Колин Маккалоу
Падение титана, или Октябрьский конь

– Возможно, я не имею неограниченных полномочий, Метелл Сципион, но я, по крайней мере, не развлекаюсь с голенькими мальчиками и порнографическими альбомами!

Метелл Сципион взвыл и кинулся к Вару. Лабиен и Афраний, сложив на груди руки, наблюдали за дракой. Высокий, хорошо сложенный, с верблюжьей, как кто-то однажды подметил, надменностью на лице, Метелл Сципион оказался намного сильнее, чем ожидал более молодой Аттий Вар.

Катон отодвинул плечом Луция Цезаря-младшего и вышел на середину, чтобы разнять эту пару.

– Мне это надоело! Хватит! Сципион, ступай вон в тот угол и стой там спокойно. Вар, ты встань здесь и тоже уймись. Лабиен, Афраний, смените позу и постарайтесь не выглядеть парочкой бритых танцовщиц, слоняющихся у стен Эмилиевой базилики.

Он прошелся по залу. Волосы и борода всклокочены, в глазах отчаяние и гнев.

– Очень хорошо, – сказал он, встав лицом к присутствующим. – Мне ясно, что это может продолжаться весь день, и завтра, и весь следующий месяц, и весь следующий год, но вы так ничего и не решите. Поэтому решение приму я, и сейчас же. Квинт Цецилий Метелл Пий Сципион Назика, – обратился он к Метеллу, тщательно выговорив его ужасно длинное имя, – палатку главнокомандующего займешь ты. Я выбираю тебя по двум причинам, обе из которых соответствуют mos maiorum. Во-первых, ты консуляр, обладающий на данный момент imperium maius, что превышает все прочие полномочия, – и это тебе отлично известно, Вар, так что помолчи!.. Во-вторых, одно из твоих имен – Сципион. Суеверие это или нет, но люди считают, что Риму не победить в Африке без Сципиона. Испытывать сейчас Фортуну глупо. Однако, Метелл Сципион, ты не лучший военачальник, чем я, поэтому ты не будешь вмешиваться в действия Тита Лабиена на поле боя. Это понятно? Твое положение номинальное, и только номинальное. Лабиен будет командовать на деле, а Афраний будет ему помогать.

– А я? – ахнул запыхавшийся Вар. – Где мое место в твоей грандиозной схеме, Катон?

– Там, где ты и находишься, Публий Аттий Вар. Ты – наместник этой провинции. Твой долг – поддерживать в ней спокойствие и порядок, а также следить, чтобы армия была обеспечена всем, и осуществлять связь с Нумидией. Ясно, что ты крепко дружишь с Юбой и его приспешниками, поэтому тут от тебя будет толк.

– Ты не имеешь права! – крикнул Вар, сжав кулаки. – Кто ты такой, Катон? Ты – экс-претор, который не смог даже выбиться в консулы, и ничего больше собой не представляешь. Если бы не твоя луженая глотка, ты был бы ничем!

– Да я и не спорю, – ответил Катон, не обижаясь.

– А я оспариваю твое решение. И даже больше, чем Вар! – злобно прорычал Лабиен, скаля зубы. – Мне надоело воевать за других, не имея палудамента!

– Алый не подходит к цвету твоего лица, Лабиен, – дерзко заметил Секст Помпей. – Успокойтесь, господа, Катон прав. Кто-то должен принять решение, и у него есть на то основания, ибо сам он не претендует на командирский пост.

– Если нет, Катон, то чего же ты хочешь? – вопросил Вар.

– Стать префектом Утики, – нормальным голосом ответил Катон. – Эта работа как раз по мне. Я с ней справлюсь. Однако, Вар, ты должен найти мне приличный дом. Квартира, которую я арендую, слишком мала.

Секст пронзительно вскрикнул и засмеялся:

– Молодец, Катон!

– Quin taces! – крикнул Луций Манлий Торкват, сторонник Вара. – Закрой свой рот, молодой Помпей! Кто ты такой, чтобы аплодировать правнуку раба?

– Не отвечай ему, Секст! – прогремел Катон.

– Что происходит? – строго спросил Юба на греческом. – Решение принято?

