Катя Качур
Ген Рафаила

Глава 2
Библейский полет

В промежутках между баттлами жизнь текла неспешно и бессмысленно. Свои лучшие годы вынужденные родственники провели вдали от этих мест и уж точно – вдали друг от друга.

Дом в безлюдном местечке Большие Грязи-2, на другом от города берегу Волги, Анатоль купил, когда ушел в отставку в должности генерал-майора МВД. Ему было чуть за шестьдесят, еще многое виделось впереди, жена – молодая, сын – школьник, мятежная теща жила в другом городе. Он мечтал построить солидный дом с бассейном и виноградником, завести борзых. Чтобы Олеся ходила в шелковом халате и тапочках с меховыми помпонами, чтобы увлечение сына – самолетно-корабельное моделирование – превратилось в крепкую профессию с хорошим доходом, чтобы по выходным приезжала массажистка и мяла его мощные, слегка подуставшие бока.

Но в одночасье все пошло прахом. Сын Андрюшка – отличник и паинька – в десятом классе влип в грязную историю. Затесался в драку, по окончании которой за гаражами на окраине города остался лежать труп. Как? Где? Андрюшу тоже кто-то молотил ногами по ребрам, месил лицо – он метелил кого-то в ответ неловкими движениями, спортсменом не был. Но в итоге все разбежались живыми, а его одноклассник Федя Грушев тупо умер.

Свидетелей было много. Поскольку Андрюшка оказался единственным лохом в этой компании, то все как-то удачно повесили на него. И даже папа – генерал-майор в отставке – не мог ничего поделать. К ментовской власти в городе пришел его давний враг и завистник Сергей Петрович Бурко. У Анатоля – да нет же, не был он тогда Анатолем, так звала его только Батутовна – у Анатолия Ивановича Красавцева с Серегой Бурко были давние тёрки. Красавцев, очевидно, умнее, талантливее, дипломатичнее… красивее, наконец. Бурковская жена любила его всю жизнь и даже не скрывала этого.

Сергей Петрович решил завалить Андрюшку, а заодно и соперника-отца. Местные газеты пылали клеймящими заголовками, телевизионщики сорвались с цепи. Анатолию Ивановичу пришлось расстаться с мечтой о доме с бассейном и борзыми, ибо на откуп Бурко ушли все накопленные сбережения.

Дело замяли. Андрюшка заработал нервный срыв. Анатоль закрылся от позора в стареньком доме за Волгой. Жена Олеся села на антидепрессанты и завела любовника. Солнечное небо без единого облачка одномоментно стало свинцово-грозовым, будто над ним завис инопланетный корабль, превышающий размером саму Землю. Единственное, что осталось в силах Анатоля, – сажать виноград. Он увлекся этим настолько, что пропустил момент, когда Олеся привезла в Большие Грязи-2 свою маму. Сначала – на лето, чтобы та не парилась в душной городской квартире. Маме было около восьмидесяти, крепкая, круглая, вся покрытая сетью морщинок, как индейский вождь метками и татуировками.

Несмотря на возраст, у нее ничего не болело, не было даже одышки – так, легкая усталость после шестичасового копания огорода. В общем, кобыла с яйцами. Маму все называли Батутовной. Она и сама так представлялась. Хотя по паспорту значилась – Пелагеей Потаповной Оболенской. В детстве – Палашка, Палашенька, Поленька. Пелагея Потаповна была бунтаркой по сути, не признавала начальников, ибо с малолетства командовала сама. Анатолий Иванович был командиром по званию, и вопиющее непослушание тещи вводило его в ступор.

