Колин Маккалоу
Падение титана, или Октябрьский конь
Истинная же причина, по которой он не хотел читать письмо тестя, промелькнула в письме от Марции, его жены.
Когда Корнелия Метелла, нарушив традиции, уехала к Помпею Магну, я очень хотела последовать ее примеру. В том, что я не сделала этого, виновата Порция. О, почему твоя дочь блюдет принципы mos maiorum с той же ревностью, что и ты? Увидев, что я пакую вещи, она налетела на меня, словно фурия, потом понеслась к моему отцу и потребовала, чтобы тот запретил мне ехать. Ты ведь знаешь отца. Что угодно, только бы все было тихо. Поэтому Порция добилась своего, и я продолжаю киснуть здесь, в Риме.
Марк, дорогой мой, жизнь моя, я живу одна, в духовном вакууме, ничего не знаю и беспокоюсь. Все ли у тебя хорошо? Думаешь ли ты когда-нибудь обо мне? Увижу ли я тебя снова?
Несправедливо, что я была женой Квинта Гортензия дольше, чем твоей, даже если взять оба наших брака. Мы никогда не говорили с тобой о ссылке, в которую ты отправил меня, хотя я сразу поняла причину твоего поступка. Ты прогнал меня от себя, потому что слишком сильно любил и считал эту любовь предательством по отношению к принципам стоицизма, которыми ты дорожишь больше, чем жизнью, не говоря уже обо мне. Так что, когда старческое слабоумие побудило Гортензия просить тебя отдать ему меня в жены, ты развелся со мной, ты отдал меня ему – конечно, с молчаливого согласия моего отца. Я знаю, что ты не взял у старика ни одного сестерция, но мой отец взял с него десять миллионов. Его пристрастия очень дорого стоят.
Я считала мою ссылку к Гортензию свидетельством глубины твоего чувства… но она длилась четыре ужасных года! Четыре года! Да, он был слишком стар и слаб, чтобы оказывать мне какие-то знаки внимания, но можешь представить, что я ощущала, сидя подле него и часами с притворным умилением наблюдая за его любимой рыбкой Парисом. Тоскуя по тебе, желая тебя и страдая оттого, что ты от меня отказался.
А после того как он умер и ты второй раз женился на мне, я прожила с тобой только несколько месяцев – и ты уехал из Рима, покинул Италию, чтобы выполнять свой жестокий долг. Разве это справедливо, Марк? Мне только двадцать семь лет, я была замужем за двумя мужчинами, за одним дважды, но так и не забеременела. Как у Порции и у Кальпурнии, у меня нет ребенка.
Я знаю, ты не терпишь упреков, поэтому больше жаловаться не буду. Если бы ты был другим человеком, я не любила бы тебя так. Нас трое тут, кто скучает без своих мужчин. Порция, Кальпурния и я. «Порция? – слышу я твой вопрос. – Порция, скучающая по умершему Бибулу?» Нет, не по Бибулу. Порция скучает по своему двоюродному брату Бруту. Она любит его, я уверена, так же сильно, как ты любишь меня, ибо у нее твоя страстная натура. Но страсть в ней заморожена ее абсурдной преданностью учению Зенона. А кто такой был Зенон, в конце концов? Глупый старый киприот, добровольно лишавший себя всех радостей жизни, которыми одарили нас боги, от смеха до хорошей еды. Это во мне говорит дитя эпикурейца! Что касается Кальпурнии, то она скучает по Цезарю. Одиннадцать лет они женаты, из них она провела с ним всего несколько месяцев. Он ведь забавлялся с твоей жуткой сестрой, пока не отправился в Галлию. И с тех пор – ничего. Мы, вдовы и жены, остались совсем без внимания.
Я слышала, что ты не брился и не стригся с тех пор, как покинул Италию, но я не могу вообразить твое чудесное римское лицо волосатым, как у еврея.
Скажи мне, Марк, почему нас, женщин, учат читать и писать, а потом обрекают на домашнее заточение и вечное ожидание? Я должна ехать. Я уже почти ослепла от слез. Пожалуйста, я прошу тебя, напиши мне! Дай мне надежду!
