потина, Теодата и Ганимеда. Посадил их в обычные кресла, а сам сел в курульное на возвышении. Это не понравилось маленькому царю, но он позволил Теодату успокоить себя. «Какое-то сексуальное рабство, – подумал Цезарь. – Какие шансы у этого мальчика с такими советниками? Сделаться, если выживет, жалкой тенью отца?»

– Я позвал вас сюда, чтобы поговорить об упомянутом мной недавно предмете, – сказал Цезарь, держа на коленях свиток. – А именно о праве наследования трона Александрии, которое, как я теперь понимаю, несколько отличается от права наследования трона Египта. По-видимому, юный царь, трон Египта Нила все еще принадлежит твоей отсутствующей сестре. Понимаю, тебе это не нравится, но Египтом Нила правит лишь фараон, каковым является царица Клеопатра. Так почему же, юный царь, твоя соправительница, сестра и супруга находится в бегах, пытаясь усмирить подданных с помощью армии наемников?

Ответил Потин. Иного и не ожидалось. Маленький царь делал все, что ему говорили, но самостоятельно мыслить не мог.

– Потому что ее подданные восстали.

– Почему же они восстали против нее?

– Из-за голода, – сказал Потин. – Нил уже два года подряд не разливался. В прошлом году отметка была самой низкой с тех пор, как три тысячи лет назад жрецы стали записывать показания ниломера. Нил поднялся только на восемь римских футов.

– Объясни.

– Есть три степени подъема Нила, Цезарь: гибельный, изобильный и избыточный. Чтобы выйти из берегов и залить пахотную долину, Нил должен подняться на восемнадцать римских футов. Отметки ниже сулят нам трудные, подчас гибельные времена. Влага и ил не напитают почву, поэтому сеять уже не придется. Египет не знает дождей. Помощь приходит от Нила. Подъем воды от восемнадцати до тридцати двух футов предвещает обильные урожаи. Берега Нила сплошь покрывают вода и плодородный ил. Разливы выше тридцати двух футов смывают деревни, вода вовремя не уходит, и сеять тоже нельзя.

Потин бубнил быстро, заученно, очевидно не в первый раз растолковывая тупым чужеземцам особенности земледелия в долине Нила.

– Что такое ниломер?

– Это колодец, выкопанный на берегу Нила. На его внутренней стене нанесены деления, по которым судят, на какой уровень поднялась вода. Колодцев несколько, но самый важный находится в сотнях миль к югу, у первого порога, на острове Элефантина. Там Нил начинает подниматься за месяц до того, как разлив достигнет Мемфиса в верхней части Дельты. Таким образом, мы заранее знаем, каким в этом году будет разлив. Гонец доставляет новости по реке.

– Понятно. Однако, Потин, царские доходы огромны. Разве вы не используете их, чтобы закупить зерно, когда посевы не всходят?

– Цезарь, конечно, должен знать, – спокойно возразил Потин, – что засуха прошлась вокруг всего Вашего моря, от Испании до Сирии. Мы купили необходимое количество зерна, но цены ошеломляющие, и, естественно, наши затраты должны быть возмещены.

– В самом деле? Как разумно, – так же спокойно отреагировал Цезарь. Он поднял свиток с колен. – Я нашел этот документ в палатке Гнея Помпея Магна после Фарсала. Это завещание Птолемея Двенадцатого, твоего отца, – кивнул он в сторону задремавшего мальчишки. – Здесь ясно сказано, что Александрией и Египтом должны совместно управлять его старшая дочь Клеопатра и его старший сын Птолемей Эвергет, как муж и жена.

Потин вскочил и властно протянул руку.

– Дай это мне! – потребовал он. – Настоящее и законное завещание Птолемея Авлета должно было находиться либо в Александрии, либо у римских весталок.

Теодат впился пальцами в плечо маленького царя, чтобы его разбудить. Ганимед, изображая внимание, сидел с бесстрастным лицом. «Ты здесь самый способный, – подумал Цезарь. – Должно быть, тебя раздражает необходимость подчиняться Потину! Подозреваю, ты предпочел бы видеть на троне свою Арсиною. А Клеопатра всем ненавистна. Но почему?»

– Нет, главный дворцовый управляющий, ты его не получишь, – холодно возразил он. – В нем Птолемей Двенадцатый, известный как Авлет, говорит, что его завещание не будет находиться ни в Александрии, ни в Риме из-за… э-э… неспокойствия в государстве. – Он выпрямился, лицо стало суровым. – Пора бы Александрии уняться, а ее правителям стать более щедрыми по отношению к низам. Я не покину ваш город, пока не добьюсь сносных условий существования для всех горожан, а не только для македонцев. Я не потерплю, чтобы после моего отъезда здесь зрел нарыв сопротивления Риму и формировалось ядро враждебности. Примите тот факт, что Цезарь останется в Александрии, пока не вскроет этот давно созревший фурункул. Поэтому я искренне надеюсь, что вы пошлете гонца к царице Клеопатре и что мы увидим ее здесь через несколько дней.

«А еще, – добавил он про себя, – я не позволю республиканцам превратить этот порт в свою опорную базу. Пусть собираются в провинции Африка, где их будет легко раздавить».

Он поднялся.

– Все свободны.

И они ушли с кислым видом.

– Ты послал курьера к Клеопатре? – спросил Ганимед главного управляющего, когда они вышли в розовый сад.