Тайну ее странного отчества он узнал в первую брачную с Олеськой ночь. Выяснилось, что Пелагея, будучи уже взрослой замужней дамой двадцати восьми лет, преподавала в школе русский и литературу, возглавляла комсомольскую ячейку, как вдруг в деревню Оболтово приехал цирк. Организацией гастролей поручили заниматься именно ей, а потому Потаповна лично выбирала площадку для арены. Ничего более подходящего, чем бывший загон для овец, она не нашла. Загон представлял собою ровную земельную поверхность, отороченную низким, не более полуметра деревянным забором. Впритирку к нему находились действующие овечьи кормушки, которые, по мнению начальника животноводческого хозяйства, не должны были помешать цирковому шоу.

Артисты приехали рано утром на веселом, расписном автобусе. Купол, реквизит и личные вещи подтягивались позже контейнером. Палаша, кругленькая румяная активистка, гроза всех двоечников и хулиганов в оболтовской школе, влюбилась в цирковых сразу и навсегда. Играющие мышцами, пахнущие пудрой и пылью мужчины. Крошечные женщины, которых и сама Палашка могла бы вращать одной рукою над головой, послушные, одетые в блестящие комбинезоны пудельки с ягодными глазками. О, это был совсем незнакомый мир. Настолько, что командный Палашин голос вдруг стал вкрадчивым, услужливым, подобострастным. Она даже сыпала вместо «пожалте» – «сильвупле», как впоследствии Пельтцер в знаменитом захаровском фильме. Артисты смеялись, обнимали ее за плечи, один, самый старший, ущипнул за задницу.

– Ух, уточка моя жирненькая, без мослов! – причмокнул он.

Она не знала, как реагировать. В обычной жизни сочла бы это пошлостью и вмазала обидчику по уху. Сейчас же сально хихикнула и закрыла вспотевшее лицо ладонями.

Три дня Палаша с утра до ночи была с артистами, расселяла их в местном общежитии, заказывала обеды в школьной столовке, водила в оболотовскую общую баню. Ну и, конечно, ежевечерне сидела на представлениях. Ее, в силу важности задания, даже подменяли на уроках. И, конечно, все цокали ей вслед. Вот, Потаповна – с жонглерами и дрессировщиками на одной ноге! А сама Палашка ловила в небесах свое сердце, когда на батуте выступали четверо гимнастов и Натальюшка. Гуттаперчевая девочка взлетала так высоко под рваненький, натянутый над овечьим загоном купол, что у Уточки прерывалось дыхание. Оооооп! – и она делает сальто у всех над головами. Уууух! – и приземляется мячиком ровнехонько на сильные мужские руки. Ооооп – Уууух! Оооп – Уууух!

Как же Палашенька ей завидовала. Никогда в жизни не ловили ее сильные руки, не поддерживали, не страховали. Все приходилось тащить на своем горбу. Даже во сне видела она этот полет, это красно-синее ободранное брезентовое небо, эти красивые ладони гимнастов в мозолях и тальке. Это платьице – блестящее, неоновое, из той же ткани, что и лифчики у пуделей. Просыпалась – и заливала слезами подушку: никогда не будет у нее такого счастья!

В последний вечер перед шоу, когда цирковой начальник вновь щипал ее за гладкие бока, Палашка шепнула ему на ухо:

– Вот бы мне хоть раз попробовать полетать на батуте. Чтобы ввысь – и меня покачали!

– Все сделаем, Уточка, после представления подходи, покачаем тебя, поймаем!

Палаша не верила. Шепнула об этом своей подруге Верке. Верка шепнула всей остальной деревне, в итоге после шоу зрители остались на своих местах как ни в чем не бывало.

Потаповна этого даже не заметила, зашла за кулисы, пошушукалась с акробатами, и они, дружно подхватив ее под локти и колени, вынесли на арену в сопровождении бравурного марша. Вновь зажглись рампы, Палашку закинули на батут. Она, потеряв твердь под ногами, завизжала и инстинктивно начала натягивать узкую учительскую юбку на колени.

– Только чуточку, невысоко, один раз! – залепетала она.

– Не боись, Поленька, дальше неба не улетишь! – подмигнул ей самый симпатичный гимнаст.