Солнце уже взошло. Катон читал очень медленно. Письмо Марции было скомкано и брошено за борт. Достаточно о женах.
Его руки дрожали. Такое глупое, глупое письмо! Любить женщину с всепоглощающим жаром погребального костра – это неправильно, не может быть правильно. Неужели она не понимает, что каждое из ее многочисленных писем говорит об одном и том же? Неужели до нее не доходит, что он никогда не напишет ей? Что он может сказать ей? И надо ли вообще говорить?
Ни один другой нос, казалось, не чуял запаха суши. Все занимались своим делом, словно это был еще один обычный день. Утром Катон отсидел свою смену на веслах, после чего вернулся к лееру и стал вглядываться в даль. Ничего не было видно, пока солнце не оказалось над головой, потом над линией горизонта проступила тоненькая голубая полоска. В ту же секунду, когда Катон увидел ее, впередсмотрящий на мачте закричал:
– Земля! Земля!
Его корабль шел впереди, а за ним, как слеза, тянулся весь флот. Не было времени самому прыгать в лодку, поэтому он послал центуриона Луция Гратидия проинструктировать капитанов, чтобы не опережали флагман, а внимательно смотрели, где рифы, где банки, где скрытые скалы. Море стало мелеть, вода сделалась чистой, как лучшее стекло из Путеол, и теперь, когда солнце перестало ее золотить, обрела голубой блеск.
Земля быстро приближалась. Она была очень плоской, что было удивительно для римлян, привыкших плавать в морях, где горы высятся над самым берегом и поэтому землю можно заметить за много миль. К радости Катона, закатное солнце освещало скорее зеленый, чем коричневато-желтый, ландшафт. Там, где растет трава, может быть и какая-то цивилизация. По словам лоцмана Гнея Помпея, где-то на восьмисотмильной линии побережья между Александрией и Киренаикой располагался Паретоний, откуда Александр Великий отправился на юг к сказочному оазису Амона, чтобы поговорить с египетским Зевсом.
Паретоний, нужно отыскать Паретоний! Но где он? На западе или на востоке?
Катон пошарил на дне мешка, и ему удалось набрать горсть нута, похоже последнюю. Он бросил бобы в воду и произнес:
– О все боги, какие бы имена вы себе ни избрали и какого бы пола вы ни были, подскажите мне, куда плыть!
Откликом на его мольбу был порыв северо-западного ветра. Катон пошел к капитану, стоявшему на небольшом полуюте между связанными веревкой румпелями массивных рулевых весел.
– Капитан, курс на восток по ветру.
Меньше четырех миль вдоль берега – и дальнозоркий Катон увидел два небольших утеса со входом в бухту между ними и пару домов. Неужели Паретоний? С обеих сторон скалы, пройти можно только по самой середке. Двое моряков налегли на румпеля, и корабль тяжело повернулся. Вобрав весла в борт для маневра, они точнехонько вошли в узкий проход.
Катон ахнул от удивления, глаза его округлились. Три римских корабля уже стояли там на якорях! Кто, кто? Слишком мало для Лабиена, тогда кто?
На заднем плане бухты теснился маленький городок с домами из кирпичей, сделанных из глины с соломой. Но размер города не имел значения. Там, где живут люди, обязательно должны быть питьевая вода и какая-нибудь провизия на продажу. И скоро он узнает, чьи это корабли. На мачтах развеваются вымпелы «SPQR». Значит, владельцы у них не простые.
Катон прыгнул в лодку и направился к берегу в сопровождении центуриона Луция Гратидия. Все население Паретония, около шестисот душ, высыпало на берег, пораженное видом пятидесяти больших кораблей, по одному заходящих в гавань. То, что он, возможно, не сумеет и словом перемолвиться с местными жителями, ему даже в голову не приходило. Все везде говорили на греческом – lingua mundi.
Но первым делом он услышал латынь. К нему бросились двое: какой-то юноша и симпатичная женщина лет двадцати пяти. Катон открыл рот, но ничего не успел сказать. Женщина в слезах упала ему на грудь, а юноша энергично затряс его руку.
– Моя дорогая Корнелия Метелла! И Секст Помпей! Значит ли это, что здесь и Помпей Магн? – спросил он наконец.