– Принято, царь, – ответил Катон по-гречески. – Теперь о тебе. Твоя функция – снабжать нашу армию дополнительными войсками, но Цезаря здесь еще нет. Значит, и от тебя пока что нет пользы. Ты можешь ехать домой.

Какое-то время Юба молча слушал, что шепчет Вар ему в ухо.

– Я одобряю твое решение, Марк Катон, но не манеру, в какой ты огласил его, – царственным тоном произнес он. – Однако я не поеду домой. У меня есть дворец в Карфагене, и я буду жить там.

– Что до меня, царь, ты можешь залезть хоть в задницу и устроиться там, свесив ноги, но предупреждаю: занимайся Нумидией и не вмешивайся в дела римлян. Нарушишь приказ – и я велю тебе собирать барахло, – сказал Катон.

Расстроенный, мрачный, с пошатнувшейся верой в себя, Публий Аттий Вар сделал вывод, что лучший способ поладить с Катоном – дать ему все, что он просит, и постараться не встречаться с ним. Поэтому Катон переехал в очень приличный дом на главной городской площади, по соседству с портом, но не на его территории. Отсутствующий владелец дома, торговец зерном, был сторонником Цезаря и поэтому не мог бы протестовать, даже если бы захотел. В доме имелись полный комплект прислуги и управляющий с подходящим ему именем Прогнант, что означает «выдвинутая челюсть», – очень высокий человек с мощной нижней челюстью и нависающим лбом. Катон набрал собственный штат служащих (на деньги наместника), но не отказался и от услуг агента хозяина дома, некоего Бута, когда Вар прислал его.

Решив эту проблему, Катон созвал триста самых влиятельных в городе лиц.

– Те из вас, у кого есть скобяные лавки и мастерские, должны перестать делать котлы, горшки, ворота и плужные лемехи, – объявил он. – Отныне от вас потребуются мечи, кинжалы, наконечники копий, шлемы и кольчуги. За все, что вы сможете изготовить, буду платить я, как заместитель наместника Утики. Занимающиеся строительством начнут немедленно строить силосные ямы и новые склады. Утика должна обеспечить нашу армию всем необходимым. Каменщики, я хочу усилить наши фортификационные линии и стены, чтобы они могли выдержать осаду посерьезнее той, что в конце концов уничтожила Карфаген, прославив Сципиона Эмилиана. Подрядчики в доках сосредоточатся на поставках продовольствия и военной техники, поэтому запрещается завозить в город духи, пурпур, красивые, но непрочные ткани, мебель и тому подобную ерунду. Любой корабль с грузом, не отвечающим военным нуждам, будет отправлен обратно. И наконец, все мужчины от семнадцати до тридцати лет должны записаться в отряды гражданской милиции. Их вооружат и обучат. Завтра утром на плацу Утики мой центурион Луций Гратидий начнет тренировки. – Он оглядел пораженных дельцов. – Вопросы есть?

Вопросов не было, и Катон отпустил всех.

– Вполне очевидно, – сказал он Сексту Помпею (который решил держаться поближе к нему), – что они стосковались по твердой руке.

– Жаль, что ты все время утверждаешь, будто у тебя нет воинский жилки, – с искренней горечью заметил Секст. – Мой отец всегда говорил, что хороший командующий больше заботится о подготовке к сражению, чем о самом сражении.

– Поверь мне, Секст, я не могу руководить войском! – раздраженно ответил Катон. – Это особый дар богов, щедро отпущенный таким людям, как Гай Марий или Цезарь. Людям, которые видят ситуацию и тут же понимают, где самое слабое место у противника, чем может помочь ландшафт и где могут дрогнуть их собственные войска. Дай мне хорошего легата и хорошего центуриона, и я выполню все, что они мне прикажут. Но сообразить сам, что надо делать, я не могу.

– Ты очень строг к себе, – сказал Секст. Он подался вперед, карие глаза сверкнули. – Но скажи мне, дорогой Катон, есть ли эта способность командовать у меня? Мое сердце говорит мне, что есть, ибо, послушав всех этих дураков, превозносящих себя до небес, самый безнадежный идиот поймет, что нет у них никакого таланта. Я прав?