Но, видимо, ошибся. Ребята свернули учительницу в клубочек, крикнули «сгруппируйся!» и, оттолкнув от эластичной поверхности, запустили ввысь. Ооооп! Умирая от ужаса и автоматного треска рвущейся напополам юбки, она взлетела и – уууух! – плюхнулась на что-то крайне жесткое и каменное, в секунду наградившее ее попу кровавыми синяками. Ооооп!

«Не надо этих железных ладоней, не надо поддержек, сама, все сама!» – пронеслось у нее в голове в момент полета и – уууух! – снова ее поймали эти ужасные руки-клещи. «Хвааатит!!!» – уже орала Палашка, вся в слезах, но ей профессионально поддали под зад, и она вновь, как Белка и Стрелка, против собственной воли, отправилась покорять Вселенную. Стратосфера в виде рваного купола вдруг разъехалась по рыхлому стыковочному шву, и Уточка вылетела в открытый космос. Горящей кометой приземлилась она в овечьи ясли, распугав рьяно блеющих баранов и двух крестящихся овчаров. И могла бы явить собою копию рождественского вертепа, если бы не золотая осень, не разбитые в щепки ясли и не Оболтово вместо Вифлеема. Впрочем, путеводная звезда над нею горела ярко. И это последнее, что видела Палашка, теряя сознание.

* * *

Когда она очнулась, цирк уже уехал. Куда – ей было все равно. Перед Палашкой лапой белоснежного Йети красовалась ее же гипсовая нога, задранная выше головы. Бока горели так, будто ее пинали всей учительской на школьном собрании. Но больнее всего было чувство стыда. Она не представляла, как посмотрит в глаза своим коллегам и детям.

Долго мучиться не пришлось. И те и другие нарисовались в ее палате на следующий день. На авансцене торжествовал огромный букет георгинов и гладиолусов, из-под него пробивалась директор Ольга Михайловна, щепкообразная сухая мелочь с железными связками. Сзади сутулились активисты всех мастей – от главного октябренка Дотошкина до комсомольского лидера Усатовой-Регбер. Уголки губ у всех были напряженно-приподнятые.

– Дорогая Пелагея Потуповна, – сделал отрепетированный шаг вперед второклассник Дотошкин.

– Потаповна, идиот, – зашикали сзади.

Дотошкин, прерванный в развитии мысли, смутился и закашлялся.

– Дорогая Пелагея Потаповна, ваш прыжок на батуте… – начали подсказывать октябренку старшие по званию.

– На батуте, дурак… показал высокую физическую подготовку, – шипели сзади.

– Высокую физическую подготовку учителей нашей школы, тупица!

Дотошкин замахал руками и заорал, обернувшись к делегации:

– Я все помню!!!

– Так говори! – прикрикнула на него Усатова-Регбер.

Второклашка набрал полную грудь воздуха и интонацией генсека продекламировал:

– Дорогая Пелагея Батутовна!

В палате на миг повисла тишина, а затем все, включая потерпевшую с костяной ногой, взорвались смехом, заставившим дребезжать люстру-грушу на потолке, граненый стакан с кефиром, железную утку-мочеприемник под кроватью и наспех закрепленные в рамах стекла.

С тех пор и до конца дней она стала Батутовной. Первые годы люди смеялись, злословили за глаза, но все разговоры о библейском полете оболтовской училки жестко пресекались директором Ольгой Михайловной. Сухая женщина избавила Палашку от оправданий, душевных терзаний и, как впоследствии модно стало говорить, – психологической травмы. Да Пелагея и не зацикливалась на этой истории. Взлетов и падений ее ждало в жизни столько, сколько цирковые друзья не напрыгали бы на своем батуте за целый гастрольный сезон.