Его вопрос вызвал новый поток слез у Корнелии Метеллы. Секст тоже раз-другой всхлипнул. Их горе явственно говорило: Помпея Великого больше нет.
Пока он стоял с четвертой женой Помпея Великого, которая обнимала его за шею и обливала слезами его тогу с пурпурной каймой, пока пытался высвободить свою руку из рук Секста Помпея, к нему подошел важного вида мужчина в греческой тунике, с небольшой свитой.
– Я – Марк Порций Катон.
– Я – Филопемен, – был ответ, данный с таким безразличием, будто названное Катоном имя абсолютно ничего не значило для жителя Паретония.
Действительно, это был конец света!
За обедом в скромном доме Филопемена он услышал подробности ужасной гибели Помпея Великого в гавани египетского порта Пелузий и узнал о предательстве отставного центуриона Септимия, заманившего Помпея на берег, навстречу гибели, свидетелями которой стали Корнелия Метелла и Секст, наблюдавшие с корабля за удалявшейся к берегу лодкой. Хуже всего было то, что Септимий отрубил голову Помпею, положил ее в кувшин, а тело оставил лежать в грязи.
– Наш вольноотпущенник Филипп и мальчик, раб Помпея, были с отцом. Они выжили лишь потому, что сумели вырваться и убежать, – сказал Секст. – Мы ничем не могли помочь. Гавань Пелузия была забита египетскими судами, и несколько военных кораблей уже направлялись к нам. Нужно было решать, что предпочтительнее: плен и возможная смерть или море. – Он пожал плечами, губы его дрожали. – Я знал, какой курс выбрал бы мой отец, и мы уплыли.
Хотя поток слез иссяк, Корнелия Метелла почти ничего не говорила. Как же она изменилась, вдруг подумал Катон, обычно редко замечавший подобные вещи. Она была самой высокомерной из аристократок-патрицианок, дочь влиятельного Метелла Сципиона. Сначала она стала женой старшего сына Марка Лициния Красса, коллеги Помпея по двум его консульским срокам. Потом Красс и ее муж отправились в царство парфян и погибли под Каррами. Овдовевшая Корнелия Метелла сделалась политической картой, ибо Помпей тоже был вдовцом. Смерть Юлии, дочери Цезаря, быстро ушла в прошлое. И boni, включая Катона, задумали оторвать Помпея Великого от Цезаря. Они понимали, что единственный способ перетянуть Магна на свою сторону – это отдать ему в жены Корнелию Метеллу. Чрезвычайно чувствительный к своему собственному скромному происхождению (пиценец, к тому же очень похожий на галла), Помпей всегда женился на самых знатных женщинах. А кто мог соперничать в знатности с Корнелией Метеллой, среди предков которой были Сципион Африканский и Эмилий Павел, ни больше ни меньше? Идеальный вариант! План сработал. Явно проникнувшись благодарностью к boni, Помпей с удовольствием женился на ней и стал если не одним из них, то, по крайней мере, их верным союзником.
В Риме она оставалась такой, какой была, – гордой, холодной, почти ледяной, явно считая себя жертвенным животным в политических играх отца. Брак с Помпеем из Пицена стал страшным унижением для нее, пусть даже этот самый Помпей был Первым Человеком в Риме. Его кровь была хуже ее крови, поэтому она тайно пошла к весталкам и получила у них лекарство, сделанное из спорыньи, чтобы в случае чего вызвать выкидыш.
Но здесь, в Паретонии, она была совсем другой – мягкой, нежной. И, заговорив наконец, рассказала Катону о планах Помпея после поражения в Фарсале.
– Мы собирались в Серику, – печально сказала она. – Гней был сыт Римом, и мы решили сначала посетить Египет, потом направиться в Красное море и плыть в Аравию Феликс. Оттуда хотели поехать в Индию, а из Индии перебраться в Серику. Муж полагал, что там его полководческий талант будет востребован.
– Уверен, он нашел бы там свое место, – с сомнением произнес Катон.