– Да, Секст, ты прав. Всегда сверяйся со своим сердцем. Оно тебя не подведет.

За два рыночных интервала в Утике установился новый, военный ритм жизни, и это вроде бы нравилось городу. Но потом в дом возле порта пришел Луций Гратидий, чем-то обеспокоенный.

– Что-то происходит, Марк Катон, – сказал он.

– Что?

– Моральный дух парней не так высок, каким должен бы быть. Моя молодежь приуныла, считает, что все наши усилия напрасны. Поговаривают, что Утика втайне симпатизирует Цезарю и что в ней деятельно работают его эмиссары. – Он помрачнел. – А наш нумидийский друг, царь Юба, будто бы до такой степени уверовал в это, что собирается взять Утику штурмом и покарать всех изменников. Но я думаю, что именно Юба и распускает все эти слухи.

– Ага! – воскликнул Катон, вскакивая. – Я целиком согласен с тобой! Да, Гратидий. Это Юба мутит здесь воду, а не какие-то мифические сторонники Цезаря. Его цель – заставить Метелла Сципиона уступить свое место ему. Нумидиец хочет командовать римлянами! Ничего, я его урезоню! Вот ведь наглец!

Разгневанный Катон поспешил в Карфаген, во дворец, где некогда царевич Гауда, претендент на нумидийский трон, хандрил и хныкал, пока Югурта воевал с Гаем Марием. Здание более грандиозное, чем резиденция наместника в Утике, отметил он, слезая с двуколки, запряженной двумя мулами. На нем была toga praetexta с пурпурной каймой, с безукоризненно уложенными складками. Впереди шесть ликторов в алых туниках, с топориками в фасциях – свидетельство его империя. Следом за ними Катон прошел во дворец, коротко, по-хозяйски кивнув оторопевшей охране.

«Все-таки каждый раз это срабатывает, – подумал он. – Один взгляд на ликторов, на топорики, на белую с пурпуром тогу – и даже стены Илиона готовы пасть».

Во дворце было просторно и пусто. Катон приказал ликторам ожидать его в вестибюле, а сам прошел дальше, в глубину здания, обставленного с тошнотворной, непозволительной роскошью. Неправомерность вторжения в личные покои Юбы его ничуть не смущала. Юба нарушил mos maiorum, он был преступник, и больше никто.

Царь возлежал на ложе в просторной комнате с действующим фонтаном и выходящим во внутренний двор широким окном, через которое непрерывным потоком лились солнечные лучи. На мозаичном полу перед ним медленно извивались полуголые танцовщицы.

– Постыдное зрелище! – пролаял Катон.

Царь судорожно выпрямился на ложе, потом соскочил с него и в бессильной ярости уставился на непрошеного посетителя. Женщины с визгом кинулись по углам и сгрудились там, пряча лица.

– Вон отсюда, ты, сластолюбец! – рявкнул Юба.

– Это ты убирайся, нумидийский распутник! – взревел Катон так, что крик Юбы показался беспомощным лепетом на фоне этого трубного гласа. – Вон, вон, вон! Сегодня же вон из провинции Африка, ты слышишь меня? Какое мне дело до твоего омерзительного многоженства или до твоих бедных невольниц, лишенных малейшей свободы! Я – римлянин, чтущий святость брака, у меня есть жена, которая занимается моим домом, умеет читать и писать. И умеет блюсти себя без всяких евнухов и заточения! Плевать мне на твоих шлюшек и на тебя!

Катон плюнул в подтверждение сказанного, но не как человек, избавляющийся от излишней слюны, а как разъяренная кошка.

– Стража! Стража! – завопил Юба.

В комнату вбежали стражники, за ними три нумидийских царевича. Масинисса, Сабурра и молодой Арабион изумленно застыли, с невольным страхом глядя на римлянина, который даже не шелохнулся, когда десятки копий едва не уперлись ему в грудь, в спину, в бока.