Глава 3
Без буквы «Р»

Толя Красавцев соответствовал своей фамилии на девяносто процентов. Остальные десять приходились на его детскую осечку в одной букве алфавита. Сложно быть командиром, не выговаривая «Р» – единственную литеру, несущую в себе агрессию и угрозу – все то, что определяет положение управляющего и управляемого, ведущего и ведомого, охотника и жертвы. Подрезание уздечки языка, массаж челюстной мускулатуры, бесконечные занятия с логопедами не принесли больших результатов. Лишь годам к тридцати речь его самопроизвольно выровнялась, местами выдавая курьезную брешь. До этого момента «Р» он заменял либо нечто похожим на смесь из «Г» и «Х», либо, чаще всего, мягким знаком. Кьясавец, одним словом. Но жизненная энергия хлестала из Толи, как нефть сквозь вскрытый буром пласт. Каждый, кто пытался его «пейедьязнить», получал кулаком в рожу или ногой в пах.

Впрочем, Толю слушались не только из страха. В нем было нечто возвышенное, какая-то идейная силища, ведущая за собой полки. Гай Юлий Цезарь, Александр Македонский, Павка Корчагин, на худой конец. И совершенно точно, когда Господь распределял реквизит, Толе досталась невидимая мантия освободителя, спасателя. Его наделили удивительным даром оказываться там, где кто-то погибал в одиночестве. Он был последней надеждой, соломинкой, светом небесным. Всевышний будто хотел его глазами бесконечно наслаждаться благодарностью умирающих, выцарапанных из когтей смерти. Правда, зачастую в Толином облике получал за спасение в бубен и был крыт липким многослойным матом. Что поделать, созданный им мир оказался несовершенен, и даже посланник его – картав.

Однажды курсант Высшей школы милиции Красавцев бросился спасать мужика. Было это летом, на безлюдном мосту над железнодорожным полотном. Дикий женский вопль и странный рев оглушил Толю еще внизу, на ступеньках. Крики о помощи его мозг идентифицировал безошибочно, выл ли человек, орала собака или голосила кошка. Его незримые антенны не реагировали на звуки веселья, пьяные возгласы, брачные разборки котов, рыданья брошенных жен. Только присутствие близкой смерти, ее особый запах и инфразвук, ее холод, отстукивающий по ксилофону позвонков марш крысиного короля, цеплял эти странные датчики. В тот же момент какой-то командир изнутри гаркал «вперед!», и Толю кидало грудью навстречу хихикающей старухе с косой.

Так и здесь, Красавцев рванул вверх по ступенькам к абсолютно белой женщине. Она билась об асфальт в попытке остановить человека, стоявшего по внешнюю сторону перил. Вывернув руки назад и обхватив локтями парапет, самоубийца смотрел внутрь тоннеля, откуда слышался шум поезда. Пятки его упирались в край бетонной кромки, носки дрожали над пропастью. Пропасть была небольшой, этажа в два, не убиться по-человечески – так, переломаться. Но локомотив, по расчетам смертника, должен был завершить начатое дело.

– Пааашааа! Прости! Только ты! Только для тебя! Только с тобой! – рвала на себе волосы женщина, и длинные русые локоны ветер, словно дворник, мёл к краю путепровода.

Каждый раз, когда мадам приближалась, мужик со стеклянными глазами махом руки назад попадал ей точно в лицо. Со стороны казалось, что это какая-то игра. Она напрыгивала на поднятый железный кулак и отлетала к противоположным перилам. Стук колес поезда уже отскакивал эхом от бетона и сотрясал мост, из черной дыры тоннеля горели два глаза, машинист дал пронзительно-тревожный гудок, будто чувствовал подвох. Или привык к малой изобретательности самоубийц, поджидающих его на выходе из темных коридоров.

Мужик наклонился, ослабил руки в локтях, захватил перила ладонями. Он был похож на пловца, ныряющего с вышки.

– Я больше не бууудуууу! – визжала его подруга.