Кто знает, как жители Серики обошлись бы с римлянином? Вряд ли они отличили бы его от галла, германца или грека. Их земля расположена так далеко и окутана такой тайной, что даже Геродот ничего толком о ней не сказал. Сообщил лишь, что там делают ткань из нитей, которыми себя обматывают особенные личинки. Он назвал их шелкопрядами. В редких случаях через торговые пути сарматов эта ткань из Серики попадала к царю парфян. Она была такой дорогой, что единственным римлянином, сумевшим купить немного этой ткани, был Лукулл.
Как же низко пал Помпей Магн, чтобы решиться бежать к чужеземцам! Он и впрямь не был истинным римлянином, уроженцем самого Рима.
– Меня так тянет домой! – вздохнула Корнелия Метелла.
– Тогда возвращайся! – пролаял Катон.
Этот вечер он уже счел потраченным понапрасну, а ему еще надо было разместить в лагере своих людей.
Пораженная, она в испуге уставилась на него:
– Как я могу вернуться домой, когда Цезарь главенствует во всем мире? Он сразу внесет нас в проскрипционные списки. Наши имена впишут в первые строки, а наши головы принесут какому-нибудь отвратительному рабу свободу и в придачу небольшое состояние за донос. Даже если мы останемся живы, у нас все отберут.
– Ерунда! – резко возразил Катон. – Цезарь отнюдь не Сулла в этом отношении, моя дорогая. Его политика – милосердие. И это очень умно. В его намерения не входит вызывать ненависть коммерсантов и знати. Он хочет, чтобы и те и другие униженно целовали ему ноги в благодарность за то, что он позволил им жить и владеть всем, чем они владели. Я допускаю, что имущество Магна конфискуют, но Цезарь не тронет ни твою собственность, ни твои деньги. Я советую тебе вернуться в Италию, как только позволит ветер. – Он резко повернулся к Сексту Помпею. – А ты, молодой человек, сопроводи свою мачеху до Брундизия или Тарента, а после присоединись к противникам Цезаря, которые собираются в провинции Африка.
Корнелия Метелла нервно сглотнула:
– Нет нужды Сексту сопровождать меня. Я верю твоим словам о милосердии Цезаря, Марк Катон, и поплыву одна.
Отклонив предложение этнарха Паретония переночевать у него, Катон отвел его в сторону.
– За всю воду и продовольствие, которое ты сможешь нам выделить, мы заплатим серебряными монетами, – заверил он.
Филопемен и обрадовался, и забеспокоился.
– Мы можем дать вам сколько угодно воды, Марк Катон, но у нас мало продуктов на продажу. В Египте голод, поэтому нам не удалось закупить пшеницу. Но мы можем продать вам овец и овечий сыр. Пока вы здесь, мы обеспечим твоих солдат зеленью, но для хранения она не годится.
– Мы будем благодарны за все, что вы сможете нам выделить.
На следующее утро он оставил Луция Гратидия и Секста Помпея разбираться с людьми, а сам предпочел продолжить беседу с Филопеменом. Чем больше он разузнает об Африке, тем лучше.
Паретоний служил перевалочной базой для многочисленных путешественников, которые следовали к оазису Амона, чтобы вопросить оракула, такого же знаменитого на этом берегу Нашего моря, как и оракул греческих Дельф. К его обиталищу вел двухсотмильный путь через пустыню – царство длинных песчаных дюн и голых скал, где лишь мармариды кочевали от колодца к колодцу со своими верблюдами, овцами и большими кожаными шатрами.
Когда Катон спросил об Александре Великом, Филопемен нахмурился.
– Никто не знает, зачем ходил Александр в Амон, то ли чтобы задать вопрос оракулу, то ли его призвал туда Ра, главный бог Египта, чтобы обожествить, – печально ответил он. – Все Птолемеи, начиная с первого, Сотера, совершали паломничество в Амон, независимо от того, являлись ли они царями Египта или сатрапами Киренаики. Мы связаны с Египтом через его царей, цариц и оазис, но в нас течет финикийская кровь, а не македонская и не греческая.
Пока Филопемен рассказывал о стадах верблюдов, которых город держал для сдачи внаем, Катон думал о своем. «Нет, нам нельзя задерживаться здесь надолго, но, если мы поплывем, пока дует Кавр, он принесет нас в Александрию. А после того, что царь-мальчик сотворил с Помпеем Магном, вряд ли Египет безопасен для римлян, противников Цезаря».