– Убей меня, Юба, и ты вызовешь бурю! Я – Марк Порций Катон, сенатор, пропретор, префект Утики! Почему ты решил, что можешь меня напугать? Меня, противостоявшего таким людям, как Цезарь и Помпей Магн? Вглядись повнимательнее в мое лицо и пойми, что оно принадлежит человеку, которого нельзя подкупить или подчинить! Сколько ты платишь Вару, чтобы он терпел таких, как ты, в своей провинции? Ладно, Вар может поступать, как ему диктует кошелек, но даже не думай показывать мне твои мешки с деньгами! Сегодня же покинь провинцию Африка, иначе – клянусь всеми богами, Юба! – я пойду к армии, в один час мобилизую ее и вы все умрете смертью рабов. Мои люди распнут вас!

Он с презрением оттолкнул от себя копья, повернулся на пятках и вышел.

К вечеру царь Юба со своей свитой был уже в пути. Когда он пришел с жалобой к наместнику Аттию Вару, тот поежился и сказал, что с Катоном в таком настроении спорить бесполезно. Лучше сделать, как он говорит.

Отъезд Юбы положил конец нервозности в Утике. Город успокоился, благословляя землю, по которой ступал Катон, но делая это скрытно. Ибо тот, прознав о таком, тут же собрал бы всех горожан и прочел бы им лекцию о недопустимости богохульства.

Что касалось Катона, то он был счастлив. Новая работа ему нравилась, он знал, что справляется с ней хорошо.

«Но где же Цезарь?» Этим вопросом он задавался, прогуливаясь по гавани и наблюдая за бесконечными перемещениями кораблей. «Когда он появится? Где скрывается? До сих пор это никому не известно, а кризис в Риме разрастается с каждым днем. Это значит, что, когда он объявится, ему добавится дел. Чем он займется сначала, не важно. Либо прогонит Фарнака из Анатолии, либо возьмется приводить в чувство Рим. Главное, до его появления здесь пройдет еще несколько месяцев. Мы выдохнемся к тому времени, когда он явится. Вот в чем заключается его хитрость. Никто лучше его не знает, что единомыслия среди нас нет. Значит, я должен держать этих упрямых дурней подальше друг от друга еще месяцев шесть. Одновременно надо умерять пыл Лабиена и приглядывать за царем Юбой. Не говоря уже о наместнике, чьей главной амбицией может стать стремление сделаться правой рукой нумидийца».

Погруженный в эти безрадостные размышления, Катон вдруг заметил, что к нему со смущенной улыбкой приближается какой-то молодой человек. Прищурясь (после похода дальнее зрение стало его подводить), он внимательно вглядывался в чем-то знакомую фигуру, пока его вдруг не озарило. Это был удар молнии. Марк! Его единственный сын!

– Почему ты здесь, а не в Риме? – спросил он, не обращая внимания на протянутые к нему руки.

Лицо, так похожее на его собственное, дрогнуло, искривилось.

– Я решил, отец, что пора мне присоединиться к республиканцам, вместо того чтобы слоняться без дела, – сказал Катон-младший.

– Правильный выбор, Марк, но я тебя знаю. Что именно подвигло тебя принять это запоздалое решение?

– Марк Антоний грозится конфисковать наше имущество.

– А как же моя жена? Ты что, оставил ее на милость Антония?

– Это Марция настояла, чтобы я ехал к тебе.

– А твоя сестра?

– Порция по-прежнему живет в доме Бибула.

– А моя сестра?

– Тетушка Порция убеждена, что Антоний конфискует имущество Агенобарба, поэтому она купила небольшой дом на Авентине. На всякий случай. Агенобарб выгодно распорядился ее приданым – вложил в надежное дело под хороший процент и на тридцать лет. Тебе от нее привет. И от Марции, и от Порции тоже.

«Какая ирония, – подумал Катон, – что и умом, и способностями из моих детей наделена только дочь. Моя воинственная и бесстрашная Порция. Что там писала Марция в своем последнем письме? Что Порция любит Брута. Я попытался бы поженить их, но Сервилия не позволит. Чтобы ее драгоценный безвольный сынок женился на своей кузине и сделался зятем Катона? Ха! Сервилия его просто убьет».

– Марция умоляет тебя написать ей, – сказал Катон-младший.

На это Катон ничего не ответил.

– Пойдем-ка со мной. У меня для тебя сыщется комната. Ты не забыл еще канцелярского дела?

– Нет, отец, не забыл.