Толя подскочил к мужику в момент отрыва. Обеими руками обхватил его под мышками и рванул обратно, через перила. Тот замахал лопастями, как мельница, и, пока Красавцев тащил его назад через парапет, молотил кулаками по лицу спасителя.

Первая попытка была сорвана, оба чуть не улетели под замедливший ход состав, но со второго раза уже с расквашенной рожей наш посланник сделал рывок, и мужик, практически изобразив сальто, оказался на безопасном полотне моста. Машинист, не видя, но нутром чувствуя над собой эквилибр двух сумасшедших, выдохнул и набрал скорость, нажав на рукоятку.

Состав пролетел, оставляя ощущение хорошей развязки в плохом кино. Мужик тряс Толю за плечи и отчаянно матерился. Жизнь была ему не нужна, как и та баба, которая теперь висела у него на локте, мешая еще крепче навалять спасителю.

Красавцев вырвался и, оставляя дорожку алой крови на мостовом бетоне, пошел своей дорогой. Перед ступенями, ведущими вниз, он обернулся. Суицидник стоял на четвереньках и в голос плакал. Его плешивую голову покрывала поцелуями женщина, что-то приговаривая и оглаживая любимого, как котенка.

Толя заметил вдруг, что она красива. А ее избранник – так… не выцепишь взглядом из толпы. Глаз заволокла красно-синяя гематома, Красавцев споткнулся и плюнул кровью.

«Любовь, страсть, измены, какая глупость», – усмехнулся он, даже не подозревая, что еще не раз вспомнит эту пару.

* * *

Когда в младших классах задали сочинение на тему, кем я хочу быть, Толя написал – героем. Учительница посмеялась: «Хороший материал, вполне годится для районного конкурса, только такой профессии – нет. Напиши, космонавтом».

Но упертому Толе никто не был указкой. Он исправил – хочу быть участковым. Потом зачеркнул: сыщиком. Разорвал лист: генералом.

И что интересно, мечта его сбылась ровно в перечисленной последовательности. В Олеську он влюбился в звании подполковника МВД. Ему было сорок, ей – двадцать восемь. Дочери от первого брака – двадцать.

Первый брак он вспоминать не хотел. Жена голубых кровей – потомок первой волны революционной эмиграции – воспринимала его как данность. Не как награду, не как объект для восхищения, не как чемпиона на пьедестале. Она устало кивала, когда он доставал главный козырь – жарко повествовал о своих славных предках. Крутила бигуди, сцеживала из груди молоко для крошечной Верочки, гладила белье, пылесосила, снимала с бульона пенку и повторяла: «Да… да… Ты мне это уже сто раз говорил. Я это уже слышала. У меня тоже крутой отец. Я тоже внучатая племянница Льва Толстого. Я устала. Пошла спать. Пока».

Он сидел, допивая дорогой коньяк, и кряхтел от обиды. Не ценит, грубит, располнела, растеряла осиную талию, блеск в глазах. «Не хочу. Не люблю. Не могу больше».

В отличие от угасающей первой, вторая – Олеська – была набухающей почкой на весенней ветке вишни. Предчувствие ее раскрытия волновало до озноба. Совершенно понятно, что под прозрачными зелеными пленками томились в ожидании рождения молочно-розовые лепестки.

Она была полняшкой с белесыми тугими косами и от природы черными бровями-ресницами. Шоколадные радужки, казалось, пахли дорогой кофейней. И вообще, от Олеськи исходил аромат корицы с ванилью, не парфюмерный, собственный. Он прятался в капельках пота на лбу и верхней пухлой губе. И главное – в силу своего глубинно дворового, как ему казалось, деревенского происхождения, семейные легенды Красавцева Олеська слушала открыв рот. Буквально. Верхняя, та самая благоуханная губа приподнималась к носу, заячьи, белее стиральной пены, зубы обнажали любопытный язычок, шоколадные глаза округлялись и весь ее вид изображал неподдельное удивление и восторг.