– Пока дует Кавр – невозможно, – пробормотал он.
– Кавр? – удивился Филопемен.
– Аргест, северо-западный ветер, – объяснил Катон, называя ветер по-гречески.
– О, Аргест! Скоро он стихнет, Марк Катон. В любой день может задуть Апарктий.
Апарктий, Аквилон – пассаты! Да, конечно! Сейчас середина октября по календарю, но на самом деле середина июля. Должен вот-вот показаться Сириус.
– Тогда, – сказал Катон, вздохнув с облегчением, – у нас нет необходимости злоупотреблять твоим гостеприимством, Филопемен.
На следующий день, в Октябрьские иды, на рассвете подули пассаты. Катон был занят проводами Корнелии Метеллы и трех ее кораблей. Он смотрел, как они отплывают, испытывая непривычные для себя теплые чувства. Она передала ему деньги, которые были при Помпее Великом. Двести талантов серебряных монет. Пять миллионов сестерциев!
Флот отплыл на третий день после того, как подули пассаты. Настроение у людей было лучше, чем в те дни, когда Помпей набирал их в свою огромную армию для гражданской войны. Большинству было под тридцать, несколько лет службы в Испании превратили их в опытных ветеранов, и это было очень ценное войско. Как и другие рядовые, они жили, мало что зная о жестокой борьбе между политическими фракциями Рима и о закрепившейся за Катоном славе сумасшедшего фанатика. Они считали его замечательным человеком – дружелюбным, веселым, отзывчивым. Такие эпитеты сильно удивили бы даже Фавония, если бы он узнал, что ими характеризуется его дорогой друг Марк Порций Катон. Солдаты от души приветствовали Секста Помпея и кидали жребий, чей корабль возьмет его на борт. Ибо Катон не хотел брать на свой флагман сына Помпея Великого. Луций Гратидий и два философа – такую компанию он еще мог вынести.
Катон стоял на полуюте, его корабль плыл во главе пятидесяти судов, покидающих бухту Паретония. Ветер надувал паруса, первая смена гребцов работала с энтузиазмом. Продовольствия было достаточно для двадцатидневного перехода. Двое из местных землевладельцев вырастили небывалый урожай нута под хорошими зимними дождями и достаточно пшеницы, чтобы накормить Паретоний. Они с удовольствием продали Катону большую часть нута. Увы, не бекона! Требуется италийский дубовый лес, полный желудей, чтобы разводить свиней, из которых получается отличный бекон. О, хоть бы в Киренаике нашелся кто-нибудь, занимающийся свиноводством! Соленая свинина все лучше, чем вообще никакой.
Пятисотмильный путь на запад, к Киренаике, занял восемь дней. Открытое море, не надо бояться ни мелей, ни рифов. Киренаика – огромный выступ на северном побережье Африки, подходящий ближе к Криту и Греции, чем ровная береговая линия между нею и Дельтой Нила.
Сначала они зашли в Херсонес – семь сбившихся в кучу домов, украшенных гирляндами рыбацких сетей. Луций Гратидий подплыл к берегу и узнал, что чуть дальше, всего в нескольких милях от деревушки, находится большое поселение Дарнис. Но слово «большое» на языке рыбаков вовсе не соответствовало римским представлениям. Дарнис оказался городком размерами с Паретоний. Там была вода, но из провизии – одна рыба. Восточная Киренаика. Плыть еще тысячу пятьсот миль.