А он-то надеялся, что отец после долгой разлуки простит ему все его слабости и недостатки. Его неудачи. Но этому не бывать. У Катона нет слабостей, нет недостатков, нет неудач. Катон никогда не сворачивал с праведного пути. Ужасно быть сыном человека без недостатков.

III
Обустройство Малой Азии
Июнь – сентябрь 47 г. до Р. Х

1

По смерти старой царицы Александры, случившейся в том же году, когда родилась Клеопатра, обстановка в Иудее ухудшилась. Вдове грозного Александра Янная даже в распадавшейся Сирии как-то удавалось править страной. Впрочем, это не вызывало благодарного отклика у большинства ее подданных, ибо Александра симпатизировала фарисеям. Все, что она делала, плохо воспринималось и саддукеями, и раскольниками-самаритянами, и обитавшими в центральных районах страны еретиками-галилеянами, а также нееврейским населением Декаполиса. Иудею терзали религиозные распри.

У царицы Александры было два сына – Гиркан и Аристобул. После смерти мужа она выбрала своим наследником старшего сына, Гиркана, – может быть, потому, что он был более смирным. Она сразу сделала Гиркана первосвященником, но умерла, не успев укрепить его власть. Едва ее похоронили, как младший брат захватил трон и сан первосвященника.

Но самым умным человеком при еврейском дворе был идумей Антипатр. Большой друг Гиркана, он давно враждовал с Аристобулом, так что, когда тот узурпировал власть, Антипатр освободил Гиркана и они оба сбежали. Укрылись они у царя Арета в арабской стране Набатее, очень богатой, потому что она торговала с Малабарским берегом Индии и островом Тапробана. Антипатр был женат на Кипре, племяннице тамошнего царя Арета. Это был брак по любви, который стоил Антипатру шанса самому сесть на еврейский трон, а его четырех сыновей и дочь лишил права называться евреями.

Война Гиркана и Антипатра с Аристобулом продолжалась с неослабевающей силой. Она еще более осложнилась внезапным вторжением Рима. После поражения Митридата Великого и его армянского союзника Тиграна Помпей Великий прибыл в Сирию, чтобы сделать ее римской провинцией. Евреи тут же восстали, чем очень разозлили Помпея. Он вынужден был пойти на Иерусалим и взять его, вместо того чтобы мирно зимовать в Дамаске. Гиркан был назначен первосвященником, но сама Иудея стала частью новой римской провинции Сирия, лишившись какой-либо автономии.

Аристобул и его сыновья продолжали провоцировать беспорядки, и первые римские наместники в Сирии не могли их утихомирить. Наконец туда прибыл Авл Габиний, друг и сторонник Цезаря, хорошо разбиравшийся в военном деле. Он утвердил власть Гиркана и выделил ему как первосвященнику пять доходных районов: Иерусалим, галилейский Сепфорис, Газару, Амат и Иерихон. Разгневанный Аристобул выступил против него, но Габиний провел молниеносную кампанию, и Аристобул с одним из своих сыновей второй раз оказался на корабле, отправлявшемся в Рим. Габиний пошел дальше, в Египет, где опять посадил на трон Птолемея Авлета при горячей поддержке Гиркана и его друга Антипатра. Опираясь на них, Габиний без труда сдвинул границу Египта к Пелузию, еврейское население которого отнеслось к этому совершенно спокойно.

Марк Лициний Красс, тоже хороший друг Цезаря и следующий правитель Сирии, наследовал мирную провинцию, даже Иудея была укрощена. К несчастью для евреев, Красс не испытывал ни малейшего уважения к религиозным традициям покоренных народов. Он вошел в Большой храм и забрал оттуда все ценное, включая две тысячи талантов золота, хранившегося в святая святых. Верховный жрец Гиркан проклял его от имени еврейского бога, и вскоре Красс погиб возле Карр. Но сокровища в Большой храм так и не вернулись.