«Боже! Ты внук Комиссаржевской? Младшей сестры актрисы немого кино? Невероятно!»

Красавцев млел. Он вновь обретал молодость, становился упругим, звенящим. Хотя Олеськина фамилия тоже намекала на нечто непростое – она была Оболенской, но ни о каких благородных кровях в ее семье не заикались. Ну, может, когда-то прабабка была дворовой девкой в имении Оболенских. Не более.

Да и Красавцев не углублялся в дебри Олеськиной родословной. Ему интересны были только свои регалии.

С женой проблем не было. Она сразу дала развод. Взрослой дочке Верочке ежемесячно подкидывал деньги. На мороженое-маникюр. Никто не предъявлял ему никаких претензий.

Свадьбу сыграли в деревенском доме в Оболтово. Толя не сопротивлялся, ему не хотелось звать общих с женой интеллигентных друзей-знакомых. Они бы его не одобрили. Пригласил лишь пару корешей-полковников, охочих до простых девок и сельской бани.

У Олеськи было много родни – веселой, разномастной, как лоскутное одеяло, с гармонями и балалайками. Они громко смеялись, превосходно пели, показывая золотые зубы, катали своих детей-внуков в садовой тележке, ловили за хвосты кур и несли разделывать на кухню.

Красавцеву сразу дали погоняло – «дед». Своей ранней сединой и подполковничьими погонами он усугублял разницу между собой и юной невестой.

– Береги ее, дед, – кричали они ему в ухо. – И сам берегись. Она у нас – уухх! Завеселит тебя до смерти!

«Завеселит» – это странное слово врезалось в память вместе с гречишным медом, которым полуголые девки натирали его тело в бане, и вонючим дворовым туалетом. Туда, кстати, провалился его друг Борис Борисыч – полковник, обещавший всем двоюродным сестрам Олеськи – таким же круглолицым, кареглазым, отчаянным – свое пожизненное покровительство. Тетки, мамки, крестные Толиной новой жены, хохоча, застирывая форменные брюки Борисыча в цинковом корыте, тут же обозвали его «Задристычем», и эта кличка осталась за ним на всю жизнь, будто ее нанесли на лоб сургучной печатью.

Первая брачная ночь прошла в маленькой келье без окон, занавешенной плотным накрахмаленным тюлем. В келье была огромная кровать с пуховыми подушками, такими пухлыми, что в них можно было приземлиться без парашюта с пролетающего кукурузника. Одеяло оказалось тоже пуховым, немыслимо жарким. Толя перебрал, от Олеськи несло перегаром. В соседней гостиной – по ту сторону тюля – на полу храпело оркестром двенадцать человек.

Заниматься сексом не было никакого желания. Молодожены разметались по постели. Красавцев снова начал рассказывать о своих уникальных предках. Олеська закрыла ему рот руками и прошептала:

– А моя мама выступала в цирке на батуте!

Толя осекся. Он успел познакомиться с Олесиной матерью на работе – в Отделе по борьбе с организованной преступностью. Собственно, это она привела туда дочь, резко изменив его жизнь. Тогда мамаша была зареванной, но непоколебимой. Ей одновременно хотелось протянуть носовой платок и отдать честь. Круглая, коротко стриженная, с плотной химической завивкой женщина, морщинистая, громогласная. На свадьбе она ловко командовала всей деревенской ордой в трикотажном цветастом сарафане.

– Пелагея Потаповна была гимнасткой?

– Почти. – И Олеся вдохновенно, без тени иронии, рассказала ему историю маминого полета. – Об этом десять окружных деревень знает и соседняя воинская часть, – гордо добавила она.

Красавцев был сконфужен. Он не просто бы стыдился этой истории, он уехал бы в глушь, в степь, в тайгу, лишь бы никто не вспоминал о нелепом падении. И уж точно данный пассаж не стал бы притчей во языцех его семьи на много поколений вперед.