Киренаика была владением Птолемеев, правителей Египта, до того как ее последний сатрап Птолемей Апион завещал ее Риму. Не заинтересованный в новой территории, Рим не сделал ничего, чтобы аннексировать ее или хотя бы поставить там гарнизон, не говоря уже о том, чтобы послать туда наместника. В результате отсутствие крепкой руки позволило местным жителям спокойно нагуливать жир и богатеть, никому не платя налоги. И Киренаика превратилась в легендарную тихую заводь, своего рода землю обетованную. Поскольку она располагалась вдалеке от проторенных морских путей и не имела ни золота, ни залежей драгоценных камней, охотники за наживой туда не стремились. Тридцать лет назад Киренаику посетил великий Лукулл, и все завертелось. Началась романизация, были введены налоги и назначен наместник со статусом претора, который управлял также Критом и предпочитал жить там. И Киренаика продолжала вести прежнюю жизнь, оставаясь все той же тихой заводью, с единственным обязательством делиться с Римом доходом. Это ярмо оказалось вполне сносным, ибо засухи, случавшиеся в других землях, снабжавших римлян зерном, не совпадали по времени со зноем в Киренаике. Крупный поставщик зерна, Киренаика вдруг приобрела рынок сбыта на дальней стороне Нашего моря. Из Остии, Путеол и Неаполя с пассатами прибывали транспорты, а когда задувал южный ветер, корабли уже были нагружены зерном нового урожая и возвращались домой.
Пока Катон совершал свой вояж, все территории от Греции до Сицилии страдали от засухи. А Киренаика процветала. Обильные зимние дожди пролились своевременно, пшеница почти созрела, урожай обещал быть богатым, и предприимчивые римские купцы начинали прибывать со своим флотом.
К великой досаде Катона, гавань Дарниса оказалась забита судами. Дергая себя в отчаянии за длинные волосы, он был вынужден плыть дальше, к Аполлонии, являвшейся портом, обслуживающим Кирену, столицу Киренаики. Там он найдет где пристать!
Он нашел, но лишь потому, что Лабиен, Афраний и Петрей, прибывшие туда чуть раньше, нагрузили зерном сто пятьдесят своих транспортов и отправили их в открытое море. Луций Афраний, начальник береговой охраны, узнал Катона, стоявшего на полуюте своего корабля, и впустил его флот в гавань.
– Ну и дела! – проворчал Лабиен, ведя Катона к дому, отобранному у самого богатого жителя Аполлонии. – Вот, выпей приличного вина, – сказал он, когда они вошли в комнату, которую он сделал своим кабинетом.
Катон не заметил иронии.
– Спасибо, не надо.
Лабиен в изумлении открыл рот:
– Но ведь ты самый непросыхающий выпивоха в Риме, Катон!
– Уже нет, с тех пор как я покинул Коркиру, – с достоинством ответил Катон. – Я поклялся богу Либеру, что не выпью ни капли вина, пока не доставлю своих людей в провинцию Африка.
– Побудешь здесь несколько дней и снова запьешь, – уверил его Лабиен, налил себе приличную порцию и выпил залпом.
– Почему? – спросил Катон, усаживаясь.
– Потому что нам тут не рады. Весть о поражении Магна и о его смерти облетела берега Нашего моря. Теперь у всех на уме только Цезарь. Местные жители убеждены, что он дышит нам в затылок, и очень боятся его оскорбить: вдруг он подумает, что они сторонники его врагов! Поэтому Кирена заблокировала свои ворота, а Аполлония намеревается вредить нам во всем. Ситуация стала еще хуже, после того как мы реквизировали зерно.
Вошли Афраний и Петрей в сопровождении Секста Помпея, и все пришлось объяснять еще раз. Катон сидел с деревянным лицом, ум его усиленно работал. «О боги, я снова среди дикарей! Мой краткий отдых закончен».
Ему очень хотелось посетить Кирену и осмотреть дворец Птолемеев, по слухам сказочный. Он побывал во дворце Птолемеев на Кипре, в Пафосе, и жалел, что не может взглянуть, как Птолемеи жили в Киренаике. Будучи великой империей еще двести лет назад, Египет владел даже несколькими островами в Эгейском море, а также всей Палестиной и половиной Сирии. Но Эгейские острова и земли в Сирии и Палестине ушли из-под его власти сто лет назад. Однако Птолемеям удалось удержать Кипр и Киренаику. Рим выгнал их оттуда совсем недавно. Катон, проводивший аннексию Кипра, хорошо помнил, что жителям этого острова не понравилось правление Рима. Впрочем, оно не нравится никому от Востока до Запада.