А к власти в Сирии неофициально пришел простой квестор Гай Кассий Лонгин. Он единственный из тех, кто выжил у Карр, имел хоть какой-то статус. Несмотря на шаткость своего положения, Кассий спокойно взял бразды правления Сирией в свои руки и объехал всю провинцию, чтобы ее укрепить, ибо туда вот-вот могли нагрянуть парфяне. В Тире он встретил Антипатра, который попытался объяснить ему суть иудейских проблем, подвигавших евреев постоянно бороться на два фронта – между собой и против любой иноземной власти, желавшей ввести их в рамки. Когда Кассию удалось набрать два легиона, он опробовал их на армии галилеян, пытавшихся скинуть Гиркана. Вскоре после этого парфяне действительно вторглись в Сирию, и тридцатилетний квестор Гай Кассий оказался единственным командующим, выступившим против них. Он замечательно проявил себя, нанеся захватчикам сокрушительное поражение и прогнав прочь парфянского царевича Пакора.

Итак, когда противник Цезаря и идеолог фракции boni Марк Кальпурний Бибул, назначенный наместником Сирии, наконец (незадолго до начала гражданской войны) соизволил туда прибыть, там царил мир и все документы были в полном порядке. Но как посмел простой квестор прикасаться к ним? Как он отважился управлять огромной провинцией? С точки зрения boni, простой квестор, оказавшись в такой ситуации, должен сидеть и ждать, пока не прибудет законно назначенный правитель. И не имеет никакого значения, что происходит в это время на территории, где он сидит. Всякие там восстания или вторжения не должны его волновать. Таково было мировоззрение boni. Результат – леденящий холод при встрече, ни благодарностей, ни похвалы. Наоборот, Бибул приказал Кассию немедленно покинуть Сирию, предварительно прочитав ему нотацию о том, что никто не имеет права брать на себя больше, чем предписывает mos maiorum.

Почему тогда Кассий выбрал сторону boni в гражданской войне? Определенно не из любви к своему шурину Бруту, хотя он обожал мать Брута Сервилию. Но она в этом конфликте сохраняла нейтралитет, у нее были родственники в обоих лагерях. Одна из причин, которыми руководствовался Кассий, заключалась в его инстинктивной антипатии к Цезарю. В чем-то они были похожи. Например, оба в раннем возрасте не побоялись без высшего одобрения взять на себя командные функции: Цезарь – в Тралах, а Кассий – в Сирии. Оба были храбры, энергичны, оба серьезно относились к карьере. Но, по мнению Кассия, Цезарь забрал себе слишком много славы в Длинноволосой Галлии, в той поразительной девятилетней войне. Как мог Кассий, когда пришло его время, совершить нечто подобное? Ясное дело, никак. Но это было ничем в сравнении с тем фактом, что Цезарь пошел на Рим как раз тогда, когда Кассий стал плебейским трибуном. В результате правительство разбежалось, а Кассий потерял свой шанс произвести сенсацию в этой неумирающей должности, вызывающей такие ожесточенные споры. Другая причина неприязни крылась в том, что Цезарь был биологическим отцом жены Кассия – третьей дочери Сервилии, Тертуллы. По закону она была дочерью Силана и получила огромное приданое из его состояния. Но половина Рима – включая Брута – знала, кто зачал Тертуллу, а Цицерон по этому поводу имел даже наглость шутить!

Когда Кассий со свойственной ему решительностью опустошил подвалы нескольких храмов, чтобы пополнить финансы республиканцев, Помпей послал его в Сирию – собирать флот. Плавать по морям нравилось ему гораздо больше, чем занимать незначительный пост при командующем. Военный талант Кассия проявился и на море, когда он с блеском разбил флот Цезаря у сицилийской Мессаны. Затем у Вибоны на Тусканском море он перехватил флот Сульпиция Руфа, флотоводца Цезаря, и тоже разбил бы его, если бы не Фортуна! Легион ветеранов Цезаря сидел на берегу, наблюдая за боем, и в конце концов им надоело смотреть на неумелые действия Сульпиция. Они реквизировали местные рыболовецкие лодки, вышли в море, ввязались в бой и так насели на Кассия, что он вынужден был перескочить на соседнее судно, спасаясь, а его собственный корабль потонул.