– Я послал двоих, – улыбаясь, ответил Потин, – но на очень неповоротливой лодке. И послал третьего – на быстроходном ялике – к командующему Ахилле. Когда два первых курьера догребут до Пелузия, их там уже будут ждать. Боюсь, – вздохнул он, – Клеопатра не получит послания от Цезаря и он сочтет ее слишком заносчивой и не желающей подчиняться римскому правителю.

– У нее есть шпионы во дворце, – сказал Ганимед, глядя на уменьшающиеся фигуры Теодата и царя, спешащих впереди них. – Она попытается увидеть Цезаря – это в ее интересах.

– Я знаю. Но капитан Агафокл и его люди патрулируют стену и проверяют малейшую рябь по обе стороны мыса Лохий. Она не пройдет сквозь мои сети. – Потин остановился и внимательно посмотрел на собеседника, тоже евнуха и такого же статного, как он сам. – Я так понимаю, Ганимед, что ты предпочел бы видеть на троне Арсиною?

– Многие предпочли бы, – спокойно ответил Ганимед. – Например, сама Арсиноя. И наш маленький царь. А Клеопатра отравлена духом Египта. Для македонцев это яд.

– Тогда, – сказал Потин, – я думаю, нам следует объединить усилия. Ты, надеюсь, не претендуешь на мое место, но если твоя питомица займет трон, это ведь не причинит тебе больших неудобств?

– Не причинит, – улыбнулся Ганимед. – Однако хотелось бы знать, что затевает наш гость.

– Затевает?

– Да. Я чувствую это нутром. Кавалерийский лагерь развил бурную деятельность, а в Ракотисе подозрительно тихо.

– Меня раздражает его своеволие! – взорвался Потин. – К тому времени как он закончит укреплять свой лагерь, в старых городских стенах не останется ни одного камня.

– Почему-то мне кажется, что все это для отвода глаз, – произнес Ганимед.

На следующий день Цезарь послал только за Потином.

– Я должен обсудить с тобой один вопрос от имени моего старого друга, – с легкой улыбкой сказал он вошедшему.

– Да?

– Вероятно, ты помнишь Гая Рабирия Постума?

Потин нахмурился.

– Рабирия Постума?.. Смутно припоминаю.

– Он прибыл в Александрию после того, как ныне покойный Авлет вновь занял трон. Целью Рабирия было собрать около сорока миллионов сестерциев, которые Авлет задолжал римским банкирам. Но оказалось, что ваши хваленые македонские счетоводы ввергли и государственную, и дворцовую бухгалтерию в состояние полной неразберихи. Поэтому Авлет сказал моему другу Рабирию: «Ты, разумеется, получишь свое, но для начала приведи в порядок наши финансы». Что Рабирий и сделал, работая день и ночь, хотя македонское одеяние, в какое его нарядили, не пришлось ему по душе. Через год финансовая система Александрии была приведена в идеальный порядок. Но когда Рабирий заикнулся о своих сорока миллионах сестерциев, Авлет и твой предшественник содрали с него одежду и бросили на корабль, отправлявшийся в Остию, велев благодарить их за то, что он остался жив. Рабирий прибыл в Рим без гроша. Ужасный удел для банкира.

Серые глаза встретились с бледно-голубыми. Никто не отвел взгляда. Но жилка на шее Потина забилась очень быстро.

– К счастью, – как ни в чем не бывало продолжил Цезарь, – я помог Рабирию встать на ноги, и сегодня он вместе с другими моими друзьями, Бальбом-старшим, Бальбом-младшим и Гаем Оппием, не испытывает ни в чем недостатка. Однако долг есть долг, и вопрос о его возврате – одна из причин, по которым я прибыл сюда. Считай меня, дорогой мой Потин, судебным исполнителем Рабирия Постума. Немедленно верни сорок миллионов сестерциев. По существующему международному исчислению это тысяча шестьсот талантов серебром. Строго говоря, мне причитаются десять процентов с капитала, но я, пожалуй, от них откажусь. Достаточно основной суммы, без каких-либо начетов.

– Я не уполномочен платить долги покойного царя.

– Но действующий царь уполномочен.

– Царь несовершеннолетний.

– Поэтому я и обратился к тебе, любезный. Плати.

– Мне нужны для доказательства соответствующие документы.

– Мой секретарь Фабий с удовольствием тебе их предоставит.

– Это все, Цезарь? – спросил Потин, вставая.

– На данный момент. – Цезарь, воплощенная любезность, неторопливо проводил гостя до двери. – Есть ли известия от царицы?

– Нет, Цезарь. Пока никаких.

Теодат встретил Потина в главном дворце, распираемый новостями.

– Пришло известие от Ахиллы! – объявил он.

– Слава Серапису! Что он сообщает?

– Что посланные тобой курьеры мертвы и что Клеопатра все еще стоит лагерем под горой Касий. Ахилла уверен, что она ничего не знает о присутствии Цезаря в Александрии, хотя можно только догадываться, как она поступит после следующего шага Ахиллы. Он как раз сейчас везет сюда на кораблях из Пелузия двадцать тысяч пехоты и десять тысяч конников. Задули пассатные ветры, так что армия будет здесь через два дня. – Теодат весело захихикал. – О, я много дал бы, чтобы увидеть лицо Цезаря, когда прибудет Ахилла! Он говорит, что займет обе гавани и встанет лагерем около ворот Луны.