Лабиен нашел на Крите тысячу галльских всадников и две тысячи пехотинцев, сбил их с присущей ему жестокостью в единый кулак, затем реквизировал все имевшиеся на острове корабли. Тысяча лошадей, две тысячи мулов и четыре тысячи человек, считая нестроевых и рабов, были за три дня погружены на двести судов, и Лабиен, дождавшись, когда подуют пассаты, отплыл из Аполлонии на Крите в Аполлонию в Киренаике. (В честь Аполлона города возводились везде.)
Катон отказался ради собственного удобства лишать крова кого-либо из горожан. В комфорте он не нуждался.
– Наше положение меняется от плохого к худшему, – сказал он своим философам, когда они заняли пустой дом, обнаруженный расторопным Статиллом.
– Я понимаю, – ответил Статилл, суетясь вокруг пожилого Афинодора Кордилиона, который быстро худел и стал кашлять. – Следовало догадаться, что Киренаика встанет на сторону победителя.
– Следовало, – с горечью подтвердил Катон, дергая себя за бороду. – Пассаты будут дуть еще в течение четырех рыночных интервалов, так что мне надо как-то заставить Лабиена уехать отсюда. Когда задуют южные ветры, мы в провинцию Африка не попадем. А Лабиен больше хочет ограбить Кирену, чем сделать что-то полезное для нашего дела.
– Ты своего добьешься, – успокоил его Статилл.
И Катон добился-таки своего, чем был обязан богине Фортуне, которая решила взять его сторону. На следующий день пришло сообщение из порта Арсиноя, удаленного к западу миль на сто. Гней Помпей сдержал слово и отправил оставшихся шесть с половиной тысяч раненых Катона в Африку. Их принесло к Арсиное, и местные жители отнеслись к ним тепло.
– Значит, мы покидаем Аполлонию и плывем в Арсиною, – решительно сказал Катон.
– Через один рыночный интервал, считая сегодняшний день, – сказал Лабиен.
– Еще восемь дней? Ты с ума сошел? Делай что хочешь, глупец, но завтра я забираю мой флот и плыву в Арсиною!
Ворчание перешло в рев, но Катон не был Цицероном. Ему удалось нагнать страху на Помпея Великого, и он ничуть не боялся таких дикарей, как Тит Лабиен. Тот стоял, сжав кулаки, оскалив зубы и сверкая черными глазами, впившимися в холодную серую сталь глаз Катона, но потом обмяк и пожал плечами.
– Очень хорошо, мы отплываем в Арсиною завтра, – сказал он.
И там богиня Фортуна покинула Катона: его ожидало письмо от Гнея Помпея.
Дела в провинции Африка обстоят неплохо, Марк Катон. Если я продолжу путь с такой же скоростью, то смогу организовать базы для моих кораблей по всему южному побережью Сицилии, захватив даже пару Эолийских островов для переправы зерна из Сардинии. Фактически все так удачно складывается, что я решил оставить своим заместителем здесь моего тестя Либона и отправиться в провинцию Африка с большим количеством солдат, оказавшихся в Западной Македонии и попросивших меня разрешить им сражаться против Цезаря.
Поэтому, Марк Катон, хотя мне и неловко, я вынужден просить тебя незамедлительно прислать мне все твои корабли. Они тут очень нужны, и я полагаю, что здоровые солдаты имеют преимущество перед твоими ранеными. Как только смогу, я пошлю тебе освободившиеся транспорты, их будет достаточно, чтобы доставить всех твоих людей в провинцию Африка. Однако предупреждаю, что тебе придется выйти в открытое море. Воды у африканского побережья между Киренаикой и провинцией Африка очень коварные, они непригодны для плавания, и у нас нет карт. Будь здоров и принеси жертву, чтобы ты и твои раненые после стольких страданий поскорей добрались до нас.
Он остается без кораблей. И они не успеют вернуться до того, как южный ветер сделает их возвращение невозможным.
– Что бы нас ни ожидало, Тит Лабиен, я настаиваю, что ты тоже должен послать свои корабли Гнею Помпею! – громко заявил Катон.
– Не пошлю!
Катон повернулся к Афранию:
– Луций Афраний, как консуляр ты старше нас. Следующим идет Марк Петрей, потом я. Тит Лабиен, хотя при Цезаре ты был пропретором, претором тебя никогда не выбирали. Поэтому решать не тебе. Луций Афраний, что ты скажешь?