Зализывая душевные раны, Кассий решил уйти на Восток, чтобы набрать там кораблей и пополнить свой основательно потрепанный ветеранами Цезаря флот. Когда он плыл из Нумидии, к нему возвратилась удача. Он повстречал десяток транспортов, груженных львами и леопардами для арен Рима. Какое счастье! Это же огромное состояние! С пленными транспортами он зашел в греческую Мегару пополнить запасы воды и продовольствия. Мегара была фанатически преданным Республике городом и обещала позаботиться о грозных хищниках, пока Кассий не найдет, куда их поместить. После победы он продаст их Помпею для триумфальных игр в его честь. Оставив на берегу клетки с кошачьими, Кассий поплыл с десятком пустых транспортов к Коркире, чтобы отдать их Помпею.

Но на одной из стоянок до него дошла весть о поражении при Фарсале. Потрясенный Кассий кинулся в Аполлонию в Киренаике, где встретил множество беглецов. Среди них были Катон, Лабиен, Афраний, Петрей. Однако никто не хотел замечать многообещающего молодого человека, избранника плебса, потерявшего свою должность в результате гражданской войны. Поэтому Кассий, уязвленный до глубины души, уплыл от них, отказавшись передать свои корабли республиканцам в провинции Африка. «Пусть засунут эту провинцию себе в задницу! Не хочу больше принимать участие в затеях Катона и Лабиена! Пусть их обхаживает напыщенный кусок дерьма Метелл Сципион!»

Кассий вернулся в Мегару, чтобы забрать своих леопардов и львов, но их и след простыл. Пришел цезарианец Квинт Фуфий Кален и взял город. Жители Мегары открыли клетки и выпустили львов и леопардов, чтобы те растерзали захватчиков. Вместо этого звери накинулись на горожан! Фуфий Кален поймал животных, посадил в клетки и отправил в Рим – для игр в честь триумфатора Цезаря! Кассий остался ни с чем.

Но в Мегаре он выяснил кое-что интересное: Брут сдался Цезарю после Фарсала, был прощен и сейчас сидит во дворце наместника в Тарсе, а сам Цезарь поехал искать Помпея. Кальвин и Сестий отправились в Малую Армению, чтобы сразиться с Фарнаком.

Таким образом, не зная, куда деваться, Гай Кассий поплыл в Тарс с намерением передать флот Бруту, своему шурину и ровеснику. (Четыре месяца разницы нечего и считать!) По крайней мере, Брут ему скажет, что правда, что вымысел, и он, поостыв, сможет решить, как поступить с остатком своей неудавшейся жизни.

Брут так обрадовался встрече с Кассием, что бросился его обнимать и целовать. Потом провел во дворец, предоставил удобные покои.

– Я настаиваю, чтобы ты остался здесь, в Тарсе, – сказал Брут за обильным и вкусным обедом, – и подождал Цезаря.

– Он объявит меня вне закона, – мрачно сказал Кассий.

– Нет, нет, нет! Кассий, я даю слово, что его политика – милосердие! Твой случай похож на мой. Ты не воевал с ним после того, как он простил вас, и он не видел тебя, чтобы простить в первый раз! Вот увидишь, тебя с охотой примут! Цезарь займется твоей карьерой, словно ничего не было и в помине.

– Кроме одного, – пробормотал Кассий. – Сам я всегда буду помнить, что всем обязан ему. Его щедрости, его, скажем так, снисхождению. Какое право имеет Цезарь прощать меня после того, что было сказано или сделано? Он не царь, а я не его подданный. Перед законом мы оба равны.

Брут решился на откровенность.

– У Цезаря есть это право. Он – победитель в гражданской войне. Послушай, Кассий, это не первая гражданская война в Риме. Их было уже по меньшей мере восемь со времен Гая Гракха, и те, кто был на стороне победителя, никогда не страдали. Страдали побежденные. До сих пор. А теперь, при Цезаре, мы имеем победителя, который фактически хочет, чтобы прошлое поросло быльем, и как можно скорее. Впервые, Кассий, впервые! Что плохого в этом прощении? Если тебе не нравится слово, замени его на другое. Прощение или, скажем, забвение – не все ли равно? Он не заставит тебя преклонять колени и не допустит, чтобы ты ощутил, будто к тебе относятся как к какому-то насекомому! Он был очень добр со мной, я совсем не почувствовал, что меня в чем-то винят. Он искренне радовался, что может оказать мне услугу, незначительную по его мнению. Он и вправду так считает, Кассий, поверь! Словно пребывание в войске Помпея даже в какой-то степени заслуга, раз человек полагал, что выполняет свой долг. Манеры Цезаря столь безупречны, что ему нет нужды возвеличивать себя, унижая остальных.