Афраний до мозга костей был человеком Помпея Великого, а Лабиен что-то значил в его глазах лишь потому, что тоже родился в Пицене. Все-таки клиент Помпея.
– Если сын Магна требует наши корабли, Марк Катон, значит он должен получить их.
– А мы застрянем здесь с девятью тысячами пехотинцев и тысячью конников. Поскольку ты, Марк Катон, так предан mos maiorum, скажи, как нам следует поступить? – сердито спросил Лабиен.
– Я предлагаю идти пешком, – спокойно ответил Катон.
Никто не осмелился возразить, но у Секста Помпея забегали глаза.
– Я прочел письмо Гнея Помпея, – начал Катон, – и, прежде чем созвать этот совет, навел справки у местных жителей. Когда другого выхода нет, римский солдат всегда может совершить марш-бросок. Расстояние от Арсинои до Гадрумета, первого большого города в провинции Африка, чуть меньше полутора тысяч миль, как между Капуей и Дальней Испанией. Около тысячи четырехсот. По моим расчетам, силы сопротивления окрепнут достаточно только к маю нового года. Здесь, в Киренаике, нам стало известно, что Цезарь теперь в Александрии и что его втянули в войну. Нам также известно, что царь Фарнак из Киммерии свирепствует сейчас в Малой Азии и что Гней Кальвин с двумя легионами Публия Сестия и еще некоторым количеством солдат спешит туда, чтобы его сдержать. Ты, Лабиен, знаешь Цезаря лучше любого из нас, так что ответь: пойдет ли он на запад, после того как наведет порядок в Александрии?
– Нет, – ответил Лабиен. – Он пойдет на выручку к Кальвину и так поколотит Фарнака, что тот побежит в Киммерию, поджав хвост.
– Да, мы тоже так думаем, – вежливо согласился Катон. – Поэтому, уважаемые курульные магистраты и сенаторы, я пойду к войскам и спрошу у них, сумеем ли мы пройти тысячу четыреста миль до Гадрумета.
– В этом нет необходимости. Пусть Афраний принимает решение, – сказал Лабиен и выплюнул вино на пол.
– Никто не может принимать такое решение, кроме тех, кому предстоит пройти этот путь! – гневно рявкнул Катон. – Тит Лабиен, неужели ты хочешь иметь дело с десятью тысячами возмущенных, несогласных людей? Хочешь? А вот я не хочу! Солдаты Рима – граждане! Они имеют право голоса на выборах, независимо от того, какую ценность имеют эти голоса, если люди бедны. Но многие из солдат вовсе не бедняки. Об этом хорошо знал Цезарь, когда посылал в Рим отпускников, чтобы те проголосовали за него или за его кандидатов. А наши люди – заслуженные ветераны, нажившие состояния на военных трофеях. Они имеют вес как в политике, так и на войне! Кроме того, они отдали нам все свои деньги, лежавшие в банках, чтобы помочь финансировать войну Республики против Цезаря, так что они являются и нашими кредиторами. Поэтому я пойду к ним и спрошу их мнение.
В сопровождении Лабиена, Афрания, Петрея и Секста Помпея Катон пошел в огромный лагерь, разбитый на окраине Арсинои, собрал всех солдат на площади возле складов и объяснил ситуацию.
– Подумайте об этом сегодня, а завтра на рассвете дадите ответ! – выкрикнул он.
На рассвете ответ был готов. Озвучил его Луций Гратидий:
– Мы выступим, но на одном условии.
– Каком условии?
– Что командирскую палатку займешь ты, Марк Катон. В сражениях мы готовы выполнять приказы наших командующих, легатов, трибунов. Но на марше по бездорожью в стране, которую никто не знает, только один человек должен отдавать нам приказы – ты, – решительно заявил Луций Гратидий.
Пятеро аристократов уставились на Гратидия в изумлении, даже Катон. Такого ответа не ждал никто.
– Если консуляр Луций Афраний сочтет, что ваша просьба не противоречит принципам mos maiorum, тогда я поведу вас, – сказал Катон.
– Не противоречит, – глухо произнес Афраний.