– Ну если ты так говоришь… – пробормотал, опустив голову, Кассий.

– Хотя моя приверженность законности не давала мне встать на сторону Цезаря, – продолжал Брут, всегда плевавший на законность во всех ее видах, – истина в том, что Помпей Магн настоящий дикарь. Я был в его лагере, я видел, что там происходило. Он позволял Лабиену творить такое… такое… о чем я даже говорить не могу! И если возвращаться к прошлому, у меня нет сомнений, что Цезарь никогда не допустил бы, чтобы моего отца убили без суда. А Помпей допустил. Что бы ты ни думал о Цезаре, он римлянин до мозга костей.

– Я тоже! – огрызнулся Кассий.

– А я разве нет? – спросил Брут.

– Но… ты действительно так в нем уверен?

– Абсолютно, безоговорочно.

Затем они поговорили о других новостях. Ничего определенного, только слухи да сплетни. Цицерон вроде бы возвратился в Италию, Гней Помпей направляется на Сицилию. И никаких писем от Сервилии, или Порции, или Филиппа. Рим вообще замолчал.

Наконец Кассий успокоился настолько, что Брут счел возможным поговорить о насущных делах:

– Кстати, ты можешь быть здесь полезным. Мне приказано набирать рекрутов и обучать их. Набрать-то я их наберу, но обучить не сумею. Ты привел Цезарю флот и транспорты, за что он будет тебе благодарен, но у тебя есть возможность упрочить свое положение, взявшись за превращение новобранцев в солдат. В конце концов, это ведь нужно не для гражданской войны, а для того, чтобы усмирить Фарнака. Кальвин отступил в Пергам, Фарнак мог бы добить его там, но он сейчас слишком занят опустошением Понта. Так что чем больше солдат мы обучим, тем лучше. Противники – чужеземцы.

Это было в январе. А в конце февраля, когда Митридат Пергамский проследовал мимо Тарса в Египет, Брут и Кассий смогли передать ему полный легион неплохо обученных рекрутов. Весть о том, что Цезарь проводит в Александрии кампанию, до них еще не дошла, но они уже знали, что Помпей Магн убит дворцовой кликой царя Птолемея. Новость пришла не из Египта, а из Рима. Вестником была Сервилия, точнее, письмо, в котором она написала, что Цезарь прислал Корнелии Метелле прах ее мужа. Сервилия была так хорошо осведомлена, что даже назвала имена убийц: Потин, Теодат и Ахилла.

Брут и Кассий продолжили свою работу по превращению гражданского населения Киликии в ауксилариев для Рима, терпеливо ожидая возвращения Цезаря. Он должен вернуться, чтобы решить вопрос с Фарнаком. Но не раньше, чем на Анатолийских перевалах растают снега. Придет весна – появится и Цезарь.

В начале апреля спокойная гладь вдруг подернулась рябью.

– Марк Брут, – доложил начальник дворцовой стражи, – мы задержали у ворот человека. Нищего в лохмотьях. Но он утверждает, что принес важную информацию из Египта.

Брут нахмурился, в его, по обыкновению, печальных глазах засветилось сомнение.

– Он назвал себя?

– Он сказал, его зовут Теодат.

Брут напрягся, выпрямился в кресле.

– Теодат?

– Он так сказал.

– Введи его и останься, Амфион.

Амфион ввел человека лет шестидесяти. Действительно в лохмотьях, но эти лохмотья имели когда-то пурпурный цвет. На морщинистом лице – что-то среднее между раздражением и раболепием. Брут почувствовал физическое отвращение к неримскому женоподобию странного визитера и к его жеманной улыбке, обнажившей черные гнилые зубы.

– Теодат? – спросил Брут.

– Да, Марк Брут.

– Тот самый Теодат, который был воспитателем египетского царя Птолемея?

– Да, Марк Брут.

– Что привело тебя сюда и в таком ужасном виде?